Глава 20 Думы отца
Не проходило дня, чтобы Толутай-ата не вспоминал эти два собрания. Но сегодня – необычный день. Манит за собой что-то светлое, не стоит думать о печальном.
Мысли переливались как сверкающая гладь ковыльного моря в степи. Асан Кайғы… Один из величайших людей, что помнит казахская степь.
Рожденный в русском Поволжье, потомок самого Тимуджина, он как никто другой, радел за судьбы казахов. Величайшего ума человек, с детской наивностью мечтал найти для казахов землю обетованную. Там, где жаворонок вьет гнездо на спине барашка. Искал ее всю свою жизнь, да так и не нашёл. Потому и получил такое прозвище: печальный.
А кто из ныне живущих так переживает за судьбу народа, как это делал мудрый Асан Кайғы.
Еще один великий казах, перед которым благоговел Толеутай-ата, звался Құрманғазы. Как бедна была бы Степь без его музыки, от звучания которой, кровь бурлит и душа парит. Перед взором какого казаха, слушающего кюи Құрманғазы Сағырбайұлы, к примеру «Адай», не оживает яркая картина, где табун разномастных скакунов, в стремительном галопе несется по степи, от вольного ветра развеваются гривы, а из-под сильных копыт разлетается песок. Чтобы творения Құрманғазы стали понятны и близки сердцу, надо родиться казахом.
Новый мир, новый мир, кричат все кругом. И под жерновами этого нового мира, казахи сами не замечают, как теряют то, что отличает алмаз от простого камня. Теряют язык. Если мои дети хорошо говорят и на русском и казахском, то внуки, уже, думают на русском.
Потому что за русским языком будущее, говорят многие и отдают своих детей в русские школы. А казахских школ становится все меньше, малюсенький такой факт, а кто знает какие у него будут последствия. Казах, не знающий родного языка, пусть он даже в этом не виноват, что может быть печальнее?
Тот, кто закрывает казахские школы, о будущем народа, совсем не думает. Эх, нам бы побольше таких людей, как Асан Кайғы, Құрманғазы и Абай. Только музыка и мудрое, поэтическое слово способны подвигнуть человека выучить язык.
Но грядут другие времена. И народ, переживший голод и страшнейшую войну, оправится, станет жить лучше, все дети будут учиться. И вспомнят казахи о своих корнях, кинуться искать утраченное. Как же трудно им будет. Ведь чтобы забыть язык, нужно время одного поколения, а чтобы возродить, жизни нескольких поколений не хватит…
Как сильно изменила война моих сыновей. Старший Айнабек из веселого, быстрого, шумного, любознательного, задиры превратился в свою бледную тень, потускневшее подобие, замкнутое сломленное существо. Канабек же, будучи спокойным, вдумчивым парнем, избегающим шумного общения, вдруг стал резким, вспыльчивым и обидчивым.
К чему, точно, не был готов, как отец, старый Толеутай, так это к тому, что его сыновья, родные братья, будут смертельно враждовать и не оправдают его скромных надежд: один – черствостью сердца и неумением прощать, а другой…
Каждый раз, когда старому Толеутаю, нужно было швырнуть в лицо себе горсть горькой правды, он начинал рассуждать на отвлеченные темы.
Как например сейчас, его очень занимал кровавый путь истории казахского народа, вместо кровоточащего вопроса его взаимоотношений с сыном.
Да нелегка, по сути, жизнь казаха-кочевника, да и оседлая жизнь поначалу для многих стала большим испытанием. Возможно ли, многовековой уклад быта, впитавшийся в мозг и кровь казахского народа, в один день разметать и разрушить, и насадить другой, чуждый духу и закону степи? Оказалось, возможным. И такой резкий переворот назывался революцией. А как известно, ни одна революция не обходится без крови. Необразованные, порой, просто неграмотные люди, пришедшие к власти, как оказалось, могут и не такое.
Они вытравили и смяли в одночасье весь кочевой образ жизни казахов, на которой не посягнула даже царская империя. Она, лишь, внесла некоторые изменения в жизненный уклад, построила русские поселки и казачьи станицы. Не обошлось без притеснений, против которых народ бунтовал, но в целом казахи по-прежнему кочевали по степи, перегоняя скот в поисках лучших пастбищ.
Оседлая жизнь не позволяла содержать большого хозяйства, для выживания, как альтернатива скотоводству, предлагалось освоить земледелие. На это нужно было время…
Толеутай-ата гладил шершавыми руками серую книжицу, с надписью «трудовая книжка». Амантай прочитал и перевел ему все, что там написано.
« Смагулов Тулютай, год рождения 1896.»
Год указан неправильно, он родился много раньше, но не смог он назвать точной даты важным людям в аульном совете, знал лишь, что родился в год мыши, потому упрямо повторял это: тышқан жылы тудым.
Далее в графе «профессия» записано было: возчик.
А если быть точным, он был водовозом, развозил воду в бочке, установленной на телеге, по окрестным колхозам, в том числе, привозил воду и в свой аул. И даже городских жителей снабжал водой, так как, не во всех домах из стены торчала волшебная трубочка, по которой вода приходила сразу в дом.
Он любил свою работу. Люди, завидев его рыжую лошадку, неспешно кивающую гривастой головой в такт своим шагам и скрипучую бричку, радостно улыбались и приветливо махали руками.
По причине неграмотности, Толеутай-ата, вместо подписи, ручкой начиркал частокол неровных палочек.
По несколько раз внук, перечитывал скупые строки летописи его трудовой жизни.
«Принят на работу в качестве возчика. Сталинской стройконторы треста Жилстрой. Уволен по собственному желанию. Зав. отделом кадров такой-то. Зачислен в штат рабочих колхоза и так далее.»
Самое приятное было написано на предпоследней страничке. «За честный и добросовестный труд в течение периода с тридцать седьмого года по пятьдесят второй год. неоднократно премировался. А также получал денежные вознаграждения, а также вручена медаль за доблестный труд в Великой Отечественной войне 41— 45 год.»
Да, он получил медаль, которую сначала не хотел принимать. За что? Он же не воевал. Далее на двух страничках шел напечатанный мелким шрифтом, текст, который внук читать не стал, как он ни просил.
Старик вдруг встрепенулся, вспомнив, как маленький Канабек, однажды принес ему нарисованный портрет.
Он отреагировал, конечно же, как истинный верующий, но после самому себе боялся признаться, насколько был поражен точностью рисунка, казалось, он видит свое отражение в воде, будто в озеро глядится.
И не раз порывался сказать, взрослому уже, сыну, что не против его занятий рисованием, но малодушно останавливал себя, негоже ронять отцовский авторитет из-за такой малости.
Кто же знал, что эта мелочь станет камнем преткновения?
Айнабек…Его первенец, родная кровь. Родной, несмотря ни на что. Быть отцом, значит, воспитывать и любить. И он любил его, может, чуть больше, чем других, чтобы не дай Аллах, не почувствовал он…
Право дать имя первенцу получил самый старший брат. Польщенный оказанной честью, Мынбай серьезно подошел к этому делу.
Как известно, суеверные казахи в надежде обмануть судьбу, дают, чаще всего, ребенку неказистое, неприглядное имя. Брат нарушил эту традицию. Видел он у русских казаков, одну диковину – зеркало – и потрясла она его степную душу.
Казах ведь, за всю жизнь, кроме просторов степи, больше ничего не видит. И пожелал он сыну Толеутая, с таким именем, судьбы необычной: пусть, мол, доведется ему увидеть, как в зеркале, много всяких, далёких стран и земель.
И нельзя ведь, теперь сетовать на судьбу и роптать: не обманула она, увидел его сын много стран далёких, только счастливей от этого не стал. Для счастья, всего-то и надо было, чтобы на родине уважали.
Толеутай-ата медленными, круговыми движениями потер грудь. Боль, черной, крючковатой лапой, сжала сердце, грозя разорвать его на части. Стало трудно дышать, тревожные мысли, бурой круговертью, завертелись и среди них, постепенно кристаллизовалась одна, принесшая облегчение: он умирает и скоро встретится со своей женой – Жамеш.
Исчезла боль в груди, раздвинулись стены дома и…
Просторная, казахская степь, цветущая земля его предков и потомков, а с небесного купола, обтянутого голубым шелком, яркое солнце рассыпает по ней золотую пыль. Степь и небо. Это рай для казахов.
И вот, он идет по цветущей степи туда, где за накрытым казахским столом сидят его девять детей и два внука. Рядом с пышущим самоваром восседает его Жамеш. В ослепительно-белом жаулыке, в цветастом камзоле, с мягкой улыбкой приветствует его. С другой стороны самовара, юная – сама еще дитя – сноха разливает чай по пиалам.
Дети и внуки счастливо улыбаются. Здесь нет голода, стол ломится от еды. Здесь нет войны, болезней и страданий.
И вдруг яркая картина освещенной степи стала мутнеть. Видение исчезло. Он снова в своем доме.
–Жамеш, где ты, – слабым голосом захрипел старик.
Он стал заваливаться на пол. Услышал, идущий откуда-то издалека, голос жены, «я здесь, Тулпаш», и в последнее мгновение жизни успел порадоваться: он летит куда-то и чем выше, тем четче слышен голос жены.
Глава 21 Две смерти
Канабек поблагодарил aульчaн – помогших донести до дома тело брата – и всё того же соседского мальчишку, открывавшему перед ними двери. Из комнаты вышла заплаканная Жумабике.
–Где отец, – бросил ей Канабек, и не дождавшись ответа, прошел мимо нее в гостевую комнату, где на единственной, в их доме, кровати лежал отец.
Навстречу ему поднялся местный фельдшер. Протянул заскорузлую ладонь со словами.
–Примите мои соболезнования.
–Что вы говорите, посмотрите, там, моего брата, его ножом порезали.
Канабек склонился над отцом, его умиротворенно-спокойное лицо на мертвое похоже не было, поэтому словам фельдшера он просто не поверил. Отец не мог умереть, именно в этот день, когда он, отбросив гордыню, что было не в его характере, смиренно просил прощения у брата, до того момента, им презираемого. Он не мог умереть, не увидев своих помирившихся сыновей. Не мог умереть, не простив его и не попрощавшись.
А перед глазами поплыло то видение, что померещилось ему в лучах уходящего дня. Это и было прощание? Или прощение?
–Отец, отец, – потряс он отца легонько, – посмотрите там, Айнабек, он живой, выжил как-то, я его не убил. Его ранили, но мы вылечим его. Встаньте, отец, откройте глаза.
Чья-то невесомая рука коснулась его плеча и ласково-горестный голос произнес.
–Он умер, жаным.
–Не говори, чего не знаешь, глупая ты женщина, – вскинулся Канабек и прошагал мимо жены в комнату, где лежал брат.
Фельдшер сидел за столом и что-то писал на клочке бумаги. Канабек встал рядом, уже зная, что услышит.
–Мне очень жаль, сынок, ты в один день потерял двух близких людей. Соболезную. Пусть земля будет им пухом.
Только услышав последние слова, которые русские говорят об умерших, Канабек в какие-то доли секунды, вдруг осознал неотвратимость произошедшего, ноги подкосились, и он осел, прямо на кошму.
Все последующие за этим дни, заполненные хлопотами, связанные с погребением родных, прошли для Канабека как в тумане: он вялым, безжизненным голосом, глядя опустошенными глазами, распределял мужчин-добровольцев на обмывание тел, на копку могил, договаривался о покупке лошади для поминальной трапезы. Смириться с тем, что он, как еще недавно горевал отец, остался один, оказалось трудным делом. Один, без отца и без брата, несмотря на присутствие жены и детей.
На похороны отца и брата Канабека пришли все мужчины аула: и одряхлевшие старики, молодые люди и постарше, и даже мелькали, совсем юные лица, по примеру взрослых, покрывшие головы тюбетейками. Кроме жителей аула, на похороны прибыли родственники, их было немного, те до которых дошла печальная весть.
Канабек был немало удивлен количеству желающих проститься с его отцом. Их становилось больше по мере того, как подобно волне, расходилось известие о смерти старого водовоза. Вереница соболезнующих тянулась еще несколько месяцев после похорон.
Его отца уважали, лишь после его смерти, Канабек узнал, скольким людям за всю жизнь помог его отец. Ему выражали соболезнования и их сочувствие не было наигранно, они искренне горевали об утрате, постигшей его семью. Иногда приходили дети тех людей, которых поддержал в тяжелую минуту Толеутай-ата, рассказывали о нем, благодарили сына за отца. К горечи утраты присоединилось гнетущее чувство стыда: он, совсем, не знал этого человека, не видел в нем отца. Чужие люди называли его святым и сожалели, что опоздали с благодарностью. И эта несправедливость легла на плечи Канабека: отец спасал и помогал, а теплые слова, идущие от сердца, услышал сын.
Чтобы разглядеть в человеке что-то хорошее, нужно особое зрение, уметь видеть сердцем. Канабеку пришлось признать, он был слеп все эти годы.
Канабек делал все, что положено делать в таких случаях, о чувствах не думал. Он не плакал, да и никто не плакал. Его брата мало кто помнил в ауле, а родная семья с его смертью смирилась давно и эти несколько месяцев ничего не изменили; и слишком стар был его отец, прожил долгую жизнь. Казахи не льют слез попусту, разве не милостив Всевышний, так щедро отмеривший срок покойному.
После того, как тело брата обмыли, Канабек собственноручно надел на него свой китель, а перед этим забравшись на крышу дома, отыскал там медаль и прикрепил к кителю. Свои же награды убрал в жестяную коробку, туда, где, прежде, лежала скрытая от глаз, медаль брата. И только после этого, Канабек позволил завернуть тело в кусок белой ткани. Может и не заслужил его старший брат прощения за предательство – над этим еще стоило подумать – но в одном, Канабек теперь был уверен, круглый символ воинской доблести, облаченный в золото, принадлежит Айнабеку по праву, завоёванным им в боях за город Сталинград. Смесь грызущего раскаяния и горечи безвозвратной потери, стальным обручем, сдавившее сердце и не позволявшее вздохнуть в последние дни, немного отпустила, после того как награда оказалась на груди ее владельца.
Никто не плакал, не кричал от горя, провожая в последний путь человека с большим сердцем. Лишь тополя, высаженные полукругом с яблоней в центре, печально зашумели, зашелестели листвой вслед похоронной процессии—все присутствующие мужчины, включая детей мужского пола, сопровождали тела, завернутые в ковры и бережно несомые группами мужчин по шесть человек—так они прощались с тем, кто любил их, разговаривал с ними, а в последние годы просто наслаждался одним их видом.
Отца Канабек похоронил рядом с матерью. Кирпичный мазар, построенный Канабеком после смерти матери, был рассчитан на два места. Рядом с мазаром родителей вырос свежий холмик земли, там упокоилось тело брата, последнее жилище для него еще предстояло возвести. Глядя на него, Канабек уже знал, что мазар будет строить просторным: для брата, себя и Жумабикe.
Глава 22 Не родной
Канабек Смагулов был человеком консервативных убеждений. Полутонов не признавал. Украл, значит, вор. Соврал, значит, лжец. Совершил преступление, останешься преступником до конца своей жизни, сколько бы в этом ни раскаивался.
После смерти отца и брата, в голове началось непонятное брожение мыслей, смутное сознание какой-то ошибки, какого-то поворота не туда, оседало на душе серой мутью. Вся эта мешанина чувств и идей вызревала, будто в туго обтянутом коконе, из которого вот-вот – он чувствовал – вылупится истина.
Канабек понимал, все в его жизни рушится прямо на глазах. Отец, Айнабек, Жумабике, дети… Он виноват перед ними или нет?
Отец умер с мыслью, что один сын стал предателем, а другой ненавидит его. Брат погиб, так и не получив поддержки брата в своей беде, а жена хочет уйти от него и забрать детей.
Итогом последних событий его жизни может стать беспросветное одиночество.
Из дома вышел Амантай, подсел к нему на лавку.
–Можно с вами поговорить.
«Тебя еще не хватало» – мелькнула мысль, которой тут же устыдился.
–Говори, – бросил он устало, глядя на играющих сыновей семи и пяти лет, Владимира и Болата.
–Я насчет учебы…, – начал говорить Амантай, но Канабек перебил его.
–А, это к матери. Я, оказывается, ничего не знаю ни про своих детей, ни про нынешнюю молодежь…
В это время Болат размахивая палкой, закричал.
–Ах ты, фашист, на тебе, на тебе…
–Ты что, Болат, какой я фашист, я красноармеец?
–А давай, будто бы ты в плен попал, а я тебя спас.
–А вдруг и ты, тоже, попадёшь?
–Тогда мы вместе сбежим от немцев. Там яма есть. Побежали, это будет окоп.
Канабек застыл, пораженный диалогом своих детей. О, Аллах, как же тяжело было его отцу. Ведь легко осудить брата, а как быть с сыном? Воистину, простить отца, дано только сыну, ставшему любящим отцом!
Амантай, также наблюдавший за игрой братьев, горько заметил.
–Понятно, я ведь вам не сын, это они ваши родные дети, а я так… Отца у меня нет, мой отец умер.
Канабек, как пьяный осматривал все вокруг непонимающим взглядом, голова гудела, предвещая озарение.
Амантай встал и медленно побрел к калитке.
–Подожди, сынок, ты куда?
–Я на кладбище, к дедушке и к бабушке.
–Я с тобой, сынок, подожди.
Пока они шли к кладбищу, Канабек порывался что-то объяснить тому, кого впервые осмысленно назвал сыном. Но не смог. Он и себе не мог объяснить природу, случившейся с ним, перемены.
Пришли, ни слова не говоря, сели на землю, выставив раскрытые ладони перед собой и Канабек, вполголоса стал читать суры из Корана. Прочтя молитву, Канабек голосом, срывающимся на всхлипы, стал просить прощения у матери, отца и брата.
Амантай молча наблюдал за ним. Молчал он и когда, Канабек обратился к нему со словами прощения.
–И ты, сынок, прости меня, я жил как в тумане, никого не видел. Только и делал, что всю жизнь жалел себя. Я все исправлю. Нет не все, а то, что смогу исправить. Нет, не исправить, уже поздно, мне, главное, не повторить ошибки отца. Что я говорю, он не виноват: голод, война. Сейчас жизнь полегче. Я буду думать о вас, о детях. Ты, наверно знаешь, ваша мама хочет уехать от меня. Я буду просить ее остаться. Я вам… Вы… Она говорит, что я… Даже не разговариваю с вами, не люблю… Неправда. Я сейчас пойду к ней…
Он встал, пошатываясь, сделал несколько шагов. Вернулся.
–Аман, ты мне сын. Такой же как… Вы все мне родные. Ты ведь называл меня отцом. На кого ты хочешь учиться?
–Я хочу стать военным летчиком. В Караганде такого училища нет, наверное, нужно ехать в Алмату.
Все-таки он был еще ребенком, несмотря на немалый рост и свои семнадцать лет. Услышав вопрос, тут же, забыл все свои обиды, вскочил с места и всю дорогу до дома объяснял, какие преграды стоят на пути к его мечте.
–В Алмате такого училища, тоже, нет, сынок. Надо ехать в Оренбург или Рязань. Я узнаю, не переживай. Сначала нужно получить паспорт тебе, маме, всем. Я добьюсь, я же воевал все-таки.
В тот же вечер Канабек, начал серьезный разговор с женой, на что она горько улыбнулась. Кажется, её муж пытается признаться ей в любви.
–Ты не веришь? – Заглядывал ей в глаза Канабек.
–Я понимаю, последние дни вам пришлось нелегко, и вы просто ищете утешения.
–Я клянусь прахом отца и матери.
–Хорошо и что дальше? – Тусклым голосом говорит Жумабике. – Детям нужно учиться, Алтынай говорит, что в городе есть Учительский Институт, хочет туда пойти, Жаныл собирается стать врачом, а Жатим мечтает танцевать.
–Детей устроим, не переживай, и девочек, куда они хотят, и Амана отправим в Россию, учиться, я с ним уже поговорил. Сначала я уйду с шахты, заберу свой паспорт у начальника и уйду. Договорюсь и выправлю паспорт тебе и старшим детям. Запишусь на курсы киномехаников, а через год, как ты и хотела, мы можем ехать жить в город. Поверь мне, Бикеш, родная.
Жумабике вздрогнула, услышав ласковое обращение, впервые за все время их совместной жизни, да еще то, каким называл ее Шалкар.
–Хорошо, я согласна, но только ради детей. Справим годины вашего отца и брата и уедем. Время покажет, с вами или без вас.
Думая о своем старшем брате Айнабеке, Канабек ощущал какую-то незавершенность в их отношениях. Как будто не сказал ему то, что должен был сказать, ни разу не поговорил он с братом по-человечески и теперь, ему и брату необходим был этот последний разговор.
Канабек стоял у мазара, вслушиваясь в особую тишину, что устанавливается в жаркий полдень в степи. Уже прочтены все молитвы, а главного, все еще, не сказано.
–Брат мой, Айнабек, мы могли бы прожить другую жизнь, но из-за моих мелких обид, я пропустил ее. Я упустил дружбу с тобой и чуть было, не потерял семью и любовь. Когда ты рассказал нам про Туркестанский легион, я так радовался этому, как последняя сволочь. А если бы, я тебя любил бы и уважал, мне было бы больно. Как больно мне сейчас… Я прошу у тебя прощения, но только за это. Не обижайся, брат, но за предательство я тебя простить не могу. Ты мой брат по крови, а там, в России, в земле лежат мои братья по оружию. Они и погибли может, потому что ты воевал на другой стороне, их кровь на твоих руках. И за это я не могу тебя простить, брат, но я люблю тебя и скорблю о тебе. И буду просить Аллаха, чтобы там, – он поднял голову, – твою душу не мучили сильно. Может, он тебя простит и избавит от страданий. Аминь.
Все так же держа голову запрокинутой, он прошептал в самую синь неба.
–Я был плохим братом, но обещаю, нет, надеюсь, отцом буду хорошим.
Канабек вздохнул глубоко и счастливо в полной уверенности, что теперь-то он свободен от демонов, терзавших его душу. Так и было, до тех пор, пока, как-то раз, измученный бытовыми проблемами, неизменными спутниками переезда и жизни на новом месте, не пожаловался жене:
–Не выходит у меня по задуманному, бьюсь, бьюсь, а толку мало. Да это ладно, переживем, плохо, что всю жизнь в своей семье был как чужой. Да, Бикеш, порой, мне казалось, мои родители, братья и сестры мне не родные.
Жумабике, вздохнув, подошла к понуро сидящему мужу, тронула его за плечо и сказала:
–Не переживай, я рядом и дети подросли, помогут. А насчет того, что не родной… Я тебе не говорила, но однажды Айнабек признался мне, что подслушал один разговор между родителями. Оказалось, что когда они поженились, Аллах долго не давал им детей и тогда они взяли на воспитание мальчика, родившегося в семье их дальних родственников и оставшегося сиротой. Этим мальчиком был Айнабек. А потом у ваших родителей, один за другим, стали рождаться дети и первым родился ты. Еще наши предки говорили: если нет детей, приютите сироту, тем самым искупите грех и Всевышний подарит вам много детей.
Канабек потрясенно уставился на жену, потом заскулил, бормоча при этом:
–О, Алла, какой же я глупец, безмозглый осел. Как же я несчастен, за что мне это?
Жумабике обняла мужа, прижимая к себе и поглаживая его поседевшую, в висках, голову. Затем, до конца не понимая, чем вызваны его слезы, стала успокаивать ласковыми словами.
И каждый день, всю оставшуюся жизнь, чувство вины могильным червем, точило изнутри, а раскаяние, как ржа, разъедало его душу. И это несмотря на то, что уже давно он не винил отца, в своем стремлении уберечь от разочарования старшего сына, заставивший страдать младшего, как оказалось, родного. Так бывает: человек, сам того не понимая, становится на дорогу, вымощенную благими намерениями, что, как известно, приводит в ад. Простивший отца за любовь, которой не узнал, себя простить не смог. В возрасте пятидесяти пяти лет, Канабек умер от долгой, мучительной болезни.