Долгая дорога к дому

IV

Познакомились они с Катей немногим более трех месяцев назад на заводской вечеринке перед Новым годом, куда Никитина затащил приятель, Алексей Волохов, с которым Никитин пел когда-то в русском народном хоре при дворце культуры авиазавода. Случилось это после товарищеской выпивки в гараже, в компании бывших сослуживцев, куда Никитина пригласил Алексей прослушать двигатель его «Жигулей». В этом Никитин слыл в своем кругу специалистом. Никитин запомнил этот день на всю жизнь – двадцать седьмое декабря.

– Давай заглянем, а? – говорил приятель, когда они шли мимо дворца, возвращаясь по домам. – Сегодня там, по-моему, праздничный вечер.

– Да ты что? Мы же не одеты, – отговаривался Никитин. – И с деньжатами негусто.

– Ерунда, у меня есть деньги. Я твой должник.

– А что там делать? – недоумевал Никитин, пожимая плечами. – Я уже давно в таких местах не бывал.

– Идем, хоть развеемся немного, – уговаривал приятель, забирая его под руку. – Может, еще кого-нибудь из наших ребят там встретим. Вспомним старые добрые времена.

– Да сколько уж можно вспоминать? Сегодня и так весь вечер вспоминали.

– Ну, тогда идем, вспомним молодость, как дурака мы тут валяли! – настаивал Волохов.

Заводской дворец культуры светился праздничными новогодними огнями, весело бежавшими по его периметру. Над парадным входом, где мигавшие огоньки изображали новогоднюю елку, горели ещё другие огоньки: «С Новым, 1998 годом!» На дворцовой площади светилась разноцветными огнями большая нарядная, живая елка, возле которой был залит каток, и на нем кружилась на коньках детвора, и играла музыка. В больших окнах второго этажа дворца перемигивались разноцветные огни, и оттуда доносилась громкая музыка. И все это так и манило, так и звало к себе на праздник, отдаться во власть предпраздничного, бесшабашного веселья!

И Никитин сдался. Они купили входные билеты и вошли во дворец, сдали верхнюю одежду в гардероб и поднялись на второй этаж. Здесь веселье было уже в разгаре, зал был битком забит. Столики, стоявшие вдоль стен танцевального зала, располагались очень тесно друг к дружке. Свободных мест за ними не было.

– Теснота-то какая! – проговорил Никитин. – Не протолкнешься!

– Пойдем все же и поищем свободные места за столиком. Может, повезет, – предложил приятель.

В поиске свободных мест они продвинулись вперед, в середку зала, пока не увидели за одним из столов два свободных места. Спросив, свободно ли? – и получив утвердительный ответ от одной из женщин, они устроились за столиком на шесть персон, где уже сидели четыре женщины, все немолодые, некрасивые и дурно одетые: либо крикливо, либо в старенькие платьица и блузки, купленные ещё в давние, советские времена. Приятель тотчас же направился к барной стойке, чтобы побеспокоиться о выпивке, и вскоре принес две бутылки вина, фужеры, салаты, шоколад, пластиковую бутылку лимонада.

Никитин давно уже не бывал на вечеринках, вообще на торжествах, отвык от многолюдства и шума. Он и сам был дурно одет для таких вечеринок – в свитер и старый пиджачишко, купленные ещё в давнее время, и среди празднично одетых людей он чувствовал себя не в своей тарелке. Под ногтями у него была грязь от сегодняшней возни с двигателем, и он не смог её вычистить до конца, когда мыл руки в гараже приятеля в тазике с мыльной водой.

Мимо их столика, стоявшего с краю, сновали люди туда-сюда, нечаянно задевали столик или сидевших за ним в проходе женщин. Места у них были очень неудобные, беспокойные, поэтому эти стулья и пустовали. «Пардон, я, кажется, вас задела!» – извинилась перед Никитиным одна крупная особа, очень уж шедшая не по прямой, а шатавшаяся из стороны в сторону.

Заиграла музыка, и Алексей, толкнув Никитина под локоть с намеком: мол, и ты за столом не засиживайся, отправился приглашать какую-то понравившуюся ему женщину. Никитин тоже хотел развеселиться, как все вокруг, но не мог расслабиться, веселье не шло к нему, он пил, но не пьянел, глядел в толпу и не видел никого, думал о чем-то своем, от чего ещё не могла освободиться голова.

За столиком рядом с ними по левую сторону, он вдруг увидел симпатичную женщину с белокурыми волосами, убранными за спину и заколотыми большим гребнем. Заметив ее, Никитин затем не сводил с нее своего взгляда. Ему казалось, что за столиком сидело самое солнце – такое сияние исходило из ее глаз. А когда Никитин отводил от неё взгляд, его снова, как магнитом, так и тянуло глядеть в ее сторону, на это милое лицо и сияющие глаза, и он невольно поворачивал голову, не сводил до неприличия своего взгляда с этой женщины.

Рядом с нею за столиком, тоже на шесть персон, соседствовали одни женщины, и по тому, что она с ними не общалась, Никитин сделал вывод, что эти женщины – её случайное окружение и что она здесь совершенно одна. Она, казалось, видела, что за нею пристально наблюдает мужчина, но ни одним движением, ни одним жестом не выказала того, что она вызывает такой сильный интерес к себе своего соседа. Ему хотелось подойти к ней, заговорить, пригласить танцевать, но он не решался. «Зачем? – думалось ему. – Пустое все. Через час-другой я и она разойдемся в разные стороны – и все».

Но он, сам не зная почему, не переставая, глядел в ее сторону, и сердце у него сильно колотилось, и даже вспотели ладони от волнения. Он ерзал на стуле, отворачивался от нее, но ненадолго, все равно его неизбежно тянуло глянуть в ту сторону, где сидела белокурая соседка. Он даже удивился своему волнению – в его-то годы да чтобы сердце так билось? Что это с ним? Оно уже давно… очень давно не билось при взгляде на женщину или при мысли о женщине. А тут оно колотилось, как у мальчишки в ожидании первого свидания. И не припомнить, когда это было с ним в последний раз. И это биение сердца как будто бы заглушало все внешние, посторонние, громкие звуки – ничего он не слышал, а ощущал только биение собственного сердца, отдававшееся, казалось, даже в ушах. Его дергали, окликали, тащили за рукав танцевать знакомые и незнакомые женщины и мужчины, подвыпившие и трезвые, которые сидели за их столиком и прочие; тащил за рукав танцевать приятель; что-то ему насмешливо говорили и даже упрекали его женщины, сидевшие с ним за одним столиком, какой он-де нехороший мужчина, потому что ни на кого не обращает внимания в то время, когда вокруг столько женщин, готовых отозваться на мужской к ним интерес. Будь для любой из нас повелителем, казалось, говорили все они, выбери хоть одну из нас, любую, хоть на вечер, хоть на время, хоть на всю жизнь – звали их взгляды, их жесты, их насмешливые или призывные выражения глаз, их колкие или ироничные слова. Одна из них, сидевшая за их столиком всех ближе к нему, была особенно навязчива, ревниво перехватывая его взгляды на белокурую соседку.

– Вы ни о чем не пожалеете, если пойдете со мной, – бормотала она. – Ни о чем… – точно сквозь сон слышал Никитин звук ее голоса.

Спохватившись, Никитин увидел, что она гладит ему руку. Это было уж слишком.

Но Никитин был недвижен, хотя руку свою вытянул из руки соседки. Словно бы бегун на старте, напряженно ожидающий команды «марш», чтобы рвануться вперед, к финишу, так и он весь напрягся, выжидая тот момент, когда заиграет медленная музыка, чтобы встать наконец-то и пригласить белокурую соседку танцевать и, быть может, познакомиться с нею.

– Ты почему не танцуешь? – приставал приятель.

– Да отстань ты! – отмахивался Никитин. – Не мешай мне. Мне и так хорошо.

Невидимыми ниточками, казалось Никитину, он был связан с понравившейся ему женщиной, которую тоже наперебой приглашали танцевать, но она всем возможным кавалерам отказывала, но необидно, а с какой-то ласковой улыбкой и продолжала сидеть неподвижно. Быть может, она ждала его? – казалось Никитину. И он лелеял эту мысль, эту надежду и тоже сидел, не обращая ни на кого внимания, как бы для солидарности с нею, как бы говоря ей, что он с ней заодно и что если он будет сегодня танцевать, то только с нею, надо только дождаться подходящей музыки.

И вот наконец-то заиграла медленная музыка. Никитин, точно ему наконец-то скомандовали «марш», вскочил из-за столика и стремительно, страшась, что его опередит кто-то, обошел свой столик и направился к столику своей соседки.

– Разрешите вас пригласить? – склонился он перед белокурой незнакомкой, чувствую сумасшедшее, оглушительное биение сердца.

Она поднялась, протянула ему руку, и они вошли в круг танцующих людей, держась за руки.

Незнакомка оказалась невысокого роста и едва доставала Никитину до подбородка, хотя на ней были длинные, выше колен, модные, по-видимому, дорогие сапоги на высоких шпильках. Одета она была в черно-бордовое, в полоску вязаное платье с люриксом, которое красиво облегало ее стройную фигуру. Шею и грудь украшало дешевое, но красивое разноцветное ожерелье. Танцевали они под новую, набравшую популярность песню группы «Белый орел»:

Как упоительны в России вечера!

Любовь, шампанское, закаты, переулки,

Ах, лето красное, забавы и прогулки!

Как упоительны в России вечера!

– Как вас зовут? – спросил незнакомку Никитин, немного справившись с волнением.

– Катя, – тотчас же просто и охотно отозвалась она.

И, подняв голову, посмотрела на Никитина взглядом своих чистых, ясных глаз, наполненных внутренним светом и какими-то пляшущими смешинками, так показалось Никитину.

– А я Александр. Просто Саша, – ответил он. – Какие у вас ясные, чистые глаза, – совсем преодолев волнение, сразу высказал он ей комплимент, от которого просто не мог удержаться. – Никогда таких глаз не видел. Такие глаза могут быть только у детей или у людей без грехов.

– Вот как? – так же охотно и весело вовлекаясь в разговор, проговорила она. – Может быть. И снова снизу взглянула на него своими чистыми, ясными, сияющими глазами, ещё более поразившими Никитина, когда он увидел их совсем близко продолжительное время.

– Я понимаю, что пошло говорить женщине комплименты про её глаза, если видишь ее впервые.

– Комплименты говорить не пошло, хоть с первой минуты, если только они искренние.

– Но вот не могу удержаться и скажу: я никогда не видел ни у одной женщины таких сияющих глаз, смотрю я в них, а у вас в глазах как будто смешинки прыгают. Честно-честно! Смотреть-смотреть бы и не отрываться!

Комплимент был не из лучших, но ей понравился, потому что сказан был от всего сердца.

– Что ж, смотрите-смотрите и не отрывайтесь! – весело, с улыбкой ответила она.

– Разрешаете?

– Разрешаю!

И тотчас же оба рассмеялись, и Никитин почувствовал себя в её обществе легко, непринужденно, и они стали весело болтать о том, о сём. Танцуя, Никитин старался держать ее за талию или за плечи, чтобы она нечаянно не увидела невычищенную грязь под его ногтями. Но его не праздничный наряд всё же выдал его, потому что она вдруг проговорила с какой-то озорной веселостью:

– А от вас бензином попахивает!

Он пожал плечами.

– Ничего удивительно. Мы с приятелем не собирались никуда, из его гаража шли мимо дворца, и он уговорил меня сюда заглянуть, я вообще-то не ходок по таким вечеринкам, – как бы оправдываясь говорил Никитин.

– А я иногда прихожу сюда на танцевальные вечера, – призналась Катя.

– А почему вы одна?

– Я пришла сюда не знакомиться, просто давно нигде не была, захотелось повеселиться, среди людей потолкаться, а то засиделась со своими домашними проблемами.

– Одной повеселиться? Женщины редко куда ходят одни, особенно в увеселительные заведения.

– Это правда, мы договорились с приятельницей, а она почему-то не пришла.

– Наверное, муж не отпустил.

– Может быть.

И затем, когда окончился танец, он уже не отпускал ее от себя, в перерывах между танцами держал ее за руку, и все время танцевал только с ней одной и, танцуя, все внимательнее разглядывал ее. И она нравилась ему всё больше и больше. Никитин не постеснялся приставить стул к ее столу, спросив разрешения, чтобы раз и навсегда отвадить от нее возможных новых претендентов.

У Кати были тонкие руки, узкие плечи, хрупкая фигура, высокая грудь, тело легкое и пластичное, отзывчивое на его танцевальные движения и вождение по залу. Лицо у нее было очень подвижное, с разнообразной мимикой, с милыми гримасками. Улыбалась она часто, открыто, – при этом морщинки под глазами расходились лучиками к вискам. Наверное, от частой мимики и улыбки вокруг ее рта сложились две складочки, а на лбу – две продольные морщинки вдоль бровей. И ее тонкие руки, и узкие плечи, и хрупкая фигура, и легкое, пластичное тело, и, как вскоре оказалось, ещё и заразительный смех, – всё в ней казалось Никитину необычайно женственным, волнующим его до трепета. И ещё в ней было легкое, естественное, не наигранное кокетство и что-то ещё очень-очень знакомое, даже как бы театральное. Но что именно знакомое и что как бы театральное – он так и не мог пока понять. Но главный секрет и привлекательность этой женщины для Никитина была в ее в ласковой улыбке и в сияющих глазах, чем она с первых же минут его обворожила, так что у него весь вечер сладко и в то же время тревожно и мучительно сжималось сердце.

Они ушли вместе, не дождавшись конца вечеринки, и он пошёл провожать её. Спустились на первый этаж, оделись в гардеробе.

На дворе падал легкий снежок, был небольшой морозец, без ветра. И легко было идти по улицам под этот снежок, когда не сбивает с ног ветер и не давит предновогодний мороз. Никитину неудержимо хотелось говорить о ней.

– Пятьдесят лет почти прожил и могу сказать только одно сейчас: мне никогда не попадались в жизни такие женщины, как вы, – признался он.

– Какие это такие? – кокетливо спросила она.

– Ну, вот такие, как вы, озорные, веселые и милые…С такими вот глазищами!

– А вы много знали в жизни женщин? – продолжала слегка и не назойливо кокетничать она.

– Ну, были, конечно, женщины, я ведь не молоденький, и в отличие от вас с большими грехами и с маленькими грешками.

Оба весело рассмеялись.

– Притом я из самодеятельности, пел в русском народном хоре во дворце, а там много было женщин всяких и разных, грешных и безгрешных. Даже в Москву ездили, по ЦТ нас показывали.

– Вы пели в хоре? А в каком дворце? – с удивлением спросила она и даже остановилась на тротуаре.

– Да вот в этом самом, где мы с вами только что были, – ответил он.

– Так и я в этом дворце много лет в народном драмтеатре занималась. Молодость моя здесь прошла.

– Вот тебе раз! – Теперь уже настал черед Никитина удивиться. – Ходили годами в один дворец, а так и не встретились?

– Наверное, не судьба, – ответила она.

 
Почему ты мне встретилась
Милая, нежная?
В те года мои далекие,
В те года вешние?
 

Начал петь он шутливо строчки известной песни, но, пропев первые четыре строчки, затем запел с волнением, с чувством, охваченный уже этим чувством к «милой и нежной женщине», да так его захватило пение, что сам почувствовал, как слезы выступили на глазах. Только вот возрастом они с «милой женщиной» не были так уж далеки друг от друга, не так, как в известной песне. Катя глядела на него ласково, и глаза ее смеялись, и казалось, что они давно-давно знают друг друга. На Никитина, когда он пел, оглядывались прохожие, потому как он шел спиной вперед, чтобы глядеть на нее. Но он не замечал ничего.

– У вас хороший баритон, – похвалила она его.

– Да, было дело, и сейчас бы ещё пел, но во дворце уже никто не поет. А как ваш театр, живет?

– Нет, все заглохло. Не знаю, почему… Люди другие стали, заботы, нужда одолели всех… Я бы сейчас вернулась в театр, скучно жить без большого увлечения, такая радость была в жизни.

«Вот откуда в ней это не наигранное кокетство, эти повадки актрисы – из ее увлечения театром осталось», – подумалось Никитину.

Затем, шагая рядом, они некоторое время молчали, как бы соединенные и сближенные друг с другом общим участием в прошлой заводской самодеятельности. Словно у них было общее прошлое, милое, счастливое прошлое, которое связывало и сближало их теперь. И, наверное, оттого, что они играли и пели под крышей родного и любимого заводского дворца культуры, ходили рядом, хотя и неузнанные, не знакомые друг другом, они как бы стали ещё ближе друг другу за это короткое время, словно бы потерявшие друг друга хорошие родственники, которые после долгих лет нашли, наконец-то, друг друга.

И сближало их ещё и то, что у них, как выяснилось, оказалось немало общих знакомых из мира искусства, из дворцовой самодеятельности, о которых они по ходу разговора вспоминали.…

– А вы до этой передряги чем занимались? – поинтересовался Никитин.

– Во дворце культуры «Алмаз» работала, при заводе «Амурлитмаш», кружки вела, мероприятия организовывала, сама в самодеятельности участвовала.

– Значит вы штатная артистка?

– Ну, какая я штатная артистка, скорее, заштатная…Просто любила свою работу. Культпросветучилище в Биробиджане закончила, и сюда приехала по распределению.

Никитину хотелось спросить ее, чем она теперь занимается, но он понял вовремя, что если она не рассказала об этом сейчас, значит, не считает нужным.

– А вы чем занимались? – спросила она.

– На судостроительном работал инженером-технологом.

И он замолчал, и она тоже. И оба как-то, не сговариваясь, обходили разговор о том, кто из них теперь чем занимается. Оба деликатно не решались говорить и расспрашивать друг друга о настоящем, словно бы оба не считали свою настоящую жизнь достойной рассказа или хотя бы интереса. Или словно бы они волею судьбы из прошлой «настоящей» жизни оказались временно в жизни ненастоящей, которую оба не любили и которую нужно было переждать или перетерпеть. И ни он, ни она не трогали эту тему, деликатно обходили ее. Никитину тем более не о чем было рассказывать. И он догадывался о том, что и ей тоже не хочется говорить об этом.

Зато весело и много говорили о том, как хорошо было в прежние годы, жили-не тужили, без забот и страха за будущее, какая во дворце была прекрасная самодеятельность, какие таланты, какие цеховые вечера! Она слушала его и даже когда не улыбалась и не кокетничала, глаза её светились и смеялись.

Вышли на проспект Победы, к магазину «Орленок», где были торговые ряды местного рынка.

– А вот здесь я работаю, – вдруг сказала Катя. И остановилась.

– Где? – спросил Никитин.

– А вот здесь, на этом рынке. Торгую разными тряпками, обувью.

– Вам приходится челночить?

– Приходится. Другой работы нет.

– Стоите в такой мороз на улице, да ещё с ветерком? Вам не позавидуешь.

– А куда деваться? Не голодать же.

– Дела-то идут?

– Какие уж тут дела? Так, выживаем потихоньку.

– Сейчас многие взялись челночить, и мои знакомые тоже. Некоторые хорошо поднялись, разбогатели, а я вот не поддался поветрию, выживаю по-другому.

Помолчали, а затем двинулись дальше. Теперь уже Никитину как бы надлежало в ответ что-то сказать о своей работе, раз он сам проговорился о том, что он «выживает по-другому». Но он отмолчался. Похвастаться ему было нечем, а признаться ей в том, как он выживает, а тем более в том, что он безработный, у него духу не хватило.

Незаметно вошли во двор, состоящий из трех домов, поставленных буквой П.

– Ну, вот я и пришла, вот мой дом…

Она указала рукой на среднюю девятиэтажку.

Никитину не хотелось, чтобы она уходила, он был бы рад побыть с нею ещё рядом. Он хотел ей предложить ещё прогуляться, но не решился. Только сказал:

– Катя, я очень не хочу, чтобы вы уходили сейчас.

И снова это прозвучало почти как признание, и от этого вышло неловкое молчание, оказавшееся продолжительным. Она первая нарушила его нерешительным вопросом:

– Ну, я пойду, да?

Нужно было ещё что-то сказать, ещё как-то задержать её, но Никитин не нашел, как и чем ее задержать, тем более он видел, что она озябла.

Вошли в крайний с правой стороны подъезд, вонючий от запахов из мусоропровода, взошли по четырем ступенькам на лестничную площадку, к лифту. Постояли.

– Вы замужем? – задал Никитин ей главный вопрос, который уже мучил его всё это время.

И, ожидая ответа, снова почувствовал оглушительное биение сердца. Хотя зачем ему это надо было, он не мог бы сказать. Он, женатый человек, не имел никаких намерений разводиться с женой.

– С мужем в разводе, но живем в одной квартире, – просто ответила она.

С ее лица сошла улыбка, глаза перестали сиять, и он, кажется, впервые за этот вечер увидел её лицо грустным. Но и это выражение лица теперь показалось Никитину тоже милым и прекрасным.

– С мужем и с детьми, – вздохнув, добавила она. – Муж не работает, пьет, работу не ищет, дети взрослые, тоже не работают, все на моей шее сидят.

Она грустно усмехнулась, но тут же улыбнулась, отогнав свою грусть.

– Неужели мужья таких женщин ещё могут пить и не работать?

– Наверное, могут. – Она пожала плечами.

– А кто ваш муж? – отважился спросить Никитин, сам не зная зачем.

– Мой муж… – Катя снова грустно усмехнулась. – На авиационном заводе работал. Вы должны помнить его, он тоже начинал петь в вашем русском хоре, но бросил. А какой был шикарный баритон!

– А как его фамилия?

– Решетов. Валера Решетов. И я ещё до сих пор Решетова, – прибавила она.

– Валера Решетов – ваш бывший муж? – удивился Никитин. – Я помню такого. Как же тесен наш мир!

– Я сама привела его в хор, чтобы он полюбил самодеятельность, почувствовал, что такое коллектив, вообще проникся духом прекрасной дворцовой внутренней жизни, какой я сама жила. Чтобы он не ревновал, а то замучил меня своей ревностью. Но он – самовлюбленный пингвин, высокомерный, волк-одиночка. Сказал, что ему петь в хоре – это ниже его мужского достоинства. Он любил выделяться, быть первым, на виду, а тут не выделишься…

Никитин вспомнил этого Решетова. Это был хмурый, неулыбчивый, заносчивый мужик высокого роста и богатырского телосложения. Он посещал хор не более двух месяцев, а потом куда-то исчез. У него был редчайшей по красоте, по тембровой окраске баритон. Руководитель хора нарадоваться на него не мог, когда он появился в хоре, и сватал его на басовые партии, так как прирожденные басы в хорах вообще редкость, штучные люди.

– Как же тесен наш мир! – снова проговорил Никитин. – Оказывается, этот Решетов был вашим мужем!

– А вы женаты? – вдруг спросила она, но тут же прибавила, махнув рукой: – Хотя можете не отвечать, я и так знаю, что вы скажете.

– Что же я скажу?

– Не женат, разведен или не живу вместе с женой, что-то в этом роде. Все мужчины так говорят.

– А вот и не так. Я женат, и у меня две дочери, младшей шесть лет.

– Я с женатыми мужчинами не связываюсь, – проговорила Катя.

И сразу же наступило неловкое, отчуждающее молчание. Тут только при свете яркой лампы на лестничной площадке Никитин разглядел, какого цвета у нее глаза: они были серо-зеленые. «Милая, какая же ты милая! – думал Никитин о ней, и сердце его билось сильно, сладко, но мучительно и тревожно. – Утонуть бы в твоих глазищах!»

У него было сильное желание поцеловать ее, прижать ее к себе, но он сдержал себя. Это было бы некстати и неуместно.

– Ну…я пойду? – полувопросительно проговорила она, словно бы спрашивала у него: можно ли уйти? – И нажала кнопку лифта.

И тотчас же лифт загремел, заскрежетал, спускаясь вниз с верхних этажей. Вот спустился вниз, раздвинулись его узкие створки…

– Ну, до свидания? – проговорила она так же полувопросительно и протянула ему тонкую, узкую ладонь.

Он взял ее ладонь и задержал в своей, не отпуская. И она снова, как во дворце, как и во весь этот вечер, прямо взглянула на него долгим взглядом своих ясных, чистых, сияющих глаз, так что у Никитина мучительно сжалось сердце от одной только мысли: она сейчас уйдет, и он её больше не увидит. Никогда не увидит! А ему не хотелось отпускать её, а хотелось неотрывно глядеть в её глаза, видеть это милое лицо с ласковой улыбкой…Хотелось просто стоять рядом с ней и испытывать радость и счастье от одного ее присутствия.

Она осторожно высвободила свою ладонь из его ладони, – он стоял, как завороженный, – нажала кнопку лифта, который снова распахнул створки. Затем шагнула в лифт, развернулась лицом к нему. Секунда-другая-пятая, – они как бы прощально смотрели друг на друга…

– Катя! – вдруг спохватился Никитин и сделал шаг к ней, но тут створки закрылись, и лифт потянулся наверх. – Катя, я вас найду! – крикнул он, запоздало стукнув по лифтовым створкам. – Я вас обязательно найду!

Возвращаясь домой, он думал: «Какое сокровище эта женщина! Настоящее сокровище! Только вот где оно так долго пряталось? И просто удивительно, что она одна. Неужели никто не видит этого сокровища?»

И ещё ему думалось: вот встретишь женщину, встретишь, наверное, раз в жизни, так, чтобы она тебя сразу поразила, сразу вошла в твою душу. И так тепло на душе, так весело, счастливо, окрыленно! Он давно…очень давно не помнил, чтобы с ним было такое.

И мысль о любви, о которой он уже не смел думать и мечтать, вдруг остро пронзила его. Он не мог забыть ее глаз, ее белокурых волос, ласковой улыбки, ее милого кокетства… И было так странно и досадно, что он никогда не встречал ее в заводском поселке, хотя здесь двум людям не разойтись. Где же они разминулись? Но ещё страннее и досаднее было то, что он никогда не встречал ее и во дворце, на смотрах, на вечеринках, общих праздниках, и ему вообще казалось, что он никогда не встречал подобных женщин, они как-то обходили его стороной, ходили где-то мимо… Хотя что об этом жалеть? Уже поздно.

Но все же Никитину было горько оттого, что ему уже вот-вот пятьдесят стукнет, а любовь тоже как-то прошла-пробежала стороной, в спину уже дышит старость, толкает туда всё дальше и дальше, в страну неведомую и страшную, откуда возврата нет.

Дома он отгонял мысли о ней и её образ, как наваждение, утешая и успокаивая себя. «Это хорошо, что когда-то давно мы разминулись и не встретились, – думал он. – Ещё неизвестно, что бы тогда, в те времена было. А теперь у меня две прекрасные дочери. Это называется – не судьба, и нечего на нее сетовать. Пройдет, всё пройдет! Завтра я её забуду! Так, минутная блажь принеслась в голову, любви мне, видите ли, захотелось. А что из этого выйдет? Ничего не выйдет. «Я вас найду! Обязательно найду!» – передразнил он себя, вспомнив свои последние слова. Ну, найдёт ее – и что дальше? У него теперь семья, жена, дети, нет работы, постоянного заработка, и проклятая нужда который уже год душит и душит его со всех сторон. Какая там к черту любовь!»

Но минутная «блажь» не проходила, не истаивала, и ночами он долго не мог уснуть, растревоженный этой женщиной и охваченный совершенными новыми чувствами, этой самой «блажью», – о любви, о милой женщине, о счастье, о бьющемся от любви сердце, о сияющих глазах при виде любимой женщины, и о её сияющих глазах, о счастье спать с любимой в одной кровати, обнимать ее, чувствовать в постели живую женскую плоть, а не холоднокровную, бесчувственную рыбу. Словно бы эти мысли и чувства к пятидесяти годам угасают, уплывают вдаль со старением, с течением времени, зарастают семейными заботами, добычей пропитания, бытом и дрязгами…и прочим, прочим, мелким, случайным и ненужным, а главное…самое главное – любовь и счастье вообще уже не имеют права на существование.

Этих новых мыслей, этой «блажи» давно…очень давно не было ни в его душе, ни в его сердце. Наверное, только в самой первой молодости. А может быть, никогда не было, он уже и не помнил этого.

Несколько ночей он лежал в своей кухоньке на полу с открытыми глазами, заложив руки за голову. «Нет, это всё блажь, блажь, и нечего ей поддаваться! Только поддайся ей, и выпадешь из привычной колеи и забудешь обо всем на свете! – говорил он себе. – Забыть, забыть обо всем!»

Все эти ночи дверь в зал была открыта, и слышно было, как кашляла простуженная Полина, которая снова не ходила в детский сад. Слышно было, как вставала, скрипнув диваном, жена, входила к дочурке, – должно быть трогала ее лоб: не жар ли у неё? Не нужно ли принять срочные меры? Простуда прилипала к девочке легко, быстро, и ничего нельзя было поделать. Три дня побудет в детском саду – и снова кашель, температура, тревоги, заботы…

Но на четвертый день Никитин все же решил непременно разыскать Катю. Он хотел просто найти её без каких-либо надежд и планов на будущее – очень ему хотелось увидеть ее ещё хоть один раз, ещё раз взглянуть в ее глаза. Да и какие могут быть планы на будущее в его-то положении?

На календаре было тридцатое декабря – день предновогодней суеты, не самый лучший день отвлекаться от предпраздничных хлопот. Но елка в доме уже была давно поставлена и наряжена, скромные подарочки куплены и припрятаны, и к Новогоднему столу уже всё припасено. И Никитин сообразил так: если уж искать Катю, то непременно сегодня, так как перед Новым годом торговля всегда идет хорошо, и она наверняка будет торговать. А после Нового года наступает затишье на долгие дни.

Проспект Победы заводского поселка авиастроителей, где располагался этот стихийный рыночек, мимо которого они с Катей проходили в вечер знакомства, был застроен в последние года перестройки девятиэтажными и пятиэтажными домами. Одним своим концом проспект почти выходил на близлежащие сопки, а другим – на пустырь, который выводил на берег Амура. Широкий, распахнутый всем амурским и неамурским ветрам, проспект являлся словно бы проходными воротами для ветров, дующих со всех направлений. А им было где разгуляться на широких просторах проспекта. Ветра продували его зимой, когда жестокий «степняк» задувал из прокаленных стужей забайкальских степей и таких же прокаленных и вымороженных гор и плоскогорий Якутии. Ветры пронизывали проспект, когда задували с противоположной стороны, из «гнилого» угла, с севера или с северо-востока, – это были ветры с Охотского моря или из Арктики, валившие прохожих с ног, приносившие ледяные дожди, ранний снег осенью, вьюги, снегопады и метели. Ветры гуляли по проспекту, как гуляет сквозняк по квартире, где были напрочь выбиты стекла и уберечься от сквозняка было невозможно. А летом ветры гнали с Амура противный, мелкий песок с песчаной амурской отмели посередине реки, который больно сек по щекам, по лбу, по векам…

В тот день, когда Никитин отправился на поиски Кати, задувал с Амура жестокий «степняк» из Забайкалья или из Якутии, стужа стояла лютая, хотя мороз был вроде бы умеренный, градусов двадцать с небольшим.

Никитин, выйдя из автобуса, отправился по рядам, осматривая каждое торговое место. Шел пятый час вечера, уже сгущались сумерки, а темнело в эти дни, по обыкновению, рано. На рыночке, на проспекте Победы, на перекрестной с ним улице Советской, у магазинов, – везде чувствовалась предновогодняя людская суета. Завтра тридцать первое декабря – день нерабочий, субботний, а сегодня день укороченный, и в пятом часу народ повалил из заводских проходных, растекаясь по улицам, площадям, дворам, закоулкам, заполняя магазины, пивные, рынки, увеселительные заведения…