– и полез обратно. Упади, что ли, сейчас – смогу ещё в больницу отвезти, а там договоримся, а может, я опоздаю, но не буду знать, что ты уже готов. Но Вик не собирался умирать «раньше времени».
Мы были в лесу 28, а уже 29 Вик должен умереть. После похода в лес мы заперлись у Вика в комнате и он сочинял что–то, похожее на завещание. Если это вообще можно было так назвать. Завещать, оставлять ему было нечего в физическом смысле, он писал какой–то абстрактный текст, в котором перечислял свои взгляды, по пунктам раскладывал причины и следствия, «решение принимал только я» и «не вскрывайте мой труп, я хочу остаться целым и цельным», «кремировать». Остальной текст я не читал ни во время его написания, ни после смерти Вика, много ли я потерял, не читая – не знаю, знаю, что сделал правильно, так, как ощущал. Эти ебучие буковки мне ничего не дадут, засунь ты себе их в очко, Вик.
– Дэнни, вот, я всё расписал. Наивно, по–детски, ты знаешь – говорю я намного лучше, но в пизду, бумагу прочитают, а голос трупа моя мать слушать не будет, есть у неё
– да я уже слушаю голос трупа, ёб твою мать, несколько недель подряд,
– Заскок на тему умерших певцов – она их не слушает, так скоро ей и слушать будет нечего и некого, хахаха.
– а ты, Вик? Ты слышишь свой голос–то?
Раскурили косяк, Вик включил Лу Рида, «Perfect day». Блядский ты клоун, Вик, из ебучего, блядь, цирка. Колесо фортуны, ага, раскручиваешь как можно сильнее, чтобы ожидание сектора, на который укажет стрелка, длилось бесконечно, чтобы ожидающие в полной мере чувствовали себя говном, от них совсем ничего не зависит, дуй на барабан – ускоряй или затормаживай – всё без толку, стрелочка бесстрастна, если иное не предусмотрено точными настройками.
Молчим. В комнате жарко, душно, открываю форточку, на улице дождь. В дверь комнаты стучат.
– Я занят. Не сейчас.
– Вик, не кури в комнате, пожалуйста, нам дышать уже нечем.
– Я занят, говорю, сейчас проветрится.
Шорохи, вздохи, тапочки бьют сначала по пятке, потом по полу. Шарканье.
– Что ты грубишь–то?
– С ними по–другому никак, затачивают меня под себя, хотят мне такого же «успеха» в жизни, как у них – училка, которую никто не уважает, и типа мелкий предприниматель, несколько палаток «свежий хлеб». Нахуя мне его хлеб?! Нахуя мне эти лекции обо всём на свете?! Всё она прям знает, всегда у неё «всё будет хорошо», «каждое следующее поколение будет только хуже предыдущего». Ёбаный порей, да ты себя слышишь, мама?! Застряла в прошлом времени, блядь, браузер открыть не можешь, пионеры, макулатура, какая на хуй пионерия, и преподаёт она так же – ничего своего, ни одной мысли, читает план урока, этот родился тогда–то, скончался тогда–то, жил, хуё–моё, и отжил. Всё просто, как посрать, никакого своего мнения у её учеников не будет, если они только её будут слушать, «преподаватель»,
Вот ты разошёлся, раньше мы о твоих родителях вообще не говорили. Ну есть они и есть где–то там, тихие, прибитые даже. А тут наболело прям.
– Блядь!
Вик, да оставь ты её в покое, она завтра хорошо если не откинется по твоему же сценарию. Пусть она, такая, как ты о ней сейчас говоришь, ничего от этого не изменится, ты сдохнешь и она то же самое твоему пеплу говорить будет, посчитает, что «не уследила, не уберегла», ты лучше меня знаешь об этих причитаниях. Пусть тебе уже сейчас будет насрать.
– А этот, булочник сраный, всё бабками измеряет,
Он глубоко затягивается, я глубоко затягиваюсь.
– «Нет такой болезни, которую сейчас нельзя вылечить – были бы деньги». Да что ты, а. «Деньги». Колумбию мне открывает, с таким видом, будто обделается сейчас от важности момента. Ну ебись со своими деньгами, целуй их и обнимай, пока нервы позволяют. «Мы изучили твои анализы, я отнёс их нашему семейному врачу». А кому ещё отнёс? В краеведческий музей не отнёс? В рамку их там не вставили, не организовали выставку одной картины? Я просил, просил не показывать эти результаты анализов никому, мы договорились, что я сам решу, куда мне обратиться. «Конечно, Вик. Ты уже достаточно взрослый». Я – да, а вы что–то не очень. Да,
Уймись, Вик, я тебе сейчас втащу.
– Я допускаю, что они сделали это, желая мне добра. Ну вот так они доброту представляют – посветить моими вич–плюс результатами. Спасибо, мама и папа. Люблю, целую, подставляйте задницы.
Тук–тук.
– Вик, у вас там всё хорошо?
– Просто отлично! Ма, тебе что–нибудь нужно?
– Нет–нет, будьте чуточку тише, пожалуйста.
– Мы тебя разбудили?
Да выйди ты уже к ней за дверь, там поговорите, а то как в тюрьме или в палате для особо буйных.
– Нет, я ещё не ложилась, хотя пора. И тебе тоже пора бы уже спать, Вик.
– Мне завтра никуда не надо. Прости, будем тише.
Вздох, тапочки бьют сначала по пятке, потом по полу, шарканье, скрипит дверь, тук – дверь закрылась. Чувствую, что на сегодня хватит. Но не могу уйти, пока Вик сам этого не захочет – вдруг я ему нужен сейчас, время побыть наедине у него ещё будет.
Добиваем косяк, Вик осторожно выглядывает за дверь и
– Сейчас приду.
– выходит из комнаты. Гремит чем–то на кухне, возвращается с четырьмя бутылками пива, два «Гинесса» и два «Мёрфиса». Беру «Мёрфис», жадно пью, захлёбываюсь, чуть не отправляя пиво обратно. Говорю, тихо, почти шепчу
– Вик, почему ты даже сейчас зол на неё? Тебе осталось меньше суток, а ты всё..
И тут же жалею.
– Я тебе уже рассказал почему.
– Говори потише, пожалуйста, Вик..
– Хорошо,
Он переходит на злой шипящий шёпот.
– Буду потише. То есть ты считаешь, что я мало рассказал? Тебе лично было бы мало этого, так?
У него аж зубы скрипят. Я не могу молчать, «честность – вот что нас объединяет». Пока ещё.
– У меня ситуация похуже, не вообще, а в плане отношения с родителями. Они не хотят, чтобы я был как они, они – это я и есть, или наоборот. Отца это касается в меньшей степени, с мамой всё сложнее и запутаннее.
– Например?
Я отпиваю пива и сбивчиво рассказываю несколько историй, опуская какие–то детали, не то что приукрашивая. Руки затряслись, стало слишком нервно, спрашиваю у Вика, есть ли ещё у него трава – есть – прикуриваю сигарету, пока Вик возится с косяком, становится немного легче, не от сигареты – теперь хоть кто–то знает, что время от времени происходит у меня в голове и дома. Молча выкуриваем косяк, я продолжаю рассказывать, иссякаю, жду реакции. Вик спокоен, сидит в кресле напротив меня и рассматривает ногти на руках. Открывает пиво, сдувает пену на пол и
– Тебе это нравится?
– Да.
– Вот! А мне вся эта поебень с МОИМИ родственниками не нравится! Меня это пиздец как раздражает. Мало ли что у кого в семье происходит, каждый сам делает свой выбор, я могу прислушаться к тебе, ты – ко мне, выслушаем друг друга, поспорим и пошлём на хуй, каждый останется при своём мнении.
Я успокаиваюсь – реакция совсем не та, которую я ожидал увидеть, почувствовать. Я уже приготовился подраться или просто уйти, если Вику будет неприятно меня выслушивать. Расплываюсь на диване и открываю вторую «Мёрфис».
– Странно, Дэнни, но я хочу спать. Ты как, дойдёшь домой? Или тебя проводить?
– Спасибо, Вик, справлюсь сам, воздухом подышу перед сном. Во сколько завтра встречаемся?
– В четыре.
– Утра?
– Днём, Дэнни, уже три часа ночи. Ты мне правда нужен завтра. И я тебя пойму, если не придёшь. Всё равно знаешь, где меня найти.
– Лучше б не знал.
– Дэнни, ну блядский папа, опять всё сначала.
– Прости, Вик,
– я поднимаюсь, с дивана, он остаётся сидеть в кресле, прикуриваю,
– Я буду. Обязательно буду. Знать бы ещё,
– затягиваюсь, выпускаю дым в потолок, наклоняюсь к Вику, ищу смысл в его глазах,
– Чем мне придётся расплачиваться за сегодняшний вечер в будущем.
– отвожу взгляд, выкидываю окурок в форточку и иду к двери. Вик притих. Я не буду оборачиваться, соберусь и уйду. У двери оборачиваюсь – Вик сдерживает хохот, покраснел, вяло жестикулирует, типа подожди меня, закашливается, убирает волосы с лица. Кладёт руки на подлокотники.
– Какой вечер ты имеешь в виду? Который сейчас или который через 13 часов наступит?
– Второй.
– Ага. Не совсем тебя понимаю, расскажешь позже, что ты имел в виду.
Ни хуя я тебе не скажу. Ты не понимаешь или делаешь вид, что не понимаешь.
– Окей.
Я вышел на улицу. Мне тоже хотелось спать, я жутко устал, пока помнил, выставил на телефоне время подъёма – 14:59, быстрым шагом дошёл до дома и так же быстро уснул. Сон был глубоким, я выспался, а мозг – нет. Я выпил кофе, закрыл дверь, купил сигарет и позвонил Вику. Он ждёт.
Потом кое–что пошло не так, но Вику всё удалось. Мои собственные проблемы сначала отошли на дальний план, но скоро наступило обострение – одновременно с осознанием того, где я был, когда Вик умер. Моя мать стала занимать в моей повседневной жизни так много пространства, что я пожалел, что не ебанул себе лезвием по горлу. Мне вообще комфортно одному – и мне нужно было тогда, после смерти Вика, быть одному, но возможность одиночества рушило желание, которое я не мог контролировать. Или не хотел.
Party 7
Мы сидим на полу, на выцветшем от времени ковре, голые, друг напротив друга. Кей дрочит мне пальцами ног.
– Сейчас жарко. Каждая клеточка тела выделяет огромное количество пота. Хочу побриться налысо, чтобы не мыть голову по два раза за день.
Я отрываю одну руку от пола, опираться одной рукой не очень удобно, тянусь к сигаретам, беру одну, сжимаю её губами, ищу зажигалку, ворс у ковра глубокий, она где–то потерялась, хлоп–хлоп, нахожу, захватываю двумя пальцами, прикуриваю.
– Мне хорошо будет лысой?
Заткнись, Кей, дрочи, дрочи, дай мне сфокусироваться на твоих сосках.
– Ни расчёсок, ни фена, ни укладки. А? Что скажешь?
Я скажу тебе, вот что я тебе скажу сейчас – дай мне кончить.
– Парочка лысых, хахаха, только один из них с большими сиськами.
Она останавливается, протягивает правую ногу к моему рту – я скольжу взглядом вниз, к пизде, там всё протекло, смазка, как паутина, тянется от дыры к ковру, липкая, полупрозрачная – я вставляю ей сигарету между двумя пальцами ноги, Кей выворачивает ногу, делает три затяжки и возвращает мне сигарету, и возвращает ногу на хуй. Продолжает уверенно дрочить.
– Постричься налысо – я серьёзно. Мне жаль волосы, но что зимой, что летом с ними одни проблемы.
Сосок. Сосок. Ареола. Пальцем вокруг соска, и по нему, трогать, кусать, сжимать, лизнуть и слегка касаться подушечкой пальца. Холодить и согревать.
– А тебе как больше нравится? Ты же тоже, хахаха, не всегда был лысым.
– Ну, смотря в каких местах. Нерегулярно, но я всё–таки бреюсь.
– Я не про..аа..ты про лицо? Или подмышки?
Кей ускоряется.
– Именно. То, о чём ты подумала, я тоже брею, как видишь.
Пальцы Кей соскальзывают с члена – она его разглядывает, наклоняет в одну сторону, в другую.
– Вижу. И чувствую.
Кей, какая разница, твои волосы для меня ничего не значат, схватить тебя за хвост, подчиняя себе – есть много других способов, тебе ли не знать, тебе ли не до твоей же пизды – такие они были длинные раньше – что я скажу по поводу ножниц, по поводу холодных лезвий, нагревающихся от движений, вверх и вниз, хуяк – и даже памяти не осталось, рыжие они были, светлые, убитые перекисью или любыми другими убеждениями о том, что значит «красота». Красота, Кей, это твоя пизда со всеми её складками и неровностями, кровь, смешанная с другими выделениями, твои пальцы на клиторе, твои пальцы внутри и отдельные волоски, не попавшие под тупые лезвия. В следующий раз будь вообще без головы – поводов для разговоров станет намного меньше.
Я кончаю, сперма стекает по животу Кей, по её ногам. Она счастливая, легла на спину и тяжело дышит.
– Схожу в душ. Дождёшься?
– Конечно дождусь, Рэ. [следует тупая шутка про подводную лодку]
Захожу в душ. Смываю остатки спермы с члена и ворсинки ковра со спины.
Перед тем, как вернуться к Кей, захожу на кухню и беру нож, самый острый, который я сам постоянно точу, чтобы не тупился. Мы дома у Кей, она живёт с мамой, бабушкой и дедом. Время ограничено.
Заглядываю в комнату. Кей по–прежнему лежит на спине, широко раздвинув ноги. Глаза закрыты. Бесшумно подкрадываюсь к ней, сначала становлюсь на колени, беру чистое полотенце, кладу на ковёр и ложусь сверху. Нож оставляю недалеко от пизды Кей, начинаю вылизывать. Она не открывает глаз, выгибается, чтобы мне было удобнее, водит рукой по моей голове. Вставляю сначала один палец, через несколько проникновений – ещё один, Кей кусает и облизывает губы, веки дрожат, она мнёт правую грудь, жёстко, хватает сосок, тянет его вверх, и вверх, не разжимая пальцев.
«Как хорошо – вообще не трахаться. Не терпеть боль от желания. Я хочу, но с каждым разом становится всё больнее. Это не та боль, от которой приятно. Не та, прекращение которой гарантирует оргазменный отходняк. Не та, которую ты хотел бы испытывать постоянно или испытать даже один раз. Стенки влагалища сужаются сильнее, плотнее, чем мои губы, когда я тебе отсасываю, только в моих губах нет игл, а в пизде есть – такое вот ощущение. Иглы дырявят меня изнутри и я часто кровоточу. Прекрати, говорю я себе, тампон – временное решение, один, второй, пачка. Если бы твой хуй был такой же вялый и мягкий, как тампон, я ебалась бы без перерывов, я любила бы еблю с тобой. Если не с тобой, то с кем угодно, у кого вместо члена – вата».
Кей трудно кончает, чаще всего ей хорошо от процесса, а лучше всего, когда она не думает о результате. Вынимаю пальцы, вытираю их о полотенце, беру в руку нож, продолжая вылизывать. Нож полностью металлический, тёплый, на лезвии можно разглядеть борозды и потёртости. Кей кусает свой палец, я заношу нож и делаю ей надрез на внутренней стороне бедра. Она содрогается, зажимает мою голову коленями и я слизываю всё, что из неё выливается. Сегодня мы смогли. Откладываю нож в сторону, вхожу в Кей, десяток движений, не больше – и я кончаю ей на грудь. Ложусь рядом, беру её руку в свою.
– Что–то я не уверена, что вообще живу. Ручьи впадают в реки, реки – в океаны, а я могу впасть только в депрессию. И что мне вообще интересно? Мало чего. Нет цели. Есть сквозные дыры, но я и их не вижу. Можно вот хотя бы попробовать пролезть, просочиться за какие–то собственные пределы, но я трус – начиная с той точки, когда уверена, что не пролезу и застряну. Не в середине даже, а в самом начале. Голова будет уже внутри и моих воплей никто не услышит ни по эту сторону, ни по ту сторону. Провал.
Стыд, Кей. Ты пойдёшь без трусов, лишь бы не надевать порванные. Под одеждой рваную ткань не видно никому, кроме тебя. Стыдно жить без мамкиного одобрения, да? Не хватает слов поддержки, похвалы, «ты всё делаешь правильно». А вот ни хуя и не правильно. Кому ты в этом признаешься? Дерево, упавшее и придавившее тебя, сгниёт и станет трухой прежде, чем ты поймёшь, что произошло. Я не хочу быть этим деревом.
– Поменяв род деятельности, я не поменяю себя. Та же я плюс проблем побольше – нужно учиться, у меня с этим плохо. До слёз, которые только мешают.
Мы с Кей редко гуляли, редко просто ходили по улицам, разговаривая ни о чём. Один раз – балет, один раз – галерея. Кей то не могла, то не хотела, то – чаще всего – «помогала по дому». У них там всего две комнаты, а работы – как на конюшне, только успевают дерьмо выносить. Никого из нас такой порядок не напрягал – было бы хуже надоесть друг другу до отвращения.
Дома переменной этажности. Ты стоишь на углу краснокирпичного трёхэтажного и бежевого двухэтажного. Тяжёлые ботинки, юбка до середины бедра, лёгкая куртка из говна, на вид как кожаная, высокий воротник, фиолетовые кисти рук. Вокруг лежит подтаявший снег, местами чёрный, прошлогодние листья, безвременье. Ты оглядываешься, пытаешься согреться, закрывая горло воротником куртки, посасываешь указательный палец правой руки, смывая слюной лак с ногтя. Колготки продувает ветром, ноги покрыла гусиная кожа, проступили синие венки – растяжки, варикоз, следы быстрого похудения. Унитаз после еды – вот твоё похудение. Размерами порций ты себя не ограничиваешь. Переминаешься с ноги на ногу, взгляд ни на чём не задерживается, ни на ком. Гладкая лужа, покрытая тонким льдом, не отражает твоих переживаний – хорошо, что никто не придёт, выдыхаешь ты, хорошо, что никто не придёт – выбивает дрожь пальцами по пачке сигарет, хорошо, что никто не придёт – ты не двигаешься, стоишь на месте и продолжаешь ждать. С крыш срывается снег, с губ – дым. Кольца никогда не получаются. Серый, как пепел, – твой настоящий цвет.
Что ты можешь, Кей, кем ты хочешь быть? Кем станешь, когда перестанешь ныть? Никем, Кей, потому что времени у тебя уже нет.
Кей не улавливает шумов, когда мы идём по лесу. Белочки и прочие умильности скачут мимо неё, но когда я шепчу, с какой стороны белка, Кей смотрит в другую сторону. Когда я приезжаю к ней, финал каждый раз один и тот же – мы ебёмся, не замечая кровавые лужи на простыне.
Я сажусь в электричку на Ярославском – так быстрее и проще доехать к Кей, от платформы до её дома – минут пять ходьбы. Экономлю на оплате проезда, не покупаю билет, перелезаю через заборы и хожу по путям. Необъяснимо, но так встречи становятся ещё приятнее, дорога с юго–запада на северо–восток кажется короче, я знаю, ЧТО сегодня будет, я знаю, что я могу быть другим и могу разговаривать, не вытаскивая хуй из штанов. Двадцать минут – и я на нужной платформе, ещё пять – и я под окнами Кей. Сначала звоню ей, потом в домофон, он пиликает, я выдыхаю дым и захожу в подъезд.
Через две ступеньки, через три, стучу в дверь. Кей открывает. На ней сегодня халат медсестры. Я разуваюсь, она целует меня, хватает за уши,
– Раздевайся.
– за шею. Не отрываясь от неё, я раздеваюсь, хватаю её руки, легко отталкиваю и иду в душ. Она заходит со мной, стоит рядом с ванной, пока я намыливаю тело, играет молнией на халате, смотрит как в первый раз – оценивает, примеряет, вводит и выталкивает.
Закрываю воду, вытираюсь, вылезаю из ванной, подхожу к Кей и задираю форму – трусов на ней нет. Разворачиваю лицом к стенке, вставляю палец в пизду – отлично. Какое—то время ебу её пальцем, потом ввожу член. Руки Кей скользят по плитке, свист, скрип, нужно бережнее, её голова почти касается стены, а, ничего, пусть контролирует себя, бью её по заднице, сильно, смотрю, как проявляются отпечатки – красные на бледно-синей коже.
Я останавливаюсь, Кей выходит в коридор, садится на тумбочку, высота – метр, она трёт пальцами пизду и ждёт меня. Подхожу, прошу снять халат,
– Нет.
– прошу ещё раз,
– Еби так!
– расстёгиваю халат до пупка, чтобы вывалилась грудь. Зубцы молнии впиваются в неё, царапают, Кей притягивает меня к себе. Она целует меня, я кусаю её губы, одновременно вставляя.
Над Кей висит зеркало, оно срывается с крепления (ха, саморез в стене) и падает на пол. Ковёр смягчает падение, оно цело, я прокусил Кей губу. Кончаю в Кей, она сползает с тумбы, идём в душ.
Отдыхаем, пьём кофе, курим. Мы не одевались, Кей сосёт раненую губу.
Идём в комнату, Кей раскладывает диван, накидывает сверху простынь,
– Выебешь меня ещё раз?
– широко улыбается, крепко сжав ноги. Я хочу видеть пизду, Кей намеренно не раздвигает ноги. Беру мухобойку и бью её по бедру. Ещё раз, и ещё. Сажусь на неё сверху, так, чтобы хуй был как можно ближе к её рту. Бью по ногам. Кей открывает рот и начинает сосать. Медленно, почти не поднимая головы. Хватаю её за шею, пусть воздуха будет поменьше. Она впивается ногтями мне в задницу, бьёт по ней, я убираю руку с шеи, она возвращает её обратно. Еле заметно покусывает член.
Беру её за голову обеими руками и ебу в рот. Кей кладёт свой палец мне в рот, я его кусаю, попадая на сустав.
Отпускаю Кей, слезаю с неё, ложусь на спину. Она садится сверху, ебёт меня хорошо, но быстро выдыхается. Кладу её на живот и пытаюсь вставить в задницу, она у неё узкая и упругая, Кей скользит пальцами по пизде. У меня получается, хуй внутри, Кей уткнулась лицом в диван, мне не видны её эмоции, мне не слышно её эмоций, я продолжаю, пока Кей не сжимает мой член рукой.
Я вынимаю, на головке говно, слегка попахивает, но мы не придаём этому значения, делаем вид, что всё прекрасно. Вставляю Кей в пизду, между двух её пальцев, которыми она всё ещё бегает по краям вагины. К говну примешивается кровь, пахнет как в кабинете, где берут на анализы различные человеческие выделения, я снова беру мухобойку и хлещу Кей по спине. Она кричит, бьёт кулаком по дивану,
– Давай! Сильнее!
– приподнимает зад, я отбрасываю мухобойку, чтобы в него вцепиться, я выстреливаю в Кей, я падаю на неё, прижимаюсь к спине, хватаю за волосы, приподнимаю голову, говорю
– Я люблю тебя.
– и накручиваю её волосы на кулак. Она беспомощна, она быстро дышит, слабо улыбается, глаза полуоткрыты, я тяну её вверх, хочу посмотреть в глаза, ненависть, благодарность, покорность, ожидание унижения, грязь, похоть, отчуждение, усталость, страх – ничего.
Я отпускаю её и она проваливается в сон.