Глава 6 Воскрешение
В понедельник, утром Канабек, как обычно, возвращался с ночной смены. В маленьком грузовичке, крытом плотной тканью. Вместе с другими шахтерами ехал он, обычно до Нового города, затем до Майкудука, откуда – если повезет- на попутном транспорте, а чаще всего, пешком добирался до родного Кокпекты.
Семь лет работы на шахте имени Кирова окончательно подорвали, и без того ослабленное ранами, полученными на войне, здоровье Канабека. Жена уже давно, слёзно, просит уйти с шахты.
От знакомого слышал, в Караганде можно пройти курсы киномехаников. Разъезжать по колхозам и совхозам с кинобудкой, всё же намного легче, чем рвать жилы под землёй. Денег, правда, платят меньше.
Канабек вглядывался в проезжающие мимо него машины, когда почувствовал легкий толчок, а в следующую минуту чьи-то сильные руки развернули его к себе и громкий возглас потряс улицу.
–Камбек, ты ли это, браток? А я иду, смотрю, ты или не ты, у меня аж сердце ёкнуло? Камбек, дорогой мой, как же я рад тебя видеть!
Высокий русоволосый мужчина тряс его за плечи, радостно ощупывая взглядом лицо и улыбаясь. Двухсекундное замешательство, и теперь уже Канабек, со счастливой улыбкой обнимая однополчанина, задает ему те же вопросы.
–Владимир, братишка, это ты что ли? Құдайымай…А я думаю, что это с утра так сердце болит? Как хорошо, что мы встретились! Куда ты пропал? Мои все тебя спрашивают.
–Это ты куда пропал, обещал приехать с семьей, я-то у тебя был, детишки мои, как услышали про юрту, рвутся посмотреть.
–А-а, юрта, так приезжайте, мы там чай пьем, иногда. Правда, в этом году я ее еще не собирал.
–Ну, молодец, а как мой крестник поживает, в школу пошел, наверно, мой тезка? А у меня дочка родилась, угадай как зовут.
–Алтынай???
Владимир в ответ радостно засмеялся.
Воинское братство, порой, бывает крепче кровного!
Первая встреча после войны состоялась в марте, на митинге, посвященном смерти Сталина Иосифа Виссарионовича. Канабек запомнил этот день, тысячи жителей «третьей Всесоюзной угольной кочегарки», так во всех газетах называли Караганду, стали собираться на улицах и площадях, везде, где были установлены репродукторы и громкоговорители. Как напишет в своем отчете заместитель заведующего отделом партийных и комсомольских органов Карагандинского ГК КП Казахстана, товарищ Карапет: «Сдавленный волнением, медленный голос диктора доносит до слуха грудящихся , как руководители партии и правительства сходят с мавзолея В.И.Ленина и вносят гроб дорогого и любимого вождя советского народа и всего прогрессивного человечества, товарища Сталина Иосифа Виссарионовича в мавзолей и устанавливают его рядом с Владимиром Ильичем Лениным…»
Митинг открыл секретарь Ленинского райкома, товарищ Ткаченко. Первым с «проникновенной» речью выступил секретарь обкома партии – Яковлев С. Я.
В Сталинском районе, рядом с вокзалом, у трамвайной остановки «Старый город», со скорбью на лицах, Канабек и другие шахтеры стояли в многолюдной толпе, слушая по репродуктору выступления руководителей партии и правительства – Маленкова, Берия, Молотова. Затем, заметно волнуясь, выступил посадчик третьего участка шахты №17-бис, Новиков :
–Прощаясь с товарищем Сталиным, мы клянемся еще теснее сплотиться вокруг нашей Коммунистической партии и Советского правительства, еще больше крепить мощь нашей Родины. Я обязуюсь дневное задание систематически выполнять на сто пятьдесят процентов и призываю всех остальных горняков, с тем чтобы каждая сверхплановая добытая тонна угля глубокой тяжестью легла на поджигателей новой, мировой войны.
Разных людей довелось услышать Канабеку на том митинге, даже пионеры-школьники выступали. Говорили красиво, легко, от сердца. Канабек так сказать бы не смог. Одного из выступающих, Канабек знал лично: вагонщик участка номер два шахты номер восемнадцать треста «Сталинуголь», Рахимбай Килибаев. Он был «партгруппоргом», что это слово означало, Канабек не знал и кроме того, Рахимбай получил звание «почетный шахтер». Его выступление Канабек слушал с особым вниманием.
–Бессмертное имя Иосифа Виссарионовича Сталина будет жить в наших сердцах вечно. В эти скорбные дни я даю клятву своей Коммунистической партии и родному Советскому правительству жить и работать, как учил наш Великий Сталин и призываю всех горняков нашей шахты быть беспредельно преданными ЦК КПСС, Советскому правительству. Я обязуюсь выполнять свою норму выработки на сто тридцать, сто сорок процентов. Прощай, наш друг и учитель, дорогой Иосиф Виссарионович!
Владимир Черданцев в это время – девятого марта, около трех часов дня – на площади, возле Дворца Культуры Горняков, слушал траурную речь машиниста экскаватора разреза номер четыре по фамилии Кучменок.
–Столица нашей Родины – Москва, все трудящиеся нашей необъятной страны и все прогрессивное человечество мира проводило в последний путь великого человека истории – Иосифа Виссарионовича Сталина. Весь жизненный путь Иосиф Виссарионович отдал делу служения народа. Я даю клятву Коммунистической партии и родному Советскому правительству жить и работать так, как учил наш великий Сталин. На тяжелую утрату ответим высокими показателями в труде. Я беру обязательство своим экскаватором выполнять задание не ниже ста сорока процентов. Прощай, наш любимый друг и вождь, дорогой Иосиф Виссарионович Сталин. Память о тебе будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества – вечно!
Траурные митинги по поводу погребения Сталина, без сомнения, могли затянуться – желающих сказать прощальные слова, оказалось, немало – и Черданцев, не дожидаясь завершения, размеренным шагом отправился к вокзалу, чтобы дотемна попасть домой. Навстречу ему, с такой же целью, шел его однополчанин, Смагулов Канабек, которому, для этого, сначала необходимо было попасть в Майкудук. Они сближались под протяжные гудки паровозов. «Гудели» не только паровозы, а и шахты, заводы и фабрики, прощаясь с «отцом всех времен и народов».
Однополчане столкнулись на утоптанной – недавно выпал снег – тропинке и в первый момент друг друга не узнали. Лишь отойдя на пару шагов, бывшие вояки остановились и одновременно повернулись, каждый напряженно всматривался в лицо другого.
Под радостные вскрики – Владимир, Камбек – мужчины кинулись обниматься, хлопая друг друга по спинам, затем долго разговаривали, время от времени, утирая повлажневшие глаза. В тот же вечер они отправились в родной аул Канабека, где Владимир познакомился с его семьей. Обещали встретиться снова, да так и не нашли времени в круговороте дел…
Немного успокоившись, фронтовые друзья от здания Каздрамтеатра, где они встретились, неспеша направились к Детскому Парку. И хотя, градус накала неожиданной встречи снизился, бывшие однополчане шли обнявшись, заглядывая друг другу в глаза.
В парке они сели на скамью, расспрашивая о настоящем, а больше, конечно, вспоминая о прошлом, о войне…
Наговорившись, мужчины молча смотрели на прогуливающихся людей.
–Караганда строится, да?
–У меня тетя в горсовете, она говорит, скоро новый вокзал построят.
–Может, пройдемся, поближе к пруду?
–Что ты, там запах неприятный, городскую канализацию сливают. Не все, как видишь, в нашем городе обустроено, дел много.
–А я считаю, туалет должен быть во дворе, а не в доме.
–Ох, и дремучий ты, государство хочет, чтобы люди с удобствами жили.
Три часа как три минуты. И вот уже надо прощаться. Владимир вдруг заозирался, явно решая, говорить или нет.
–Канабек, может я ошибаюсь, но среди тех, кто отбывает срок в Карабасе, есть заключенный по фамилии Смагулов. Как думаешь, может это братишка твой или однофамилец?
–М-мой брат погиб на фронте, -бледнея, почти шепчет Канабек.
–Карлаг, знаешь, это не только Карабас и Долинка, он аж до Балхаша и
Джезказгана, народу уйма, так что не факт, что это твой брат, – вздыхает Владимир.
–А за что сидит этот Смагулов?
–Вроде бы, он был в плену у немцев.
–А за это сажают?
–У нас, брат, за что только не сажают. По случаю смерти Сталина амнистию объявили, куча народу выходит. И он, тоже.
–По амнистии, значит?
–Это вряд ли, по его статье. Скорей всего, отмотал, сколько должен. Мой совет тебе, ты глянь на него, уж родного брательника, всяко признаешь.
–Когда он выходит?
–В следующий вторник, с утра жди его у ворот. Ух, ежели это твой окажется, вот радости-то будет!
Канабек кивает, в глубокой задумчивости пожимает руку фронтовому товарищу и уходит, не оборачиваясь. Напрочь забыв, что собирался узнать о курсах киномехаников.
Во вторник, в десять утра, Канабек стоял у ворот тюрьмы, что на железнодорожной станции Карабас.
Набившие оскомину, воспоминания унесли его в лето двадцать первого года.
Анашым, в длинном платье, с белым платком, повязанным на голове, улыбаясь, спрашивает его:
–Кулным, тебе понравились абрикосы? Вкусные, да?
–Нет, твердые, – качает он головой.
–Как твердые, ты ел их? Они сладкие?
–Ел, вкусные, но твердые.
Анашым, недоумевая, ищет старшего сына, чтобы выяснить, почему абрикосы, сочные и спелые, вдруг оказались твердыми. Прошло много лет, прежде чем Канабек узнал, как в действительности, выглядит абрикос и понял, в чем тут дело. Айнабек просто обгрыз сочную мякоть, а ему отдал косточки. Да еще великодушно предложил камень, чтобы было чем расколотить эти косточки.
Канабек окинул взглядом огромный бетонный забор, с «колючкой» поверх его, окружавший Карабасскую тюрьму, и повернулся к ней спиной: до чего же неприглядная картина. И, незаметно для себя, снова окунулся в прошлое…
Жениться Канабеку не сильно хотелось, но, когда отец сказал, что пошлет сватов в аул, где живет дальняя родня, возражать не стал.
У отца Ажар не было ни одного продолжателя рода, зато дочерей имелось в избытке – восемь невест, и это только выживших после голода.
Впервые увидев жену на скромной свадьбе, устроенной отцом, Канабек испытал двоякое чувство: с одной стороны, ее нельзя назвать красавицей, а с другой, ее почти детские черты пленяли своей ангельской чистотой.
Вот уж кто покорял своей красотой с первого взгляда, так это его женгей, жена Айнабека. Гибкая, стройная как кипарис, говорит, будто золото роняет. Густые, шелковистые волосы, белая кожа, брови вразлет, дерзкий, прямой нос, но особенно удались – глаза, красивые и печальные. В ее движениях, наполненных грацией дикой кошки, не заметишь суеты, а походка схожа с поступью царицы, на трон восходящей. Весь облик женгей выдавал в ней особу ханских кровей: отец ее приходился дальним родственником самому Абылайхану. Просто дух захватывает, глядя на нее.
Канабек понимающе усмехался, наблюдая за братом, в первый месяц после женитьбы тот ходил, как оглушенный. Порхал вокруг нее, как бабочка над цветком, ревностно оберегая от любых, возможных, мужских поползновений на честь жены.
Сам был ей верен, за это Канабек мог поручиться. Не раз был свидетелем того, как брат отказывался от возможности порезвиться на стороне.
Как-то раз поехали они с братом в соседний аул, к родственникам, с отцовским поручением. Повстречались им две молодые женщины, привлекательные и веселые. Стреножили коней, познакомились, хохотушки, манерно растягивая гласные, назвали свои имена: Рая и Зара. Внешне новые знакомые на казашек были мало похожи, хотя имена могли быть просто переделаны на русский лад.
Степь, наводненная ссыльными и репрессированными, стала слишком многонациональной, чтобы с ходу определить, кто перед тобой.
–А вы кто, сестренки, русские, цыганки или татарки? – спросил их Айнабек.
–Ах, какие славные джигиты, так ловко гарцуют на лошадях, а обращению с женщинами не обучены, – кокетливо вытягивая губы и поводя плечами, прощебетала одна из них.
–Бабы мы, кому какая разница, какой мы нации? – наигранно-обиженным тоном вторила ей другая.
Стало ясно, что попутчицы настроены на игривый лад и не прочь поразвлечься с первыми встречными.
Канабек с интересом стал разглядывать обеих женщин, словно выбирая спутницу на один вечер, но старший брат серьезным, даже резким – что было совсем непривычно – голосом рубанул:
–Мы не слепые и видим, что вы за женщины.
–Ух, какой горячий, уж не хочешь ли ты нас обидеть? – пропела молодуха, явно ничуть не обидевшись на грубый тон несостоявшегося кавалера.
–У каждого из нас есть жена, помоложе, покрасивее многих. Я думал, вам помощь нужна, а вы развлечений ищете. Осторожнее, сестренки, по дорогам всякий народ бродит, время неспокойное.
Братья продолжили путь и Айнабеку пришлось выслушать от брата упрек в поспешности такого решения, на что он спокойно заметил:
–Твоя жена – сущий ангел и оскорблять ее изменами, я считаю бесчестным. Как мужчину, прошу тебя, не обижай Ажар. Это ведь, все равно, что ударить ребенка.
Брат был прав и потому Канабек удержал в себе, срывающиеся с языка, слова возражения. Айнабек свято чтил чистоту супружеских уз и Канабека, порой, колола неприятная мысль, что его неверность, неким образом, ее марает.
Чего он не мог понять с первого дня женитьбы, так это того, почему все так носятся с его женой. Даже, после ее смерти, Жумабике, будучи, уже, его женой, все абысын поминала добрым словом, а их с Ажар старшую дочь – Алтынай – любила, кажется, больше, чем своих. Мачехой ее назвать ни у кого язык не повернулся бы.
Хмыкнув от досады, помнится, тогда ответил он брату.
–Да мне и самому на душе погано, когда она смотрит на меня своими телячьими глазами. Я все время виноватым себя перед ней чувствую.
–Не говори так, она тебя любит, цени это. Это такое счастье, когда жена тебя любит, – с, плохо скрытой, печалью в голосе произнес последние слова Айнабек.
Дальше ехали молча, каждый думал о своем.
Канабек припомнил, что на шее одной из встреченных женщин, красовалось украшение из крупных бус. А его женгей вплетала в тугие косы монисты, которые мелодично позвякивали при ходьбе. На эти монисты он обратил внимание больше, чем на их обладательницу. Эти яркие детали – серебряные монисты и дешевые бусы красного цвета – на его взгляд художника, наглядно демонстрировали два женских образа.
Разбитная, гулящая бабенка и гордая красавица. Женская распущенность и женская честь!
И такой бесценный дар достался от Всевышнего его брату. Нет, не завидовал он ему, не пленила его красота Жумабике, просто размышлял о превратностях судьбы: брату досталась в жены птица Самрук, в кроне священного дерева Байтерек, рождающее солнце, а ему – неоперившийся цыпленок.
Свою красавицу-женгей, он мысленно сравнивал с луной на ночном небе: красивая, светит ярко, но не греет.
Ехавший бок о бок с ним, Айнабек горевал о том, что горячо любимая им супруга не отвечает на его любовь, хотя изо всех сил пытается это скрыть. Будь он поэтом, возможно, сравнил бы ее, как и брат, с небесным светилом, но его мысли были просты как день: упрекнуть жену не в чем, только холодом от нее веет, что кричать хочется.
Если бы Канабек подслушал мысли брата, то сильно удивился бы их созвучности. Удивился бы и понял, что с виду счастливый и удачливый брат, снедаем такой же грустью, как и он. А может, его горести куда тяжелее и куда реальнее, чем его надуманная печаль.
Возможно, именно тогда, а может раньше, пустила свой первый росток подспудная обида, но не на Всевышнего, а на вполне земного, родного отца. Это не до конца оформившееся чувство стало зреть, наливаться силой и насыщаться каждым неверным словом, косо брошенным взглядом и другими пустяками, приобретающими в его глазах другой смысл.
Почувствовав рядом чье-то присутствие, обернулся в твердой уверенности, что это брат. Рядом стоял человек с обожженным лицом. Выцветшие глаза, потухший взгляд, весь серый, как и его одежда. Он не мог быть его братом, но слова, которые незнакомец прошелестел сухими губами, убедили Канабека в обратном.
–Кара, братишка, это ты? Как ты узнал, что я здесь?
Братья долго смотрели друг на друга, не решаясь на какие-то другие действия. Наконец, старший из братьев развел руки в стороны, и младший мгновенно понял, он хочет обнять его. Рычагом выдвинув правую руку вперед, Канабек выдохнул.
–Привет.
Эта его рука с напряженно-сжатыми пальцами распахнутой ладони и поднятым вверх, чуть отставленным большим пальцем, больше напоминала пистолет. Эта рука, как невидимый щит, отсекала любую возможность более близких прикосновений.
Айнабек медленно опустил руки, постоял и безвольным движением пожал протянутую руку.
–Ты живой? Я рад.
–Да? А на тебя родители черное письмо получили. Пойдем на станцию, поговорим.
Они направились в сторону железной дороги и весь путь Канабека грызла неприятная мысль: в его жизнь снова входит что-то темное и противно-липкое, что не дало насладиться детством и подпортило очарование юности.
Помещение, куда они пришли, правильнее было бы назвать комнатой ожидания, чем вокзалом: обшарпанные стены, две лавки, окно.
Тягостным был их разговор. Канабек сухо перечислил события, произошедшие за это время. Айнабек молча кивал, вздрогнул лишь раз, услышав о смерти матери, известие о смерти старшего сына выслушал со странным равнодушием.
Окинув хмурым взглядом согбенную фигуру брата, Канабек замолк. Молчание затягивалось. Несказанные слова просились наружу. Тяжелые, неприятные.
–Ты не хочешь, чтобы я возвращался домой?
Канабек ответил не сразу, словно перепроверял, действительно ли он думает так, как собирается сказать.
–Да, не хочу. Твоего отца все уважают: один сын вернулся с фронта, другой погиб , геройской смертью. А что будет, когда все узнают, что ты был в плену у немцев?
–Твоего? Ты хотел сказать, нашего?
–Ты правильно услышал. У меня никогда не было отца. Он видел только тебя, хвалил только тебя.
–Он любит нас одинаково. Хотя, если бы ты знал то, что знаю я, так бы не думал.
Глядя на перекошенное от злости и обиды лицо брата, Айнабек с горечью понял: его любимый, младший братишка все эти годы состязался с ним в бессмысленной гонке, где главный приз – любовь и уважение отца – достался, как он считал, не ему. И даже, если бы он не выжил после плена и лагерей, младший брат продолжал бы его ненавидеть, как ненавидит сейчас. Не думал Айнабек, что брату ещё хуже, чем ему.
Канабек не обратив внимания на его слова, а скорее, просто не услышав, резко встал и повернулся к брату.
–Я против, чтобы ты возвращался. Для меня ты умер, там в Сталинграде. Я лично рассыпал горсть земли над твоей могилой, на Мамаевом кургане.
Брат давно ушел, а в груди у Айнабека жгло и разрасталось черное, зудящее пятно. Идущий изнутри гул распирал голову и обхватив ее руками, он зашептал:
–Ты прав, братишка. Я и сам знаю, что только, когда я воевал с немцами на улицах Сталинграда, я жил. Потом я умер, но не когда попал в плен…через полгода…когда нас построили, и этот фашист начал говорить…Почему, почему это со мной…Я же мог умереть в бою или как ты вернуться с войны живым и …Как же мне смотреть людям в глаза, когда я …Нельзя, мне нельзя домой…
–Почему? – Раздался рядом молодой и уверенный голос.
Айнабек поднял голову и увидел солдата в красноармейской форме.
–Ты кто-о-о?
–Я воевал вместе с тобой, ты что забыл меня? Батыр, – подал ему руку солдат.
–Айнабек, – удивленно протянул он. – Ты давно здесь?
–Только пришел. Захожу, смотрю, ты сидишь. Так почему тебе нельзя домой? За свои мучения ты еще и отсидел целых семь лет.
–Ты считаешь, я могу вернуться и аульчане не закидают меня камнями?
–Пусть попробуют. Ты теперь не один. Я с тобой.
Гремя ведрами, в помещение вошла русская женщина. Поставила ведра на пол, у стены и собралась было выйти, но неожиданно, приглядевшись, жалостливым тоном обратилась к Айнабеку.
–Ты, милок, никак заболел? Жар у тебя? Глаза-то как нехорошо блестят. Давай, я тебе нашу фельдшерицу приведу.
И поскольку Айнабек не ответил ей, да и вообще не смотрел на нее, несмело предложила.
–Иди домой, горемыка. Или тебе некуда идти?
Ободренный улыбкой солдата, Айнабек встал и твердо произнес.
–У меня есть семья, мне есть куда идти. Пойдем!
Он дернул головой, приглашая друга пойти вместе с ним.Скрипнула хлипкая дверь вокзала. Женщина протяжно вздохнула.
–И-и как же тебя, бедолагу, видать помотало…
Лишь на третий день добрался Айнабек до родного аула. Когда он уходил на войну, его аул был даже не колхозом, а подсобным хозяйством, а теперь это был совхоз Кокпектинский.
С трудом нашел он место, где стояли их юрты. Сильно изменился их аул. Больше всего, его поразили не глинобитные, саманные дома, выстроенные в ряд, образуя улицу – во время заключения он сам их строил – а колодцы, установленные по одному на каждую улицу. Бетонные, обитые сверху жестянкой, с железной конструкцией, из которой торчали две трубы: одна покороче, с которой, собственно, вытекала вода, и другая, длинная и толстая, для накачки воды. Они казались чудом.
Да, жизнь стала легче. За водой далеко ходить не надо. Правда, чтобы накачать воду, нужна немалая сила. Стоит ослабить темп, и вся накачанная вода уйдет по трубе вглубь. Но это мелочи. Главное, вода, вот она рядом. Пить, конечно, нельзя- слишком соленая – но для бытовых нужд в самый раз.
Подошел к дому, обмазанному глиной и побеленному известью. Залюбовался тополями, шумевшими листвой над крышей и раскидистой яблоней, с зелеными еще яблочками, приветливо приглашающей войти в дом.
–Иди, не бойся. Отец, жена и дети обрадуются тебе, – улыбаясь, легонько подталкивал его Батыр.
–Она теперь жена моего брата, а дети меня, наверно, не помнят.
Он потянул на себя деревянную дверь, пригнулся, переступая порог. Это темное помещение с земляным полом, не было, собственно домом: что-то, вроде, холодной кладовки. Ведра, инструменты, валенки, а на толстых и длинных гвоздях, вбитых в стену, висели ремни и рабочая одежда. Что было ещё, слабый свет, проникающий из маленького оконца-форточки, рассмотреть не позволил.
Айнабек шагнул к другой двери, что слева от входа и услышал голоса за ней.