Торпедирование эпоса «Джангар» продолжалось постоянно. Например, профессор П.М. Поппе дал заключение, что эпос возник в середине 15 века, а позже отказался от своих взглядов. Это произошло после статьи профессора Г.Д.Санжеева – бурята, который доказывал, что эпос создан в начале 18 века. «Происхождение «Джангара» – это дань так называемому панмонголизму» – писал Г.Д. Санжеев. Это был 1939 год – разгар сталинской компании по разоблачению «национальных буржуазистов». Опять же в газете «Ленинский путь» выходит статья секретаря Калмыцкого обкома партии А.И. Шелунцова о том, что «Джангар» является произведением буржуазно-националистического характера. А I секретарь обкома ВКП(б) П.В. Лаврентьев ответил Б.Басангову и С.Липкину, что на юбилей «Джангара» с участием гостей в республике нет средств и что, мол, не надо потакать буржуазным националистам и сослался на статью А.И.Шелунцова.
Что сейчас бы сказали, как поступили? А Басангов и Липкин не струсили, не запаниковали – обком партии возражает – они обратились к писателю А.Фадееву. Правление СП СССР создало юбилейную комиссию во главе с А.Фадеевым и замом О.И.Городовиковым. ЦК ВКП(б) и советское правительство выделило для юбилея 920 тысяч рублей. Это большая сумма по тем временам. Заскочу вперед. Юбилей прошел на высоте. Однако среди награжденных не было имени Б.Басангова и С.Липкина. Уже очень узнаваемая ситуация и в наши дни. Похожее было на юбилее Б.Городовикова. Примеров много. Кстати, I секретарь Калмыцкого обкома партии П.Лаврентьев на юбилее не был. Уехал отдыхать. Так кто же был героем нашего (того) времени?
Представьте, что Б.Басангов не загорелся бы идеей издания эпоса, и до 40 года ни у кого такой идеи не было. В 1941-м началась война. 13 лет депортации. И кто после депортации взялся бы за такой труд? Неизвестно. Первые годы после 1957 года и последующие годы весь калмыцкий народ горел созиданием разрушенного хозяйства и быта. Была только территория и государственность и больше ничего. Б.Городовикову надо было вновь создавать все с нуля, и он этого добился. И тогда упустили момент о заботе сохранения языка. Энтузиазм народа был направлен на восстановление. Могу предположить, что эпос «Джангар» так бы и не увидел света. Сейчас трудно даже представить это. Эпос «Джангар» стал неотьемлемой частью культуры калмыцкого народа и всего человечества. Только за это мы, потомки, должны воздать должное Баатру Басангову.
Его заслуга также в том, что он первый калмыцкий драматург, создавший множество пьес на калмыцком языке. И каких пьес! В его драматургии передана эпоха того времени. Эти пьесы не уступают высокой драматургии других стран. В его пьесах есть сюжет, характер героев, чаяния народа. Б.Басангов глубоко народный писатель и драматург (я поставил 3 его пьесы и поэтому знаю его как драматурга). Режиссер Вахтангов создал один интересный спектакль «Принцесса Турандот» и в честь его в Москве театр переименовали в театр имени Вахтангова. Когда я был на стажировке в театре Вахтангова, говорил тамошним актерам: «У вас театр имени Вахтангова, а у нас театр имени Басангова». Актеры удивлялись близкому созвучию фамилий, но дело не в созвучии. Б.Басангов достоин того, чтобы быть у нас в памяти.
Добро и Зло – вот два полюса к которым иногда примыкают все люди. Когда жил Б.Басангов его прессовали, некоторые искренне ошибались и обвиняли его в том, чего не было в эпосе, в его поступках и действиях. И после смерти, когда уже приехали в Элисту, после депортации, его сверстники рассказывали всякие небылицы против Басангова. Мне по долгу службы и просто из-за интереса приходилось общаться с теми, кто знал писателя. Особенно когда я ставил его пьесы. Вокруг знакового человека всегда возникают небылицы. Я осторожно относился и воспринимал всякие домыслы, Шолохова тоже обвиняли, что якобы не он написал свои романы. Но энтузиасты доказали правду.
Баатр Басангов написал множество пьес и, главное, добился, чтобы «Джангар» увидел свет, в том виде, в каком мы знаем этот калмыцкий шедевр. Про эпос «Джангар» особый разговор. Я уже писал об этом в периодической печати. Всякие домыслы о том, что Баатр Басангов у кого-то чего-то взял, неверны и неприличны.
Председатель СНК Анжур Пюрбеев сам передал драматургу папку с некоторыми материалами о «Джангаре». Есть свидетельства. Когда официально на юбилейной комиссии Басангову поручили заняться эпосом, ему передали все материалы. Баатр Басангов не тот человек, чтобы что-то без ведома мог взять. Нет доказательств. А все эти домыслы возникли уже после смерти писателя наветами завистников-улусистов.
Председатель СНК Анджур Пюрбеев самолично устроил молодого писателя в органы ОГПУ, а позже Басангов сам ушёл. И я знаю почему. Вины Басангова здесь нет. И то, что театру вернули имя Баатра Басангова – здравое решение. У нас не так уж много знаковых фигур, людей, которые внесли вклад в культуру, чтобы мы так огульно вычёркивали их из истории калмыцкого искусства. Баатр Басангов один из тех, кто внёс неоценимый вклад.
А в наши дни кому-то понадобилось сделать ревизию по личности Б.Басангова. Произошла реорганизация калмыцкого театра в музыкально-драматический театр, без имени Б.Басангова в 1993 по указу президента Илюмжинова.
Нет идеального человека. Не идеально и человечество. Мы все грешны. Почему убрали имя Б.Басангова из названия калмыцкого театра никому ничего не объяснив? Общественность молчала. Авторы, которые это сделали, так ничего и не объяснили. Мы нация, которая потеряла язык, ни перед кем не в ответе. Мы сами вершим свою судьбу. Вот только какую?
Портрет в интерьере эпох. Мэтр Каляев.
Эти неполные воспоминания больше года пролежали в одной газете, потом в другой. Прошел юбилей поэта. Уже много лет нет мэтра, а статья о нём не напечатана. Но каляевская боль занозой сидит в моём сердце. Некоторые зарисовки о лагере остались в «подкорке», а многие улетучились. Каляев остался для меня близким человеком. Я его уважал и уважаю. Как скульптора Никиту Санджиева, художника Гарри Рокчинского, поэта Давида Кугультинова, с которыми общался.
Санджи Каляевич часто говорил о смерти. Но звучало это в его устах не трагически, а как сожаление, что мало сделано. Ему было жаль потерянного времени не по его вине.
О Каляеве я был наслышан еще в Сибири. Мать рассказывала. Он был первым директором калмыцкого довоенного театра, а она служила у него, как раньше говорили. Молодая актриса, после окончания Астраханского техникума искусств, уважала его и боялась. Он был тогда уже знаменитым поэтом.
Познакомил меня с Санджи Каляевичем актёр калмыцкого театра Л.Н. Ах-Манджиев, о ком у нас в театре тоже осталась добрая память. Знакомство произошло летом у Красного дома. Была жара, не до знакомства. Каляев проявил безразличие к молодому выпускнику в белых брюках. На том и закончилось наше знакомство. Это было в 1966 году.
Каляева арестовали в 1937 году в Элисте. Затем его, Эрендженова и Сян-Белгина отправили в Сталинград. Там же, 16 января 1938 года, расстреляли председателя Калмыцкого Совнаркома Анджура Пюрбеева. Народный поэт Калмыкии Санджи Каляев восемь лет «отпахал» в советском концлагере, и в 1948 году еле живой ускользнул от неминуемой смерти. Его, доходягу, «актировали». Срок Каляев отбывал вместе с Константином Эрендженовым. А вот Хасыр Сян-Белгин попал на Колыму в другое место. Им троим сфабриковали страшную для того времени 58-ю статью и отправили в арестантском вагоне на восток – образумиться. Но все понимали, что это конец. Вот так партия и правительство во главе со Сталиным охраняли самый справедливый и гуманный строй в мире.
Арестанты ехали более месяца, потом с Приморской бухты их отправили на пароходе на Север. Через пять суток выгрузили на суровом и мрачном таёжном берегу. Потом на машинах развезли по местам, где им предстояло жить и выживать – в одном из тысяч трудовых лагерей.
1937–38 годы – пик трагических страниц в истории России. Он пошел на спад после смерти Сталина. «До» и «после» 37 года аресты и каторга были, но не так полномасштабно. В тот период бдительность переросла в «шпиономанию», стала болезнью, охватившей всю страну. Каждому слову, сказанному по пустяку, придавался зловещий, тайный смысл. По всей стране, в каждом трудовом коллективе, в каждой ячейке насаждались осведомители и добровольные «стукачи». Не обошла стороной эта трагическая волна и калмыков.
Вспоминается случай в Ики-Бурульском районе. Было это в начале войны. В тенёчке мужики балабонили о войне. Один из них сказал, что лучшая машина – «полуторка». Другой – ЗИС, мол, лучше, а хотонец Божаев вдруг ляпнул: самая лучшая машина – студебеккер. Откуда он узнал про студобеккер, осталось загадкой, но на другой день его загребли, причём надолго. На 12 лет. Художник Очир Кикеев рассказал об этом.
В «мясорубку» 1937 года попали многие достойные сыны калмыцкого народа. Каляев и Эрендженов попали в один лагерь. Живых скелетов заставляли работать по 16–17 часов в сутки. Лагеря были окружены заборами и проволокой. Мороз стоял и в бараках. На таком морозе нельзя было думать. И не хотелось ни о чем думать. Душа и тело промерзли и навсегда остались холодными. Особенно душа.
Деревья на Севере умирают лёжа. Ветер и мерзлота делают своё дело. На материке деревья умирают стоя. Корни держат дерево. А люди на зоне умирали и лежа, и стоя. Стоял, стоял, упал – и всё… Если хоронят, то выроют ямку в десять сантиметров, бросят труп и набросают камней. И лежит безымянный в вечной мерзлоте. В лагере чувства притупляются, смерть становится обыденной. Человеческая жизнь – ничто. «На Севере я видел человеческих смертей слишком много для одного человека», – как-то сказал Каляев.
На лесоповал и в забой ходили пешком. Километра два. Сопровождал заключенных вооруженный конвой с собаками. Держали по 16 часов, привозили промёрзшие пайки, иногда консервы – по одной банке на двоих. Работать было трудно только первые пять-шесть часов, а потом терялось ощущение времени и топором махали, чтобы совсем не замерзнуть. Следователи и бригадиры допрашивали по любому случаю. Нанимали за махорку, миску супа ложных свидетелей и клеветников. Вербовали голодных. Говорили, что это государственная необходимость – лгать. Угрожали, подкупали. Маховик, запущенный властью, работал безотказно. Людей превращали в лагерную пыль, говорящих автоматов, исполняющих любую просьбу. Личность деградировала до конца. На подлость и клевету не шли только единицы.
В лагере сидели политические и «блатари»-уголовники. Сильного противостояния не было, но крепкие стычки бывали. Блатные на время притихнут, ждут момента, чтобы взять реванш, и подло, исподтишка, из-за угла могут пришить. «Мы с Костей не контактировали с «блатарями», и они нас не трогали. Мы учили их завязывать веревку калмыцким узлом. Они дивились, – вспоминал Каляев. – Потом нас оберегал бригадир нашей «десятки». На свободе он был директором МТС где-то на Кубани. Партийцем. По наколке «стукача» загремел в 1944-м. Он мне и сказал по секрету, что всех калмыков выслали в Сибирь». «Так что ты – враг народа и я – враг народа, и нам надо держаться вместе», – сказал бригадир Каляеву.
«Ты понимаешь, что со мной было?! Во-первых, когда узнали, что всех калмыков выслали. У нас с Костей была хоть какая-то надежда, а после сказанного и эта надежда затухла. И второе. Всё думал, почему бригадир сказал, что мы враги народа и нам надо держаться вместе. Какой-то подвох что ли? Мы же всего боялись. Жить-то хотелось, хотя мне уже было 39 лет. Мы с Костей стали сторониться бригадира, не попадались ему на глаза. А тут я совсем пал духом и заболел. Ныли ноги, спина, зубы стали выпадать. Ни лекарств, ни жратвы. Варили в котелке иголки елей и сосны, пили это вонючее варево. Витамин С таким способом в организм совали. Однажды вечером в бараке бригадир мне шепнул: «Завтра иди на кухню. Станешь на хлеборезку». Думал, провокация, но утром пошёл. Косте пока не сказал, боялся даже земляку сказать. Такие вот дела были. А вы, молодые, сейчас всем недовольны. Вы многого не понимаете», – и аксакал замолчал.
А «враг народа», директор МТС с Кубани, имел контакты с начальником лагеря, а тот, в свою очередь, был приятелем какого-то начальника в Магадане. В общем, этот «враг народа» с Кубани помог актировать хромого писателя Каляева. Хромоту Санджи Каляев на Колыме «усилил», и это где-то спасло его. Повезло писателю – повезло калмыцкому народу. С Сян-Белгиным я был знаком мимолетно, да и он был не словоохотлив и замкнут.
В 1968 году судьба свела меня снова с Каляевым, но уже на долгие годы. Не помню, как это было, но поэт в разговоре мимоходом сказал, что пишет пьесу. Зная его возраст и зная, что он не писал пьес, я не заострил внимания на его высказывание. Но Каляев не такой человек, как я понял позже, уж если он чего захочет, добьется своего. Встреча состоялась у него дома, после того как я прочел пьесу. Он мельком прошелся по своей молодости и дал добро на постановку. Он сказал так, как будто дал шедевр. Каляев был прав. Он знал себе цену. Это я понял только через много лет после постановки. А.Э. Тачиев, директор театра, узнав о контакте с Каляевым, одобрил меня и, подбодрив, предупредил: «Побольше слушай его и молчи. Он много знает. Не перечь ему. Человек с характером». Не всегда шло гладко. Особенно в период, когда мы встречались на Пионерской (ныне ул. Городовикова). Там был рабочий кабинет Каляева. Приходил я к нему в 7 утра, до жары. В 8 или 9 часов заканчивали обоюдные споры по любому поводу. Но начинали разговор не о пьесе. Вначале он минут пять молчал, сидя на диване, о чем-то думал. Я тоже сидел и делал вид мыслящего человека. Потом Каляев произносил тяжело, устало одну фразу, как будто мы работали уже часа три: «Ну, какие новости?» Не успевал я раскрыть рот, чтобы выдать глобальные мысли, как Каляев уже костил молодежь. Костил за инфантильность, за незнание языка, за незнание прошлого и т.д. Помня наказ директора театра Тачиева, я молча слушал. Теперь понимаю его боль за уходящее прошлое, за потери каких-то национальных качеств. Он очень переживал, что молодежь пьёт, бесцельно проводит время, не чтит старших, родителей, теряет самобытность. Народ наш в целом мирный, трудолюбивый растрачивает силы на мелочи жизни. Он выговаривался, и на этом мы заканчивали работу над пьесой.
Однажды придя к нему, я увидел фотографию академика Александрова А.П. с дарственной надписью. Полюбопытствовал. Он сказал – родственник. Вот так, ни много ни мало, родственник. Академик Александров, лауреат Ленинской премии, трижды Герой соцтруда, был «Очень Большим Секретом» в нашей стране. В кабинет института атомной энергии имени Курчатова в былые дни посторонних не допускали. Хозяин в течение полувека был засекречен. Его жизнь и труд просто рождали государственные секреты. Это и метод размагничивания кораблей, и атомные реакторы для электростанций, и дейтерий для ядерных бомб. И вот этот человек – родственник Каляева. Он действительно был родственником Санджи Каляевича. А фотографию подписал сам академик в Элисте. Александров часто отдыхал под Астраханью, на острове, и тайком от охранников и КГБэшников заскочил на час в Элисту (его охраняли, оберегали). Его сын был женат на дочке Санджи Каляевича от первой жены, Марголис.
По пьесе. В первом варианте герой Церен рассказывает о своем скакуне Аранзале (страницы 3,4). Монолог об Аранзале был в поэме. Впоследствии перенесен в пьесу. В поэме это возможно. Для сцены это много и утомительно для зрителя. На сокращение монолога автор ни в какую не шел. Нужен был сильный аргумент. «Это же театр, придумай», – настаивал Каляев. Работа уже шла к финалу. Наконец родился аргумент. Прихожу к автору на Пионерскую, и сразу быка за рога.
– Санджи Каляевич, у вас про Аранзала четыре страницы текста, а у главного героя Церена, у артиста Ильянова, вашего племянника, всего три странички. Маэстро сдался. Махнул рукой – сокращай!
– Не любите вы лошадей! Вам машины подавай!
Я усмехнулся. Так бескровно закончился еще один этап работы. Но свой характер он показывал не раз во время работы над пьесой. Упёртый был аксакал. Я доказывал, он упирался. Переносил разговор на следующий день. Утром опять начинались убеждения. В основном спор шёл о сокращениях, автору хочется видеть весь текст на сцене, режиссёру же по делу.
Во время общения Каляев был немногословен. Но если заражался, то шел длинный монолог. Работа над спектаклем его вдохновляла и немножко интриговала. Финал его беспокоил, и он частенько спрашивал о ходе репетиций. Я, как мог, старался успокоить аксакала. Но чувствовалось, что он доволен и верит в хороший финал.
Наконец, генеральная репетиция. На сцене все актеры. В зале мы с Каляевым. Смотрю, автор непроницаем, но иногда улыбается. В конце генеральной поздравил актеров, сказал замечания, несколько теплых слов и, позвав меня, прихрамывая, вышел из зала.
По дороге Каляев сказал: «Я специально не хвалил их (актеров). Скоро премьера. Не надо их баловать».
Я спросил, как спектакль в целом. Аксакал ответил: «Один раз театр порадовал старика». Дома сказал жене: «Налей ему, Маша». На столе появился большой наполненный фужер.
– Пей, ты заслужил, – сказал Каляев уже раздетый, но в кальсонах в жару. После напряжения на генеральной не стал себя уговаривать. Выпив несколько глотков, я задохнулся. Что это?
– Чача! – брезгливо бросил аксакал. А я подумал: «За спектакль мог бы поставить и сто грамм нормальной водки». Но аксакал хотел мне сделать приятное.
Автор был доволен спектаклем. Особенно А.Т. Сасыковым. Премьера прошла шумно. Пришло много высоких уважаемых гостей, пришли чиновники из обкома, министр культуры со свитой. Ну как же – «Воззвание» да ещё Ленина. Время было самое-самое располагающее к таким названиям пьес и спектаклей. Такое название спектакля обеспечивает, гарантирует, говорит о политической стабильности страны и зрелости театра. До распада СССР ещё несколько десятилетий. Д.Н. Кугультинов посмотрел спектакль, сказал: «Такой не стыдно везти в Москву. Пробивайте». На банкет после премьеры Кугультинов с Каляевым не пошли. «Побрезговали». Каляев сослался на усталость. Тогда ему было лет 65, и я думал, что древний старик. Сейчас мне больше лет, чем в то время было Каляеву, но я в старика не играю и не хочу. Всё-таки 72. И надо, говорят доброхоты, причаститься, пёрышки чистить, уступать молодым. Не портить кислород. Через какое-то время после премьеры я встретил Санджи Каляевича у Красного дома. Там тогда находился Союз писателей. Каляев махнул рукой, чтобы я остановился. Аксакал, прихрамывая, подошёл и, не здороваясь, набросился на меня:
– Ты чего к старику не заходишь? Загордился? Идрит твою… Чувствую, аксакал чересчур наиграл сердитость, – значит, в хорошем расположении духа.
– Санджи Каляевич, всё собирался… – Каляев не дал мне договорить и пригласил зайти в кафе «Спутник». А я ему говорю:
– Санджи Каляевич, там чачи нет.
Аксакал засмеялся.
– Запомнил чачу. Чаю попьём.
Пришли. Сели.
– Говорят, спектакль «Воззвание Ленина» хотят выдвинуть на госпремию, – тихо доложил аксакал.
– Не пройдёт. Не надейтесь, – сразу срезал я его.
– Да…– промямлил Каляев. – Как ты с Лёшкой, с Алексеем Урубжуровичем? Контачишь? – вдруг спросил аксакал. (Алексей Урубжурович Бадмаев был министром культуры).
– Не контачу, – сказал я и заказал сто грамм.
Каляев помолчал и сказал:
– Ладно. Уходим отсюда.
А на госпремию зарубили. Видимо, из-за меня. Я с министрами плохо жил. Каляев расстроился. Даже его авторитет не сработал.
Но Санджи Каляевич стал хорошо относиться к театру и актерам. Приходил к нам. Однажды сняли встречу с актерами в фойе на пленку. Аксакал был весёлым, довольным.
Через несколько месяцев его не стало. Мудрый Каляев был нашим болельщиком, советчиком. Жаль, в наше время нет такого человека. После общения с Каляевым и когда он ушёл ТУДА, я стал изучать его творчество, его жизнь. Особенно в последнее время.
Немного о его творческой биографии. Первое стихотворение «Ленин» написано в 1924 году, в день смерти Ленина. Ещё в 1932 году студент Саратовского университета был одним из авторов театрального представления «Улан зала» в Саратове. Он был актёром в роли джангарчи. Уже аспирантом был отозван в Астрахань в качестве директора техникума искусств. В 1936 году ему поручили создать калмыцкий театр и назначили первым директором театра и председателем Управления по делам искусства при Совнаркоме Калмыцкой АССР. Кстати, в 1937 году была постановка «Чууче» Б.Басангова. При населении города Элисты в 12 тысяч человек, спектакль прошел 35 раз. А в 2011 году при населении города 100 тысяч юбилейный спектакль «Басан Городовиков» прошел 7 раз. Чувствуете разницу? Зритель пошел бы на «Городовикова», но персонаж – директор В. Яшкулов так сварганил работу театра, что спектакль не увидел больше света. И на премьере не было ни афиш, ни растяжек, ни анонсов. И никому до этого нет дела. А с трибун, в газете все бряцаем о радении родного калмыцкого искусства. В 1937 году этих горе руководителей обвинили бы в буржуазно-националистическом вредительстве и расстреляли бы. Или, в лучшем случае, сослали бы на Колыму, или придумали бы другое наказание. А у нас процветает демократия, разгильдяйство, дилетантизм, самодурство в руководстве. А Каляева за то, что ратовал за калмыцкое искусство, обвинили в буржуазно-националистическом угаре и сослали на Колыму. Вот такие реалии.
Из протокола ХV областной партийной конференции, проходившей в Элисте 10-14 июня 1938 года. После выступления первого секретаря Калмыцкого Обкома партии И. Карпова о ликвидации буржуазно-националистической контрреволюционной организации в прениях выступали местные шовинисты, карьеристы и улусисты. Вот что было сказано о Каляеве С.К. выступающим А.С.: «Каляев С.К., бывший председатель комитета искусств при СНК, матёрый буржуазный националист, разоблачён и исключён из рядов ВКП(б). Каляев был активным членом буржуазно-националистической организации. Каляев обманным путём пробрался в партию. Враг народа Пюрбеев Анджур, будучи председателем ОИКа и так же секретарём ОК ВКП (б), усиленно восхвалял и создавал общественное мнение вокруг Каляева, якобы он является преданным большевиком, талантливым писателем. Пюрбеев Анджур писал о Каляеве в ряде своих отчетов ОК ВКП (б) и ОИКа. Так создавалась обстановка этому поганому отбросу человечества, врагу народа, и так он пробирался к руководству республики. Враг народа Каляев С. в своих произведениях протаскивал контрреволюционные идеи, открыто выступал против партии, советской власти. Так, например, ещё в 1929 г. в своём произведении «Беркут» уже в условиях советской власти он пишет, что печальная судьба постигла калмыцкий народ, его растерзают, что он вымирает и т.д. Несколько позже в период выселения крупных скотопромышленников, нойонов, зайсангов и кулаков он ведёт агитацию о том, что половина калмыцкого народа вымерла и что калмыкам необходимо выселяться в Маньчжурию. Каляев является одним из главных опор Пюрбеева Анджура. Враг народа Каляев С. развалил работу комитета искусств, калмыцкого театра, засорил состав артистов чуждыми антисоветскими элементами и добился разложения актёрского состава». (ЦПАИМЛ при ЦК КПСС ф. 17, оп. 10 д 382, стр. 7-8, 13 – 20).
Этот пленум произошёл в июне 1938 г. А за год до этого, в 1937 году уже был расстрелян в Сталинграде председатель СНК Анджур Пюрбеев, посажены писатели Каляев С.К., Эрендженов К.Э., Сян-Бельгин Х., Манджиев Н., молодой поэт Даван Гаря, секретарь обкома комсомола ВЛКСМ Ванькаев И., Пахутов Е. и другие. Первый секретарь обкома партии Карпов И. на ХV областной партийной организации бросил реплику: «Голову мы сняли (расстрел Пюрбеева А.), все нити в наших руках». Один доносчик хвастался, скольких он снял с партии и засадил.
Доложили: «На 1 мая 1937 года 1300 членов партии, кандидатов 858–2158, в том числе женщин – 322. 1938 год членов партии – 1237, кандидатов – 837, в том числе женщин 301». Маховик доносчиков работал отлажено.
Насколько Каляев С.К. развалил работу комитета искусств, засорил состав артистов чуждыми антисоветскими элементами, и добился разложения актёрского состава, не могу судить, потому, как фактов не нашёл. А вот что он махровый буржуазный националист, просто приклеили ярлык. В Калмыкии тогда ни буржуазии, ни капиталистов не было. Это вообще большой прокол в формулировке тех времён. По всей стране боролись с этими элементами. И то, что Каляев С.К. ещё в 1929 году в поэме «Беркут» писал о печальной судьбе калмыцкого народа, что нация вымирает, то это правильно. Ничего здесь буржуазного и националистического нет.
***
Секретарь партии Басан Мокунович Морчуков несколько раз проводил со мной «дружескую» беседу. Вступай, мол, в партию. «Да что вы Б.М. какой я коммунист? После «Ваньки Жукова» я никуда не ходок» – канючил я. «Ну, когда это было, 20 лет уже прошло. Ты поумнел, повзрослел» – не унимался Б.М. «Да какой там поумнел?! Поглупел. Не сознательный я элемент, вот когда коммунизм построят, вступлю». «Ну, ну. Козыри теряешь. Я за тебя пекусь. А то главным бы стал. Ладно, этот разговор никому». «Язык отрежут, не скажу!» – ерничал я. Басан Мокунович понял мой отказ и проворчал: «Все пацануешь». Так и сказал – пацануешь.
Почему-то я коммунистам, партийцам не доверял. Уж дюже они были двуличные. Как будто партийцы держались правила: ты мне, я – тебе. Ты меня партия двигай наверх, а я тебя прославлять буду.
Когда я работал с Каляевым над его пьесой «Воззвание Ленина» в 1971 г. в его творческом кабинете на Пионерской, дом, где сейчас «Гастроном-магнит», то мы часто беседовали обо всем. Он не однажды костерил женщин-коммунисток, которые тогда были на слуху у всех. Особенно 3-х женщин, которые занимали важные посты, но делов их никто не видел, не знал. Фамилии их указывать не буду. Не сделали они ничего такого, чтобы Республике стало легче и веселее. Наоборот, эти недалекие женщины оказались на плаву жизни за счет партии и, естественно, были в плену партийных догм. Решали вопросы с оглядкой – как бы чего не вышло, как бы не попасть под дышло. В повозке есть оглобля. Это объясняю тем, кто не знает и не жил в Сибири.
Эти три женщины перегибали партийную палку. Так вот Санджи Каляевич почему-то часто полоскал в разговоре этих дам, а я, дурак, ему в пику говорю:
– Санджи Каляевич, вот в вашей подаренной книжке, вы поете аллилую Ленину, партии, а тут ругаете этих партийцев.
Каляев посмотрел на меня расстрельными глазами и выпалил:
– Ты что, не понимаешь?! В книге это одно, а в жизни это другое!
Потом, когда успокоился, вдруг рассмеялся и начал потирать ладони руки. Это потирание ладоней я потом показал артисту А.Сасыкову, который играл ламу в его пьесе в моем спектакле.
Кстати, мэтр был доволен работой Сасыкова в роли ламы. Одна из этих упомянутых дам не разрешила взять на гастроли в Бурятию спектакль «Воззвание Ленина». И мэтр в знак «благодарности» часто упоминал ее в разговоре. Прошло уже больше 40 лет, а эта дама все еще на плаву. То возглавляет какой-то комитет, то движение, то задвижение, перестройку, то застройку.
В следующих беседах я стал осторожен. Но мне было любопытно, и в паузах я продолжал спрашивать о том времени.
– Санджи Каляевич, а почему так много было арестованных? – осторожно спрашивал я.
Хотя понятно, что разнарядка была спущена сверху. Вожди боялись всего. Боялся и народ. Мэтр отвечал тихо и печально:
– Понимаешь, все хотели жить. И жить хорошо. Боялись за своё место, у некоторых в характере было. Поэтому многие стучали. Особенно соплеменники.
Пауза. Я не знал, что говорить и спросить. Он сказал так, как будто и я виноват в этом. Потом усмехнулся и сказал:
– После приезда в Элисту из ссылки я встретил возле Красного дома одного такого осведомителя. Наговорил ему при всех. Плюнул, и пошли в кабинет. Я же не знал кто, что наговорил тогда. Когда я приехал в Элисту, мне кое-кто, кое-что рассказали, – тихо промолвил мэтр. – Ну что сделаешь? Время было такое. – Аксакал стал пить холодный чай. – Где Мария Трофимовна? – спросил он.
– Ушла – говорю я.
– Чай холодный… Она молодец у меня. Русская женщина, лучше некоторых наших соплеменников, – тихо промолвил мэтр.
Я часто спрашивал про ссылку, Колыму, но аксакал неохотно говорил. Почти что ничего.
– Да что там интересного. Работа в забое без продыха… Однажды умер заключённый. Мы с Костей Эрендженовым и ещё тремя зэками завернули вместо умершего больного поляка и спасли его от гибели. А его хотели списать. Мэтр замолчал.
Было уже 9 утра. Жара началась. Перерыв до следующего утра.
Письменное общение с С. Каляевым в работе над его пьесой
«Воззвание Ленина».
Чтобы не досаждать мэтру и не слышать упреки в мой адрес я приноровился общаться с ним эпистолярным способом. Я не терял время, и он мог обдумать мои замечания. Он знал театр и знал примерно, как писать пьесы, но я, извиняюсь, тоже кое-чего кумекал в пьесах. Сам кропал нетленки. А с аксакалом надо было вести себя осторожно, не ущемляя его гордость и знания. Писал ему, думаю доказательно, поэтому через дня 3–4 он звонил и телеграфным стилем говорил: «Зайди». То ли на разборки. То ли на чачу или просто побалакать. А я ждал этого момента, чтобы лишний раз пообщаться с мэтром, неважно о чем. Вот одна из таких писулек по поводу замечаний по пьесе.
«Санджи Каляевич! Обстоятельства заставляют работать временно плотно. Уходят актеры в отпуск. Требуется распределение ролей на осень. Когда начнем работу? Директор Тачиев А.Э. требует. Поясняю: в калмыцкой труппе 13 мужчин, а у вас в пьесе за 20 персонажей. Женщин актрис много, а у вас только две женские роли. Я прочел пьесу трижды и пришел к выводу, что роль Бадмаш, Шавкан Явана, Шомпу, двух дезертиров убрать. Одного дезертира хватит. Зачем намекать зрителю, что было много дезертиров? Зачем женщины Цаган, Альма? Они не несут смысловую нагрузку, сюжет не украшают, а просто по два предложения говорят. Их текст можно передать старухе Ользе, в картине, где пытают Эрвенг. И роль Ользы будет полнее и многогранней. У ней убили мужа, и она сочувствует Эрвенг. У мужчин главный табунщик Анжла, Нарма, Хату, Марла играют важную роль и текст некоторых незначительных персонажей отдать им. Например, Анжла говорит: «Забегали 3 дезертира». А пусть скажет 1 дезертир забегал. И в другой картине я сделаю 1 дезертира, не 3. Нет штанов, т.е. актеров мужчин нехватка. Пьеса только выиграет от сокращения персонажей, некоторые картины можно довести до большого драматизма. Посмотрите на стрелки в рабочем моем экземпляре. Я позвоню в четверг. Хорошо бы встретиться на Пионерской, в рабочем кабинете у вас. Не обращайте внимания, что чиркаю в экземпляре. С уважением, Борис.