Глава 7 Первый муж
Жумабике с дочерями готовила праздничный стол, ребятня помладше сгрудилась вокруг сидящих рядышком деда и незнакомого дяди.
Она тихо улыбалась, то и дело, слыша обращение к ней от дочек. Анашым, анашым… Младшие дети называли ее на русский манер: мамой.
Родив от второго мужа четверых детей, Жумабике столкнулась с детской ревностью, просто страшной силы. Честь ей и хвала, в этой разношерстной компании единокровных и единоутробных детей, она установила мир и согласие. Это было просто – она их всех любила. Когда они это поняли, борьба прекратилась.
Тот факт, что этот постаревший человек с обожженным лицом, её первый муж, Жумабике приняла спокойно, если не сказать, равнодушно. Не смущаясь, с чистым сердцем, подошла к нему, чтобы обнять, но он, к её удивлению, отстранился. Холодность Айнабека можно было бы объяснить только тем, что он знает о ее замужестве. Но откуда?
Поэтому, когда братья при встрече сухо поздоровались друг с другом, она нисколько этому не удивилась. В отличии от свекра, который схватился за сердце и срывающимся голосом потребовал объяснений от младшего сына.
Амантай, подхватив младших братишек и сестренок, направился к выходу, по пути кивнув сестрам, мол, выходите.
–Вы и так все, наверное, прыгали от радости, когда увидели его.
Канабек подошел к рукомойнику, но увидев, что, ведро, стоящее под ним, заполнено мыльной водой, схватился за дужку и осторожно ступая, пошел к двери.
В спину полетел протестующий возглас жены: глава семьи не должен заниматься мелкими бытовыми делами, это обязанность детей.
Воду вылил прямо во дворе, и вспомнив как строго следит жена за тем, чтобы дети лили воду подальше от дома, с досадой процедил: у- у-у шайтан. Жумабике, конечно, не сделает ему замечания, но не хотелось, чтобы она считала его поступок пренебрежением к установленным ею правилам.
–Ладно, – буркнул он устало, – у нас тут дела такие начинаются, не до мух теперь.
Войдя в дом, услышал слова отца:
–…о том страшном голоде. Разве можно забыть, как вы вдвоем, два брата, охраняли могилы своих умерших братьев и сестер, чтобы их не разрыли голодные аульчане и …не съели бы их…
По лицу старца текли слезы, и Канабек раздраженно произнес.
–Отец, при чем тут это? Это время я не забуду никогда.
–Как это при чем? Вы выжили в голод, пережили войну, а что не поделили сейчас?
–Твой сын сдался в плен немцам, а я с победой дошел до Польши.
По тому, как Жумабике с жалостью смотрела на него, а отец надрывно закашлялся, Айнабек понял, его ответ интересует всех.
–Я рад за тебя, Кара, ты честно воевал и вернулся победителем. Мне и еще семи моим товарищам не повезло. Бой уже заканчивался, немцы отходили, убитых и у них, и у нас были очень много. Мы вошли в какой-то разрушенный дом, а там были немцы, и их было больше.
–Убивать их, гадов, надо было, а не руки поднимать.
–Я рук не поднимал, от взрыва я потерял сознание.
–Конечно, – кривя губы, протянул Канабек, – я так и знал, а другие что, тоже сознание потеряли?
–За других не скажу, не знаю. Я все равно рад, Кара, что ты не был в плену и не знаешь, что я там испытал.
–Не знаю и знать не хочу. Вряд ли тебе было хуже, чем мне и Владимиру, когда мы переползали на немецкую сторону и ставили мины на «Тигров», «Пантер» и «Фердинандов». А нас давили этими танками, а сверху бомбили. Вокруг была смерть, крики и кровь.
Жумабике со свекром удивленно переглянулись: это был его первый рассказ о войне. Никогда он о ней не рассказывал, как его ни просили.
–Послушай, тогда и ты, брат, как я воевал в Сталинграде. И нас бомбили не меньше, чем вас…где вы там…
–Курск, Орел, Белгород, – донеслось с того места, где сидел Канабек, так и не приблизившись к низкому, круглому столу, за которым сидели все остальные.
Айнабек кивнул и продолжил.
–Все эти три месяца, что я там был, я как и все, почти не спал, не отдыхал. Мы воевали и днем, и часто ночью. Против нас воевал генерал Паулыс, чтоб его собаки разодрали, у него были и минометы, и огнеметы. А командиры нам говорили, что нельзя немцам отдать Сталинград. Это все равно, что сразу проиграть войну. Мы хотели только одного: убить, как можно, больше немцев. А когда в штабе допрашивали пленного офицера – переводчик нам рассказывал – он сказал, что немцы боятся каких-то «черных воинов», которые воюют вместе с русскими. Мы часто ходили в «психическую атаку». Я тоже пролил кровь за победу над Гитлером.
–Выходит, я должен тебе еще «спасибо» сказать.
–Можешь не говорить, но и плевать в меня не надо.
–Смотри, чтобы аульские женщины не выцарапали тебе глаза за то, что ты, как последний бедняк работал на немцев, пока их сыновья воевали, или ты теперь всем будешь рассказывать про Сталинград?
–Нет, я им расскажу, как немцы издевались над пленными. Сначала я попал в пересыльный лагерь, оттуда в трудовой, а потом в концлагерь, лагерь смерти. Но я разницы не видел. Нас как скотину держали в бараках, били, почти не кормили. Каждый день в бараке кто-нибудь умирал. Трупы выносили только, когда они начинали смердеть. А еще над нами проводили опыты. На мне проверили какой-то химический порошок, все лицо обожгли. Боль была невыносимая. И еще было много чего, я не хочу об этом вспоминать.
–То есть, тебя надо еще и пожалеть? – не обращая внимания ни на слезы отца, ни на всхлипывания жены, гнул свое Канабек.
–Пожалей лучше тех женщин, которых эти нелюди подвешивали прямо за волосы. Они умирали медленной и страшной смертью.
На некоторое время в комнате стало тихо. Тишину нарушил Толеутай-ата.
–Дети мои, какая же страшная доля досталась вам: страдать и видеть страдания других.
Голос старика дрожал, но следующие слова он произнес уже окрепшим тоном:
–За свои грехи, за смерть и страдания целого народа, Гитлер и все, кто ему служил, еще ответят перед Всевышним. Они будут гореть в слезах детей и матерей. Нет прощения их жестокости! Люди не простят! Я не прощу!
И он, раскрыв ладони перед собой, начал шептать слова молитвы. Его сыновья и невестка, почти одновременно повторили его жест, в конце молитвы все четверо совершили омовение лица, приговаривая при этом: ауминь, ауминь.
Глава 8 Медаль
Напряжение в отношениях между братьями росло день ото дня. Со временем Канабек перестал искать повод для оскорбления брата.
К примеру, когда Айнабек, недовольно вздохнув, схватил тряпку и стал вытирать брызги на полу, вокруг ведра под рукомойником, Канабек с полотенцем в руках, сказал как бы в пустоту:
–Я этот дом своими руками строил. И полы постелил, не то, что другие. А кто за немцами подтирал, тому не привыкать. Хоть польза есть.
Положение усугубляла аккуратность Айнабека, переросшая в самую, что ни на есть страсть к порядку. Неизменно, после заката, бегал по дому, сдергивая тряпки-шторки на маленьких окнах, а утром проделывал обратное. Смастерил мухобойку, прикрепив кусок резины к палке и яростно колотил по мухам. Если дети что-нибудь рассыпали, тут же брал в руки веник и железный совок.
Жумабике тихо радовалась новым порядкам. Теперь, рядом с уличной печью, всегда лежали стопка дров и кизяка, но не тех, высохших коровьих лепешек, что собирали по округе дети, а утоптанный овцами в загоне, спрессованный и аккуратно нарезанный на квадраты.
Как-то Толеутай-ата заговорил о срочном деле по хозяйству, по привычке обращаясь к младшему сыну. На что, Канабек безжалостно заметил:
–Я что, один все должен делать? Скажи этому нахлебнику, пусть займется, наконец, мужской работой. Или пусть уходит из этого дома.
–Прояви уважение к своему старшему брату, – устало напомнил несчастный отец.
–Он мне не брат, он немецкий батрак.
–Откуда в тебе эта жестокость, сынок?
–Из детства, отец. Вы били меня камчой.
–За лень и непослушание. Сыновей нужно воспитывать в строгости.
–Вы меня никогда не хвалили. И даже если мы с ним – небрежный кивок – вдвоем что-то делали, хвалили вы только его.
–Не пойму, о чем ты говоришь, сын мой? Я люблю всех своих детей одинаково, и тех, что умерли и живых.
–Я помню, как вы объясняли этому…каким должен быть мужчина, его обязанности. Я что-то такого напутствия так и не услышал.
–Не успел я. Жизнь стала тяжелой. Сначала поборы, продналог этот проклятый, потом коллективизация и голод.
–А потом – война…, – язвительным тоном продолжил Канабек.
–Отец, не ссорьтесь из-за меня, – вступил в разговор Айнабек, – завтра я пойду искать работу.
–И поищи, где жить заодно!
Айнабек, оставлявший без ответа любые нападки брата, в этот раз с горечью подметил:
–Если бы была жива Анашым, ты бы не посмел выгонять меня из дома.
Канабек мысленно с ним согласился. Это отцу надо доказывать свою любовь к детям, материнская же любовь как гранитная скала: была, есть и будет. Сомневаться в ней, все равно что сомневаться в неизменной сути бытия! Поэтому, да, будь Анашым жива, он бы и слова не сказал против брата.
Айнабек, тем временем тихим голосом продолжал.
–Ты живешь с моей женой, а мои дети считают тебя отцом. Тебе этого мало, ты хочешь лишить меня отца и дома.
–И твою жену и твоих детей я кормил и защищал.
–Дети мои, перестаньте. Это я виноват, сынок, прости, простите меня, – старик закрыл лицо руками.
– Не надо перед ним извиняться.
Вот так любой разговор на незначительную тему перерастал в склоку, полную обид и обвинений. Возможно, Канабек и смирился бы с присутствием брата в доме, тем более что Айнабек устроился работать на кирпичный завод и виделись они теперь пореже, но…
Вечер выходного дня Айнабек решил посвятить переборке содержимого сундука. Обрезки тканей, посуда и прочие вещи были сложены так небрежно, что руки сами тянулись навести порядок. На самом дне сундука он нашел круглый, жестяной короб с крышкой. Аккуратными движениями рук снял крышку. Среди кучи всяких бумаг и справок блеснула медаль. Он осторожно вытянул ее на свет. Айнабек , хоть и обученный грамоте, но за отсутствием практики чтения, многое подзабыл, поэтому слова тиснёные на золоте, прочитать смог лишь, изрядно попотев: «за мужество и героизм».
От волнения лицо занялось жаром. Чья эта медаль? В комнате на стене висел китель брата, на нем прикреплены награды: медаль «За оборону Москвы» и орден Отечественной войны второй степени. Если эта медаль принадлежит брату, почему она лежит отдельно?
Вот так, с зажатой в руке медалью, он и вышел из дома. Жумабике на печи готовила баурсаки: в казан с кипящим маслом кидала кусочки дрожжевого теста. Дочери помогали ей, маленькие дети носились по кругу, жуя на бегу баурсаки. На лавке, возле входа в дом сидели Толеутай-ата с внуком. В нескольких шагах от них курил Канабек.
Айнабек сел на лавку рядом с отцом и протянул ему медаль.
–Чья эта медаль, отец?
Старик повертел ее в руках и светло улыбнулся.
–Она твоя, сынок. Председатель колхоза, помню, вызвал меня и вручил, сказал, что это тебе, за оборону Сталинграда. Возьми, она твоя.
Айнабек бережно берет ее в руки и сквозь пелену перед глазами от набухших слез, не видит приближения младшего брата. Радостное мгновение обрывает злой окрик.
–Отдай, подлец. Ты слышишь меня? Ты ее не заслужил.
Айнабек зажимает в кулаке медаль.
–Не отдам, она моя. Я воевал за город Сталинград.
Айнабек встает в твердой решимости отстоять медаль, но силы не равны. Младший брат, хоть и ниже ростом, но шире в плечах, да и всегда был сильнее тщедушного Айнабека.
Канабек не размахиваясь, бьет Аинабека кулаком в живот и тот, согнувшись, роняет медаль. От второго удара Айнабек падает на спину.
Все происходит так стремительно что реагирует семейство Смагуловых на драку, а если быть точнее, на избиение, лишь когда Кайнабек начинает методично и даже как-то отстраненно, пинать лежащего на земле брата. Кайнабек не слышал плача и криков детей, воплей жены, дребезжащего голоса отца, старческими руками пытающегося схватить его. Не видел Амантая, ставшего перед ним и отчаянно кричавшего «аке, аке». Просто сдвинулся чуть в сторону и продолжил пинать, недвижно лежащего брата.
Жумабике оттаскивает сына от разъяренного мужа. Прибежавшие на шум соседи – отец и сын – в четыре руки скручивают Канабека, дают ему время успокоиться и отводят в сторону.
Чуть позже, когда тело брата, общими усилиями, занесли домой, соседи ушли, Канабек на месте недавнего побоища, в пыли, нашел круглый кусочек золота и закинул его на плоскую, кое-где поросшую травой, крышу дома. Посмотрел на закатное небо, на дверь дома и ушел спать на сеновал.
Глава 9 Батыр
Айнабек, с трудом передвигая ноги, добрался до окраины аула. Вдохнул пряный, степной воздух и побрел дальше. Сел на траву. Как же тяжело ходить.
Неделю он пролежал дома, Жумабике отпаивала его кумысом, где уж его раздобыли? Отец садился рядом, клал высохшую руку на лоб и говорил… Как-то раз он услышал такие слова: «бедный мой жеребеночек, тебе не лицо, тебе душу обожгли».
Целебный кумыс и душевная беседа сделали свое дело: синяки зажили, боли прошли, появился аппетит. Самочувствие улучшилось настолько, что на завтра Айнабек запланировал выйти на работу, хотя и переживал, не уволили ли его за недельный прогул.
Аромат степного разнотравья приятно кружил голову, птичий пересвист и стрекот мелких насекомых убаюкивал и наполнял грудь невыразимой негой и покоем.
Айнабек лег на траву, раскинув руки, каждой клеточкой кожи ощущая блаженство. Там, то в душном, то в мёрзлом лагерном бараке, ему не хватало именно этого, лечь свободно, и чтобы рядом никого.
В бараке, полностью заставленным кроватями, спать приходилось на боку, впритык друг к другу. И немудрено, барак, рассчитанный на пятнадцать человек, вмещал в себя семьдесят пять. Счастливцы лежали на полу, под кроватями, там можно было спать на спине.
Каждую ночь в лагере Айнабек мечтал о просторном ложе, о родной степи с ее чистым, пряным воздухом. Воздухом свободы!
Когда ты свободен, ты можешь помечтать о будущем, а можешь вспомнить, что было хорошего в твоем прошлом. За колючей проволокой, такие простые и естественные вещи становятся роскошью.
Вспомнилось вдруг, как перед самой войной, вернувшись с колхозного поля, подошел к юрте и прежде, чем войти в нее, услышал странный разговор родителей:
–Наш старший хоть и высок, в плечах не крепок, а младший, по всему видно, силен, да ростом не вышел. Может, Всевышний внуков наградит силой батыров нашего рода, Богембай и Амантай, на них вся надежда.
–О, бисмилля, ты что забыл, светоч мой, в их жилах течет не твоя кровь. Нашему младшему Аллах пока не дал сыновей. Алтынай – наша первая родная внучка.
Они говорили тихо и буднично, раскрывая подробности страшной правды. Он долго ходил, погруженный в переживания, пока его не осенила светлая мысль: « Родители меня любят, повода для грусти нет»
Жуматай, Жумаш, любовь моя… Почему же ты меня не любила? Ни разу не посмотрела на меня, как на мужчину. Если бы не тюрьма, вернулся бы домой вовремя, не пришлось бы тебе выходить замуж за моего брата, пропади пропадом, этот закон степей. Не узнал бы тогда, как ты можешь смотреть, когда влюблена.
Любовь моей жены досталась моему брату. Все лучшее в жизни досталось ему, а он недоволен. Всю злость на мне, теперь, вымещает.
Уж кому, на судьбу злиться, так это мне. Но я не ропщу. Хвала Всевышнему за то, что есть. Могло быть хуже. Буду жить в семье, рядом с отцом и детьми.
Настроение Айнабека улучшилось, не зря наши предки учили, смирение укрепляет дух и излечивает душу. Только смирившись, возможно выстоять под тяжестью невзгод, уготованных судьбой.
К тому же, к нему – края губ растянулись в счастливой улыбке – срывая по пути пушистые, ковыльные кисточки, приближался солдат. В той же одежде, что Айнабек видел его в первую встречу. Только на груди, блестела медаль.
–Как ты, друг?
–Хвала аллаху, мне стало лучше, а вот отцу все хуже.
–Что у него болит?
–Все. Старый он.
–А брат, досталось ему от отца?
–Мой отец не хочет с ним, даже разговаривать. А Жумаш, ругала его, я слышал.
–Он просил у тебя прощения?
–Нет, он по-прежнему ненавидит меня и отца, кажется, тоже.
–За что? Ты обижал его в детстве.
–Нет. Он всегда был хмурым и недовольным, а я… Эх, Батыр, ты не знаешь, какой я был. Я радовался самой жизни, я мечтал, я любил жизнь. Я помню, как все собирались в большой юрте, и аксакалы начинали, один за другим, рассказывать сказки, предания, назидания Абая, петь его песни, особенно интересно было послушать эпос. Однажды я услышал стихи русского поэта, переведенные Абаем. Мне захотелось поехать в Россию.
–Ты был обучен грамоте?
–Да, рядом с нашим аулом стояла русская крепость. Там были министерские школы. Но учиться там могли, только дети из богатых семей. Мой отец не был баем, но скота было достаточно, чтобы платить. Отец считал обучение грамоте баловством, но я упросил его. Жаль, что буквы были на кириллице, тогда книги Абая на казахском я прочитать не смог.
Еще, помню жандармов в красивой форме, с саблями. Как я хотел стать таким же. Когда я научился читать, отец брал меня с собой, чтобы справить какое-нибудь разрешение или справку, у местного волостного. Волостной брал немалую плату за бумажки, а сам обманывал отца, да и других тоже. Знаешь, какую пословицу придумали казахи тогда. Если русский у тебя в друзьях, держи наточенный топор под рукой. Я потом понял, что эта поговорка не про русских, а про царских волостных.
А потом мы услышали про революцию, про Ленина. Жандармы ушли, пришли красноармейцы. Появились русско-казахские школы, до трех классов, так я научился читать на латинице.
Только жизнь стала хуже. У казахов стали забирать скот. А в двадцать восьмом году объявили коллективизацию. Всех сгоняли в колхозы. Обучение в школе было бесплатное, зато есть стало нечего. Плохое наступило время.
А я все мечтал уехать далеко, стать поэтом или пойти в Красную армию, победить всех врагов… А еще мечтал, чтобы вместе с родными жить в большом каменном доме, как на картинке, которую нам показывал учитель. А вместо этого наступил голод. Война. Плен, лагерь. И снова лагерь. Когда же наступит хорошее время?
–А о чем ты сейчас мечтаешь?
–Раньше мечтал о семье, детях, внуках. Хотел построить большой каменный дом и жить в нем до старости. А теперь хочу одного. Спокойно прожить отпущенное время.
–Тогда надо рассказать все твоим родным, про плен. Все.
–И то, что было после?
–Да.
Айнабек помолчал, принимая нелегкое решение и против ожидания восторженно выдал.
–Хочешь расскажу о случае из детства. Ты же спрашивал, не обижал ли я брата. Мы с Карой на лошадях гнали в аул большую отару овец. Начался дождь. Сильный, а струи бьют по косой и в сторону, которая против аула. Овца, это глупое животное, против дождя ни за что не пойдет, и вся отара повернула обратно. Скоро стемнеет, я испугался, что же делать и тут Кара говорит.
–Давай лошадей перед стадом поперек развернем и будем держать под уздцы.
Мы так и сделали. Овцы сбились в кучу, около нас приткнулись, мордами к земле. Вот так дождь переждали, а как закончился, пригнали стадо в аул. Отец сказал, молодцы, похлопал меня по плечу и добавил:
–Ты настоящий джигит.
Когда стемнело и возле юрты развели огонь под большим котлом – тай-казаном – я услышал со стороны загона для овец, хлюпающие звуки и подошел ближе. Мой братишка лежал на земле и горько плакал. Я присел рядом и спрашиваю, что случилось, а он мне и говорит.
–Это я придумал, как овец остановить, а отец тебя похвалил. Почему отец любит только тебя?
Сколько лет прошло, а он всё так же считает себя обделённым. Ничего не изменилось.
–С братом все ясно, а как же быть с твоей законной женой?
Лицо Айнабека скривилось, как от боли, но на вопрос он не отвечал.
–Я понимаю, тебе трудно. Расскажешь правду, тебя поймут, родные все-таки. Может, и жена снова станет твоей.
–Я верю тебе, если ты говоришь, что так будет правильно… Но я боюсь…
–Тогда я, все расскажу. Пойдем. Твой брат дома?
–Да. Я потому и ушел. Только ты ведь помнишь, как мои встретили тебя в первый раз. Мне плакать хочется, как вспомню. Однополчанина брата, русского Владимира все уважают, Кара в его честь сына своего назвал, а тебя, моего друга-фронтовика, даже в дом не пригласили.
–Не думай об этом. Расскажи им правду и брат перестанет тебя ненавидеть.
Они вместе входят в дом.
–Я пришел не один, со мной мой однополчанин, вы его видели. Зовут его Батыр.
–Конечно, сынок, пусть он входит.
Айнабек оглядывается на дверь, где притулился Батыр.
–Проходи, знакомься, это мои родные, в прошлый раз я тебя так и не познакомил с ними.
Он по очереди называет всех присутствующих. Батыр проходит вперед.
–Здравствуйте, Айнабек говорил мне о вас. Что было в плену с ним, вы знаете, а что было после, я вам сейчас расскажу.
Айнабек дернулся и сделал несмелый шаг вперед, но Батыр остановил его движением руки.
–Пусть знают, что с тобой случилось.
Непонимающие, удивленные взгляды всех присутствующих, лишь укрепили Батыра в его решимости поведать правду.