Привет, Кей. Так много хочется тебе сказать, что я, пожалуй, промолчу. Лёд уже сошёл, а ты даже не сдвинулась с места. В платье от «Fred Perry» ты выглядишь хорошо, но если считаешь, что плохо, то я не буду тебя разубеждать. Я покрасил потолок наконец–то, теперь седые волосы не так сильно бросаются в глаза. А ты? Что там с твоими волосами? Они тебя всё ещё бесят, а, Кей?

Зачем, для чего куда–то тащить человека, который хочет остаться на месте? Хочет обратно в свои пятнадцать или шестнадцать, когда слова о том, что жить уже надоело, ещё могут кого–то если не напугать, то насторожить, принять во внимание, что «есть проблемки» и проблеск в сознании может не наступить. Подчинение, монархия, когда тебе необходим кто–то, кто будет тобой «управлять», по чьим шаблонам ты будешь делать или не будешь, сидеть – стоять, и тебе нужен не папа, а коп – как ты его ни назови – без принуждения ничего не получается, выбор слишком большой, но когда по спине херачат палкой, решения приходят быстрее.

Лежал снег, но было достаточно тепло, чтобы гулять по бульварам. Мы шли с Тверского на Яузский, Кей, Джон и я. Кей не стала выпивать, а я зашёл в «Алые паруса» и взял 4 бутылки «Хобгоблин вичвуд» и какую–то шаурму с овощами и без мяса, холодную. На тротуарах было мокро и грязно – как обычно в Москве – и от сильной влажности подмерзали руки, а мои пальцы, подушечки пальцев, теряли чувствительность. Мы прогулялись и остановились в небольшом сквере на Воронцовом поле, около Садового. Одну бутылку я выпил на ходу, теперь могу выпить остальное.

Кей легко смеялась, ни мне, ни Джону не нужно было напрягаться, чтобы рассмешить её, приходилось только повышать голос, чтобы быть громче Садового. Мне накатило, Кей и Джон спорили о какой–то не имеющей значения херне, я пошёл отлить, мысли забегали, пока я смотрел на тонкие зелёные прутья забора, я понял, что

«Усадьба. Традиционная русская семья, большой дом, родовое гнездо, дети, дети, дети, дети – семь, восемь – сколько получится, вставать в 4 утра, перепихнуться, идти доить корову, любить её, выращивать, а потом сунуть ей нож в шею, хорошая коровка, мы тебя выжали, а теперь что ты можешь сделать, только мычать, хрипеть и смотреть на меня грустными глазами, пока я режу тебя, ну, ну, сейчас всё кончится, если перерезать нужную артерию, где же она, бульк, не ори ты так, не мешай мне думать. На лугу ещё несколько смертниц, не забыть подоить их, ой, курочки несут яйца в корзинках, а вот на тебе, курочка, топориком по шее, кис–кис–кис, ммм, держи–ка куриную голову, милый котик. Баня, огороды, картошка, убийства из–за доброты, мороз, печка, дым стелется по земле, речка, зацепиться за корни деревьев и не всплыть, и чтобы течением унесло. Традиционная русская семья. Усадьба. Родовое гнездо».

– это поебень, где я, а где деревня, гуси–лебеди и тёплая коровья кровь по утрам. Возвращаюсь к Джону и Кей. Стою и слушаю, о чём они говорят, не вмешиваюсь.

Ощущаю, что слегка пьян. Говорю Джону

– Подожди, хочу сказать кое–что.

– , мысленно формулирую – звучит хорошо, но когда я начинаю говорить, моя речь превращается в какие–то просьбы перепившего бомжа.

– Кей, бля..

Они оба взрываются хохотом.

– Я, бля, хочу, бля, спросить тебя, бля..

Нда. Я ведь не настолько пьян. Или я знаю ответы заранее, поэтому не утруждаю себя чистотой речи?

– Вот о чём..

Педики, засранцы, прекратите ржать хотя бы на минуту.

–

Я смотрю на них, они типа сдерживают смех, делают серьёзные лица, вдыхают и выдыхают, попёрдывают губами, мне не смешно, мне даже обидно, но нужно закончить «речь», даже если «нужно» никому не нужно, как я понимаю.

– Кей.

Она хлопает глазами и ржёт.

– Выходи за меня замуж.

Джон охуел и замолк, Кей продолжает хлопать глазами и растягивает рот в улыбке, уже не ржёт, как её лошади в воображаемой усадьбе. А я–то сейчас как раз чувствую себя ишаком из соседнего дома. Они оба разглядывали меня секунд десять, столько же длилась тишина. Потом они снова взорвались. Я закурил и продолжал смотреть на них.

– Нет, Рэ, я не готова.

– Рэ, а где кольцо? Цветы, открытки с приглашениями.

– Нет, Рэ, я не готова.

– Рэ, а костюм?

– Нет, Рэ.

– Рэ, а.

– Нет.

– Рэ.

И смех постоянный, такой фон, что заглушает шум Садового кольца, «Атриума» и Курского вокзала.

– Почему?

–

Предсказуемо. Мне могли быть интересны ответы, если бы я их ждал. Я сделал предложение, потому что больше не оставалось вариантов как–то расшевелить ситуацию, впереди тупик, но полно ещё пространства, чтобы успеть развернуться, но начинаешь пробовать, слева стена, справа, не успеваешь проскочить в зазор, горизонт падает, можно пойти назад, но хуй там, я вижу главную улицу сквозь толстое стекло, чистое, не искажающее перспективу.

Мне сразу было понятно, во что я ввязался, с самого первого сообщения, были определённые цели, я мог влиять, я мог исправлять, не всё было в моих силах, в моих руках вообще были только сигареты и сиськи, и немного пота рук других, тех, той, не важно, важно то, что сейчас, в сквере на Воронцовом поле, стало свободнее, несколько лет схлопнулись в очередной быстрый опыт, очередная сделка со временем закончилась и я пью, я наслаждаюсь вкусом «Хобгоблин вичвуд», я знаю, что сегодня мы будем трахаться так, будто моих слов никто не слышал.

Джона смешила форма моего предложения, а Кей – содержание.

– Рэ, конечно, спасибо за предложение,

Не за что, моя девочка, моя маленькая готическая принцесска, смотри, вон сатана на башенке, чешет свою жопку грязным копытцем и открывает пасть в беззвучном приглашении. «Конечно спасибо», блядь.

– Мне приятно, и это неожиданно. Я не сомневаюсь, что ты это искренне. Я.. У меня..

Осечка, да? Подбор слов выдаёт одни банальности, но ты же не такая, о нет.

– У меня нет слов. Я не могу принять твоё предложение.

Дальше, дальше.

–

Что–то мне не хочется возражать. И изображать понимание не хочется. Но я спрашиваю

– Почему?

– и сам себе начинаю отвечать, но Кей мнётся и начинает бормотать.

– Потому что это всё не то. То, что между нами. Нет, я так не могу, хахаха. Предложение, свадьба, платье, ох, как же хочется..

Она говорила что–то ещё, но я её не слушал. Я свёл всё к шутке, всем было смешно, мы вернулись к первоначальному настроению вечера, сходили к Яузе, к шлюзу, и вернулись к метро. Яуза.

«Мы шли по набережной, говорили мало, Кей была напряжена, смущена – её обычное состояние, никакой уверенности в себе, в своих словах и действиях, не робость, а жёсткий страх сделать что–нибудь не так, её не должно быть здесь.

Трахая её, я прорывался сквозь эти переживания, она опиралась руками о парапет, куртка задрана, штаны спущены до колен, около ноля или плюс один, туман, снег тает, я соскальзываю в лужу, мы сказали друг другу за вечер не больше сотни слов и сейчас тоже было беззвучно, быстро – секунд двадцать – и неудобно. Сперма летит в снег, кровь капает, Кей вытирается влажными салфетками. Я вижу то, чего больше не увижу позже – эмоции в её глазах. Испуг.

Она стоит, её как парализовало, забыла (или не подумала) застегнуть куртку, блузка расстёгнута до половины, видна полная грудь, покрытая гусиной кожей. Кей начинает плакать.

Читается как приглашение. Я решил не считывать.

Это было самое первое "свидание" оффлайн. Нулевой секс».

Мы ещё какое–то время стояли у метро, потом началась метель, снег с дождём, мы проводили Кей до турникетов метро и пошли на Курский. Сначала всем было смешно, а, потом, через день, всё сдулось на хуй.

Кей начала писать мне какие–то пространные сообщения в подростковом стиле – про друзей, про «я ни к чему не готова», не ты плохой – я плохая, всё будет хорошо; остальное я просматривал бегло, ну, вдруг выцеплю что–то важное. Ничего. Все уровни банальности были разблокированы. Мне не удалось её расшевелить, неуверенность в себе её привлекала больше,

«Ногти на ногах маленькие, лака нужно меньше, надо бы им форму придать, но мне лень. Оп – мазок, пошевелить пальчиком, оп – ещё один, вуф–вуф – я дую на них, чтобы быстрее высохли, лак ложится криво, покрывает не весь ноготь, издали будет не видно, если вообще кто–нибудь будет смотреть на мои ноги ниже колена. Движения кисточки не такие плавные, как мне хотелось, но чего ожидать за такие копейки. Нет, лучше я сама. Вуф, вуф».

– а она не нашлась, что мне сказать. Её неуверенность в себе нравилась ей больше, чем я.

Несмотря на всю подростковость наших взаимоотношений, я всё же сделал несколько довольно вялых попыток восстановить их. Кей притихла, мне быстро надоело, мы перестали общаться совсем. Я не успел расслабиться и посмеяться над произошедшим – прошло месяца три–четыре – как мне звонит Кей и спрашивает,

– Можно пожить у тебя какое–то время? Я со всеми своими родственниками поругалась.

– потому что

– Мне больше некуда идти. Неделю я украду у тебя максимум.

– это враньё, говорю я сам с собой, но я добрый, продолжаю, вздыхаю,

– Меня не будет с утра и до самого вечера. Просто поспать и принять душ, чтобы не вонять.

– взвешиваю, в хер знает какой раз за последние годы сдаюсь.

– Да пожалуйста. Сколько хочешь.

– Спасибо, Рэ! Напомни адрес и как доехать, я приеду завтра вечером.

Не предлагаю встретить, забрать, она добирается сама. Мы ужинаем, она идёт в душ, я предупреждаю, что у меня только один диван и я могу уйти в другую комнату, поспать там на полу. Кей отвечает, что ей не противно спать со мной в одной постели и всё зависит от меня – не будет ли МНЕ неприятно спать с НЕЙ.

Места хватит, говорю, мне всё равно.

Мне всё равно, но и не совсем. На раскладушку не хочет ни она, ни я. Она ставит будильник на семь утра, снимает с себя всё,

– Я люблю голой спать. Можно? Ты не против?

– и ложится, завернувшись в отдельное одеяло. Наверное, мы снова во что–то играем, кто–то из нас притворяется дурачком, а кто–то должен быть умнее, выносливее, блядь. Я включаю ноут и смотрю трансляцию снукерного турнира. Кей мычит, что ей мешает свет. Хорошо, залезаю с ноутом под одеяло. Кей пихает меня ногами – недостаточно темно. Но я добрый, я выключаю ноут, высовываю голову из–под одеяла и хочу уснуть, но не могу.

Иду на балкон покурить, потом на кухню, выпиваю кружку «Эвервесса» и снова ложусь, одеялом не укрываюсь – жарко. Кей спит беспокойно, ворочается, сопит, храпит, я уснул, но проснулся от того, что она положила на меня ногу. Я аккуратно сдвигаю её ногу своей ногой, Кей моментально просыпается и начинает меня бить. Что за..

– Мы не будем трахаться!

Она визжит, как раньше, и беспорядочно машет руками.

– Ты ёбнутая что ли?

– А кто трётся о мои ноги?!

– А ты следи за ними, следи, куда кладёшь их.

Она надулась, снова закуталась в одеяло, отодвинулась к стене и засопела. Я взял подушку, одеяло и пошёл в другую комнату.

С утра она разбудила меня и попросила денег на проезд.

– Во внутреннем кармане куртки возьми.

– Сколько?

– Ой, блядь, сколько посчитаешь нужным.

– А сколько мне хватит на автобусы–электрички? И чтобы перекусить.

– Я не знаю, Кей, бери сколько хочешь.

Она ушла, я ещё поворочался, но так и не уснул.

И как тебе? Когда нужно, ты найдёшь подход, твой словарный запас серьёзно увеличивается, даже «нет» ты теперь научилась говорить. Чётко, уверенно. Мы оба помним, чему тебя нужно было научить и для кого. Начальная школа минета – практика и ничего кроме. Я до сих пор не спросил – у тебя или у него – понравилось ли? Как обстоят дела с техникой? Артистизм, какую маску ты используешь, какой рукой работаешь, одета или обнажена. Глотаешь ли? Одни вопросы, Кей. Слова. Словами не отсосёшь.

Какими глазами ты видишь то, что делаешь? Сильно ли искажается картинка, если использовать твою интерпретацию? Когда мужчины – дядьки, а женщины – тетьки, арбузы с сиськами, когда ты сама – такой околоребёнок, около – значит хочешь им быть, но правдоподобности не можешь добиться. Тянуть слова, растягивать сигарету, потому что вместо листов там дрова, верить в лучшее, но не быть примером, кушать мороженое и верить в ведьм, ведьмаков, колдунов. Другая жизнь, Кей, параллельная, с тобой не пересекающаяся. Кто построит твою усадьбу, а? Аисты, наверное.

Когда вечером вернулась Кей, я был уже дома. Оставил её ужинать, а сам пошёл гулять с собакой. Попросил Кей не занимать ванную, чтобы помыть собаке лапы, когда мы вернёмся.

Я помыл и накормил собаку, сходил в душ, залез под одеяло и открыл ноут. Сегодня дартс. Кей попросила у меня какую–нибудь рубашку или футболку и тоже пошла в душ. У тебя своей одежды полно, зачем.. Она быстро вернулась, в моей рубашке, застёгнутой на две средние пуговицы, и без трусов. Повернулась пиздой ко мне, взяла зеркало с полки и давит прыщи.

Она стоит так минуту, две. Я спрашиваю, всё ли нормально.

– Да, только лицо всё в прыщах.

– А то, что ты без трусов, как–то влияет на прыщи?

– Нет. А то ты не видел.

Видел. Теперь не очень интересно.

– Мне надеть трусы?

– Как хочешь.

– Рэ, посмотри, пожалуйста, мои сиськи стали меньше или мне кажется?

Поднимаю взгляд вверх, там, где соски, рубашка промокла насквозь.

– Нет, не стали меньше.

Она расстёгивает и снимает рубашку.

– А так?

– И так тоже не меньше.

Молчание. Продолжаю смотреть дартс. Я знаю, что она сейчас скажет. Иначе к чему эти тупые вопросы, эта пизда навыкате, рубашка, сиськи, прыщи.

– Выебешь меня? Врач сказала, что если кровь чаще будет приливать, то я буду чувствовать себя лучше.

В моей голове обоснование было другим, не таким глупым и беспомощным.

– Только у меня месячные.

Убираю ноут в сторону, снимаю трусы, Кей садится, прислоняется к спинке дивана, раздвигает ноги, сгибает их в коленях, подтягивает к лицу, красному от выдавливания прыщей, и держит их руками. Я встаю на колени, подтягиваю Кей к себе, резко вставляю – она морщится – и сразу начинаю двигаться быстро, периодически переходя на рывки и удары костью об кость. Глубже.

«Когда мы уезжаем в деревню, там где у деда дом, вот тогда мне становится по–настоящему хорошо. Фруктовый сад, овощные грядки, природа, речка, тяжёлый ручной труд, несколько вечеров приятной усталости. Вкусная еда, тишина, ограничения и условности. Я как в смирительной рубашке, но она не жмёт, не стесняет движений, наверное, я родилась в ней, моя вторая кожа, моя защита от всего практически. Я возвращаюсь в Москву и эта рубашка уже не справляется. А мне нужен контроль, мне нужны указания, но вместе с этим я хочу, чтобы было по-моему».

Просто долблю. Поза неудобная, но я не буду её менять. Лицо Кей перекошено, она сначала поджимает губы, потом прикусывает, я чувствую, как ей больно, но не останавливаюсь.

– Больно–больно–больно!

Кей пищит, но не отталкивает, не просит прекратить.

– Ууммммм..

– Прекращаем?

Она сквозь зубы

– Нет.

– И ради чего такие жертвы?

–

Замедляю темп, хочу потрогать её грудь, но она грубо бьёт меня по руке. Прикасаюсь к волосам – то же самое.

– Что?

–

Слёзы текут, я смотрю, как они пробивают дорожки по её щекам, огибая маленькие бесцветные волоски, я вижу крупные поры, несмытые островки тонального крема, приятный нос с большими вздувающимися ноздрями, в уголках губ – трещинки, резкие скулы, поднимаю взгляд вверх, к глазам. Вторая эмоция – ненависть.

– Продолжай!

Глажу её бёдра, ноги, смотрю прямо ей за спину, на зашторенное окно, сглатываю,

раз

два

три

четыре

пять

шесть

семь

восемь

девять

Всё. Спускаю в неё, вытаскиваю, наблюдаю, как медленно вытекает густая смесь крови и спермы из её пизды, капает на цветастую простынь, просачивается на обивку дивана. Отодвигаюсь, встаю, Кей бездвижна, иду в ванную и мою хуй под краном, изучая вены, родинки и пятна на коже. Я вспотел, умываюсь с мылом, глаза чешутся, тру их до красноты, часто моргаю, в зеркале отражается Кей.

– Можно мне в душ?

Я смотрю на её отражение – она прикрыла одной рукой грудь, а второй – пизду, но сквозь пальцы видно, что там всё в крови. Вытираю лицо и иду мимо Кей в комнату, она шарахается в сторону, впечатывается плечом в дверную раму, одними глазами следит за мной, закрывает дверь, как только я захожу в комнату. Беру сигареты, иду на балкон.

Темно. Небо ясное, но луна светит тускло, уличные фонари горят через один, движения на дорогах нет, движения в моём сердце нет, я не испытываю чувства вины, хотя это предполагалось, ни вины, ни угрызений совести, ни сочувствия, ни понимания. Я падаю вместе с недокуренной сигаретой, которую отпустил, задумавшись. Падать низко, тут не успеешь испугаться. Мне не хочется идти в ту комнату, но я привык к ней, так же, как привык к Кей и ко всем её выебонам. Привычка здесь, в этом случае – то, чего лучше бы не случалось, должна же была остаться страсть, какой–то взаимный интерес, это даже не должно было остаться, а должно продолжаться, длиться, не обязательно ровной, но живой линией.

Они тебя даже не заставляют – ты сама раздвигаешь пальцами губы, открывая доступ к вагине, открывая доступ к тому, что не объясняет тебя, как ты думала в тринадцать, не даёт ни малейшего представления о тебе, если только они не отвезут тебя в лабораторию и не возьмут мазки и пункции. И всё равно это будет просто набор данных, моча в банке и говно в пластиковом контейнере. Ты не можешь раскрыть себя через устную речь, через текст, немного помогают поступки и сочетание действия и бездействия. Сеточка на коже, образующая отпечатки пальцев, изначально была нечёткой, нечёткость впиталась и растеклась по телу вместе с кровью. И всё–таки тебя нужно заставлять – так удовольствие обретает привычную для тебя форму, такую, где не остаётся места, где не хватает воздуха, чтобы вдохнуть и выдохнуть «нет».

Падаю на диван, накрываюсь одеялом с головой, ложусь на бок и закрываю глаза. Вода в ванной по–прежнему шумит, хотя прошёл уже час. Я слышу, как время от времени шевелится там Кей, включает и выключает душ. Когда она заканчивает и выходит, я уже в полусне. Она голая, выключает свет и ложится рядом, не укрываясь одеялом. Шмыгает носом, смахивает что–то с лица, вытягивает руки вдоль туловища и шепчет

–

Мне ничего не понятно, повторить я не прошу. Я засыпаю, чтобы время шло быстрее. Я засыпаю, чтоб наконец–то выспаться.

Party 11

Пеликан пропал. Со временем знакомых у него становилось всё меньше и меньше, узнать что–то о нём было трудно. Он часто менял номера, терял телефоны, я мог пойти к нему домой, но там чаще всего никого не было. Джон часто заходил к семье, которая жила в соседнем доме – ничего, мы даже попросили их последить за домом Пеликана пару дней, заходила и выходила оттуда только его сестра, кормила собаку. Он позвонил мне сам и попросил помощи в побеге из рехаба.

– Что за рехаб, Пеликан? Давно ты там?

– Ой, блядь, Рэ, ну столько вопросов, ты можешь просто помочь мне? Мне очень нужна твоя помощь.

Рехаб, рехаб.

– Ну и где ты?

– Да тут,

Он говорит адрес. Полчаса от моего дома.

– Только отделение полиции рядом. Мы должны быть осторожны и не привлекать внимания.

Картавит теперь так, будто все зубы потерял.

– Есть варианты покинуть помещение через главный вход, не перелезая через забор? Или как ты там собрался это сделать.

– Исключено. Я не прошёл программу полностью, меня выебут в жопу и вернут обратно.

– Это обязательный пункт программы?

– Если ты сейчас будешь шутить, то это будет пункт обязательной программы исключительно для тебя. От меня.

Пеликан сопел в трубку, я прикидывал, стоит ли в это ввязываться.

– Так ты оставайся, подлечись,

– Сука, Рэ, ты сможешь мне помочь или нет? Мне больше некого просить, долбоёб ты тупой. Не зли меня.

– Ага, повышенная нервная возбудимость.

– Я жду.

–

– Да что ты ссышь, я вытащу тебя из копстерской, заплачу – они легко берут бабки.

– Откуда вытащишь?

– Я сейчас залупу вытащу и подрочу тебе в рот! Не прикидывайся, что не понимаешь. Копы, Рэ, которые сидят в своём помещении,

Пеликан сейчас объясняет действительно терпеливо.

– Копы в копском помещении. Помещение, где сидят копы – копстерская.

– Я понял, понял. Хорошо, когда, куда и во сколько мне подъезжать?

– Сегодня к десяти вечера. Чуть сбоку от отделения увидишь забор из металлических прутьев, он тянется по периметру, но нам нужно именно то место. Там прутья ржавые, поможешь разогнуть.

– А искать тебя будут потом?

– Будут, но недолго. Забей.

– Давай попробуем. На связи.

– Ага, покеда.

Закончив этот разговор, я сразу же пожалел, что согласился поучаствовать в веселье такого рода, не из–за страха быть пойманным и не из–за страха, что что–то может не получиться – Пеликан часто раздавал обещания, которые не выполнял, я даже привык к этому, и ни на что не рассчитывал, смеялся, когда он становился серьёзным и говорил, по большому счёту, правильные вещи, он хорошо врал, но я не мог его кинуть.

Я приехал на место без десяти десять, у копов было тихо, вообще вокруг было совсем тихо – по крайней мере, в радиусе 200–300 метров. В десять я подошёл к забору. Пеликан выбегает из двухэтажного здания и кричит

– Жми, разжимай!

Он бежит неуклюже, хромая на правую ногу, джинсы спадают как всегда, за ним никто не бежит. Начинаю раздвигать прутья, левый так быстро отрывается, что я со всей силы впечатываюсь напряжённым кулаком в соседний прут, одёргиваю обе руки и скачу по кругу, зажав травмированную руку между ног,

– Бля! Бля! Ай, твою мать..

– и причитая сквозь зубы, хотя хотелось орать. Пока я запрыгивал боль, Пеликан добежал до забора и начал протискиваться, надувая щёки и вены на лбу от напряжения, дыра была широкая, может, Пеликан разжирел от волнения. Я подошёл к нему,

– Выдохни, мудак!

– говорю, двумя руками отвожу второй прут. Он пролезает, валится на меня, я поскальзываюсь на собачьем дерьме и мы падаем, я – в жидкое дерьмо, он – на мой живот.

– Вставай, Пеликан, я сейчас промокну.

– Щас–щас, дай отдышаться. Фууу..

От него пахнет немытым телом и семечками. Ударив меня в грудь, он встаёт и протягивает руку, поднимаюсь, снимаю куртку, смотрю на бледно–оранжевое пятно на спине, кладу её в лужу, достаю салфетки и смываю говно. Пеликан скачет рядом, паникует, предлагаю ему поучаствовать, он скалится и мотает головой.

– Тогда стой спокойно.

– Рэ, нас примут сейчас. Или санитары из рехаба прибегут.

И они бегут. Пеликан дёргается в одну сторону, в другую, что ты ждёшь, мудила, кидает мне свою сумку с вещами и бежит во дворы жилых домов. Решаю не убегать с ним, а санитары – или охранники – решают не выходить за пределы территории. Поворачиваюсь к ним спиной и продолжаю чистить куртку. Они загибают прутья на место, связывают их какой–то верёвкой и уходят.

Беру сумку Пеликана, кладу сверху промокшую куртку и иду в ту сторону, куда он побежал. Он шипит мне из арки какого–то дома,

– Шшш, давай сюда.

– подхожу, отдаю сумку, даю сигарету, слышно, как во дворе разговаривают.

– Рэ, мне срочно нужна доза.

Ну конечно.

– В соседнем дворе можно взять.

Иди и возьми.

– У тебя деньги есть с собой?

Я снова не могу отказать. Даю ему бабки, оставляю немного на такси и жду. Он быстро возвращается с двумя шприцами,

– Будешь?

– ставится здесь же, просит две минуты на приход, вызываю тем временем такси. Пеликан никакой, усаживаю его на заднее сиденье, сажусь рядом,

– Перепил слегка.

– водитель недоволен, показываю бабки, мы трогаемся и салон наполняется запахом дерьма. «Не забыть погулять с собакой» – крутится у меня в голове всю дорогу до дома.

Выходим у дома Пеликана, он что–то говорит мне, но речь настолько медленная, что я не разбираю ни слова.

– Ты как?

– Спсибо.

– Что «спасибо»? Чувствуешь себя как?

– Спсибо. Рнрмрлг.

– Домой идёшь?

– [кивает]

– Тогда пока.

Он вцепляется в моё плечо, «5 минут», стоим пять минут, ноги Пеликана подкашиваются каждые пять секунд, глаза закрыты, руки болтаются, голова опущена.

– Всё, давай, я пойду.

Он просыпается, щупает свои карманы, находит полный шприц, прячет в сумку, вяло машет рукой и уходит. Я жду, пока не хлопнет входная дверь. Хлоп. Ухожу. Я ещё буду вспоминать и ценить те полчаса после рехаба, когда Пеликан был похож на себя, – он даст мне достаточно времени для сравнения.

Потом он мне расскажет, как с героина его пересадили на метадон в этом рехабе, плюс – чистые шприцы, минусы – всё остальное, начиная со снижения дозы, метадоновые ломки, витамины, сносное питание, тупые торчки (к которым он себя не причислял), врачи, врачи, которые таковые только по табличке на двери, гоп–охрана, продающая водку за большие бабки, а потом показывающая пальцем на тех, кто пил, нарушение правил, изоляция, круглосуточное наблюдение, туалет с сопровождением. Он описывал рехаб как самое ужасное место, в котором он побывал за всю жизнь, «кроме пизды моей матери», что в рехабе стало хуже, чем до него, «обострились болезни». Пеликан врал, пиздил как обычно – он пополнел, но не критично, цвет лица стал лучше и вообще он говорил связно, естественно, до первой дозы. Он не врал в одном – не говорил, что доза будет последней или предпоследней. Через месяц родственники снова отправили его в рехаб, но уже в другой – он приехал туда на скорой. Оттуда он не сбегал, пробыл сколько нужно, потом у него было что–то вроде домашнего ареста и пообщаться с ним не было возможности. И в итоге он сбежал и из–под «домашнего ареста» – это его предпоследний побег. Я не видел его полгода.

Началось «Бутово» – весь его бизнес накрылся, денег на героин не было и он перешёл на аптечный стафф. В Бутово была аптека, где любой нарик мог купить кодеиносодержащие и другие препараты из рациона пациентов психиатрических клиник, ассортимент постоянно пополнялся чем–то новым, сначала в аптеке принимали поддельные рецепты, но потом и от этого отказались – все понимали, зачем они сюда приходят.

Я ездил туда с Пеликаном раза три или четыре, буквально носил его туда и обратно, около аптеки, похоже, никогда не убирались – шприцы, упаковки, ампулы, вата – и мне было интересно, во сколько им обходится такая торговля и кому они платят. Нарики понимали, что я не один из них, поэтому просили деньги и сигареты, я покупал пачками им чистые машины, хотя они стоили копейки, но эта статья расходов не вписывалась в их ежедневный бюджет. Понятно, что они все друг друга знали, у кого–то даже были силы и желание работать время от времени, но сюда они приходили каждый день.

Наши совместные с Пеликаном поездки в Бутово закончились, когда нарики сели мне на шею и начали воспринимать мою помощь как должное. «Наркоман всегда врёт» – Пеликан заебал меня этой фразой, и врал, но денег не просил. Когда кто–то из его бутовских знакомых хотел залезть мне в карман, Пеликан не стал его оправдывать, при этом из дома он воровал регулярно – только деньги, чтобы не заморачиваться с перепродажами, мелочь, буквально мелочь – рубль, два, десять. Доступа к более крупным номиналам у него не было.

Аптеку всё–таки прикрыли, Пеликана снова засунули в рехаб подальше от дома, но и эта попытка провалилась. На него не плюнули – оставили в покое, больше никакого принуждения – всё равно идти ему не к кому, некуда, не на что, нога, на которую он хромал, так и не зажила, а чтобы взять такси или сесть в автобус – деньги, откуда он их возьмёт? И Пеликан всё же продаёт свою технику – компы, ноуты, микшеры, игровые приставки – постепенно, растягивая продажу на месяц.

Находиться с ним рядом было тяжело, даже минуты, я сбегал от него, избегал, я шёл к Миднайт. Она похудела, её грудь стала ещё выразительнее, черты лица жёстче, она не скрывала морщины, которые её и не старили, она по–прежнему в форме и знает об этом.

Между нами давно уже не было препятствий – в разговорах, в сексе, но это не сказывалось на качестве, секс с Миднайт мне не надоедал, мне не надоедала сама Миднайт, я не знаю, как она вела себя в семье – с Филом, с Дэнни – я уверен, что она не меняет маски в зависимости от того, кто перед ней находится. У неё их просто нет.

Целуя Миднайт в губы, покусывая её соски и мочки ушей, вылизывая её великолепную пизду, мне всегда хотелось спросить её, кто у неё есть сейчас или был в прошлом, кому ещё доступно то, что доступно сейчас мне. Я всё–таки спросил её однажды.

– Рэ, ты заметил, я уверена, что со мной произошли изменения – как минимум я начала нервничать сильнее обычного. Заметил?

– Прости, Миднайт, но нет. Наверное, я эгоист.

– О, ну ты загнул, хахаха. Мне бы ещё парочку таких «эгоистов», хахаха, нет, многовато. Ты меня полностью удовлетворяешь. Так вот, нервы. Это из–за Дэнни. Тебе нужно поговорить с ним. Чем быстрее ты это сделаешь, тем быстрее всем нам станет лучше и спокойнее.

Дэнни? Какого хрена.

– А что Дэнни? Достаёт тебя как–то?

– Нет–нет, мы же почти не общаемся, ты помнишь эту историю.

– Помню. Почему я не могу поговорить с тобой?

– Ох, Рэ.. Это действительно сложно. И необычно, наверное. Нет, я не могу, прости меня, пожалуйста.

Мы курим, я разглядываю Миднайт – она не прячет взгляд, не смотрит мимо или сквозь меня, она ждёт.

– Рэ, поговори с Дэнни, у меня слов уже нет, я так напряжена, что готова расплакаться, только это не поможет. Я очень тебя прошу, Рэ. Могу сказать только, что сама виновата.

– В чём?

–

Одеваюсь, думаю, как выцепить Дэнни – иногда это не легче, чем искать Пеликана по аптекам – целую Миднайт в лоб и выхожу в подъезд. Миднайт показывает мне «victory».

Закуриваю и иду к дому. Около моего подъезда стоит Пеликан. Грязный, немытые сальные волосы, какие–то стоптанные ботинки, джинсы на размер–два больше, он и пахнет как начинающий бомж, переминается с ноги на ногу, извиняющимся тоном начинает

– Рэ, привет, можешь впустить меня в подъезд?

Нет. Нет. И заканчивает

– Нужно вмазаться. Пожалуйста.

Голос трясётся, его самого потряхивает. В подъезд я его точно пускать не буду. Звоню Джону, спрашиваю, свободна ли у него баня и можно ли туда прийти. С Пеликаном. Джон грубит, злится и после размышлений отвечает, что мы можем прийти в пустой сарай, тем тепло, есть свет и лавка,

– И никто ничем потом не заразится.

Джооон, ну хоть ты-то.. Говорю об этом Пеликану – ему всё равно, лишь бы не на улице.

Идём к Джону, очень медленно, проходим в сарай, я снимаю куртку, даю сигарету Пеликану, его уже сильно трясёт и сам прикурить он не может, помогаю, смотрю, как он достаёт и складывает, как головоломку, свои "девайсы".

– Ёб твою мать, ты на чём сидишь теперь?

– Рэ, не ругайся, пожалуйста.

–

Я не нахожу, что ему ответить. Смотрю на названия – нафтизин, димедрол. Пеликан просит помочь. Перетираю в порошок димедрол, засыпаю его в баночку из–под валерианки, капаю туда треть флакона нафтизина и трясу до состояния более–менее однородной массы. Снимаю крышку, Пеликан берёт шприц, грязный, набирает жидкость из баночки, выпускает воздух, откладывает шприц, снимает куртку, отворачивает рукав свитера до плеча.