Эта незлобливость Бёрне, полное отсутствие личного самолюбия, может быть, яснее всего сказываются в тот критический момент его жизни, когда после появления «Парижских писем» его личная честь и частная жизнь сделались мишенью, на которую бессильная ярость врагов устремляла свои ядовито-грязные стрелы. Всякий другой на месте Бёрне отплатил бы своим критикам той же монетой, истощил бы все средства к мщению. Бёрне остался к этим личным нападкам совершенно равнодушным и только в интересах дела счел нужным обратить против своих противников оружие сатиры. Когда он узнал, что один из рецензентов, осмеянных им в «Салате из селедки», умер во время печатания «Писем», он был искренне огорчен тем, что нельзя уничтожить написанного, так как ему казалось недостойным нападать на того, кто не может уже защищаться. Какое различие, например, с Гейне, который именно после смерти Бёрне обрушился на него со всей силой долго сдерживаемой мстительности!

Заговорив о Гейне, мы должны сказать несколько слов об отношениях обоих писателей, имена которых, несмотря на их личные несогласия, всегда ставятся рядом, как будто бы они были близнецами, и которыми Германия гордится так же, как другими «близнецами» – Шиллером и Гёте.

С Гейне Бёрне познакомился еще во Франкфурте в 1827 году и вначале был совершенно очарован личностью молодого поэта, в котором увидел гениального и надежного союзника. Действительно, на первый взгляд оба писателя, не только по происхождению, но и по особенностям таланта и политическим тенденциям, казались как бы предназначенными самой судьбой соединенными силами стремиться к одной общей цели. Подобно Бёрне, Гейне является в своих произведениях пламенным проповедником свободы. Подобно Бёрне, он поставил себе задачей устранить вековой раздор между Францией и Германией, внушить французам более высокое мнение о произведениях немецкого ума. Даже в слоге обоих писателей замечается большое сходство. Та же легкость и остроумие, то же богатство образов, пристрастие к антитезам, та же ирония, тот же смех сквозь слезы. Бёрне один из первых горячо приветствовал поэтический талант своего младшего товарища и в своих критических статьях предсказывал ему блестящую литературную будущность. В Париже, куда оба поспешили после объявления Июльской монархии, дружба их некоторое время продолжалась по-прежнему, хотя Бёрне часто недоумевал по поводу сдержанности в отношениях с ним человека, который не мог не видеть в нем единомышленника. На рассказы знакомых о дурном характере Гейне он не обращал никакого внимания. Мало-помалу, однако, внутреннее несходство обеих натур должно было привести к их взаимному охлаждению. Бёрне при всем своем литературном таланте никогда не придавал последнему особого значения. Он нисколько не стремился к славе хорошего писателя. Мысли, слова были для него лишь орудиями, которыми он дорожил только до тех пор, пока они нужны были ему для защиты его дела. Никогда не написал он ни одной строки, которая не была бы плодом глубокого убеждения, никогда ради красного словца не пожертвовал бы он не только мыслью – даже оттенком мысли. Гейне в этом отношении был совершенной противоположностью ему. Легкомысленный, тщеславный, хотя и искренне преданный идее свободы, он подчас забывал об идее в погоне за внешними эффектами. Его увлекающаяся натура часто отвлекала его в сторону от цели, заставляла искренне восхищаться такими вещами, которые шли вразрез с его убеждениями, но которые льстили его художественным инстинктам. Таким образом, он постоянно впадал во внешние противоречия с самим собой, высказывая сегодня такие мысли, которые сам же опровергал на другой день. Так, любя свободу, он в то же время поклонялся величайшему, по мнению Бёрне, тирану – Наполеону; будучи республиканцем, он отпускал любезности изящным аристократам и насмехался над демократами, оскорблявшими его эстетическое чувство. Не было такой заветной идеи, такого священного чувства, которых бы Гейне, по своей вечно иронизирующей манере, не способен был высмеять ради красного словца. Все это, в связи с личным поведением Гейне, полным самых непримиримых противоречий, должно было в конце концов охладить к нему человека, который всегда неуклонно стремился к своей цели, не гонялся за личным успехом и сатиру свою направлял лишь на то, что казалось ему вредным.

Но если, с одной стороны, постоянное балансирование Гейне между различными лагерями вызвало недоверие Бёрне, то и прямолинейность этого последнего, доходившая до фанатизма, действовала неприятно на художественно разностороннюю натуру поэта. Гейне, гораздо менее увлекавшийся июльским переворотом, находил своего друга слишком радикальным и вовсе не желал прослыть вполне солидарным с ним. «В то время, – говорит Гуцков, – немцев, живших в Париже, охватила ассоциационная горячка – начали составляться большие союзы и товарищества для защиты и поддержки верхнерейнского дела. Гейне испугался этих громадных ассоциаций и начал тяготиться демократическими воззваниями, которые обращались к нему как к певцу свободы… Особенно сердило его то, что Бёрне, „этот болезненный человек“, разыгрывал такого ярого „людоеда“ и подписывал всякую нелепость, какую только предлагали ему…» Громкий успех «Парижских писем», по мнению Гуцкова, также раздражал тщеславного, завистливого поэта. Но вот появилась в печати вторая серия «Писем», а в них строгий, но ничуть не враждебный отзыв о «Французских делах» Гейне. Бёрне не обвинял последнего в измене, как это делали тогда многие из его единомышленников, совершенно сбитые с толку постоянными противоречиями Гейне. Бёрне даже считает его человеком в такой степени искренним, что он неспособен лгать и притворяться в продолжение пяти минут, – но человеком, у которого поэтические и художественные влечения сильнее политических симпатий и которому поэтому лучше совсем не заниматься политикой. Гейне сильно обиделся на такой отзыв и с тех пор натянутые отношения между прежними друзьями перешли в открытый разрыв. Услужливые приятели раздували эту вражду, передавая постоянно тому и другому всевозможные сплетни. Бёрне между прочим рассказали, что Гейне грозит с ним расправиться, и чтобы выказать свое бесстрашие, он не только не уклонялся от встреч со своим противником, но даже намеренно посещал все те места, где бывал и Гейне, от чего последний раздражался еще более. Когда же в 1835 году в «Le Reformateur» была напечатана резкая рецензия о «Германии» Гейне, вражда последнего к автору рецензии сделалась уже непримиримой. К стыду великого поэта, необходимо заметить, что он не пытался возражать своему противнику при его жизни. Гейне затаил злобу и только три года спустя после его смерти написал известную книгу «О Бёрне», в которой не только старался выставить личность покойного в комическом виде, но осмелился даже пустить против него грязную клевету, тем более возмутительную, что она задевала и честь женщины. Распущенный, даже рисовавшийся своей распущенностью поэт не постеснялся выставить чистые дружеские отношения Бёрне к m-me Воль безнравственным союзом, с циническим остроумием рассказывая о совместном квартировании г-жи Воль, ее мужа и «домашнего друга». Впрочем, книгой этой Гейне повредил только себе. Даже многие из друзей поэта открыто выражали свое возмущение по поводу его недостойной выходки. С мужем оскорбленной женщины он должен был драться на дуэли, окончившейся, впрочем, благополучно для обеих сторон, после чего дал обещание при следующем издании книги о Бёрне выпустить все страницы, в которых говорилось о m-me Воль.

В том тяжелом, удрученном состоянии, в каком пребывал Бёрне с тех пор, как окончательно рухнули его мечты о коренных реформах в отечестве, его сильно потрясла весть о нарождении в Германии новой литературной партии, известной под названием «Молодая Германия». Это было последнее радостное возбуждение, значительно поднявшее дух неисправимого идеалиста. Несколько молодых писателей – Винбарг, Гуцков, Лаубе, Мундт и другие – образовали новую литературную школу, родоначальниками которой считали Бёрне и Гейне, так как от первого они заимствовали его политические, а от второго – философские и социальные тенденции. В сущности, школа эта, выступившая вначале с большими претензиями, оказала очень мало влияния на дальнейшее развитие литературы. К новому литературному периоду она не привела и в настоящее время совершенно забыта. Но в свое время писатели «Молодой Германии» наделали много шума благодаря своим эмансипационным стремлениям, и немецкие правительства с величайшей охотой приняли гнусные доносы Менцеля, по которым «молодые германцы» хотели будто бы ниспровергнуть христианство и монархию, уничтожить брак и семью и сделать общество безнравственным. Начались преследования писателей новой школы. Сочинения их запрещались; самих их заключали в крепости или изгоняли из страны. Дело раздули в такой громадный пузырь, точно Германии грозила всеобщая революция.

Бёрне был сильно взволнован известием о появлении «Молодой Германии». Желая получить верное представление о писателях этой школы и их тенденциях, он обращался письменно к разным знакомым в Германии, прося доставить ему сведения о «молодых германцах», подробный перечень их произведений и отчет о впечатлении, производимом ими на общественное мнение. Конечно, при ближайшем знакомстве Бёрне должен был убедиться, что представители «Молодой Германии» – народ еще незрелый, он даже сам раскритиковал юношеский роман Гуцкова «Валли», из-за которого, главным образом, и загорелся сыр-бор, так как одно из действующих лиц романа позволяет себе некоторые непочтительные выходки против христианства и тем подало повод обрушиться на всю школу. Но в то же время Бёрне счел своим долгом заступиться за преследуемых писателей против недобросовестных обвинений врагов, в особенности же – против упомянутого Менцеля.

Вольфганг Менцель, один из влиятельнейших критиков того времени, издатель «Literatur-Blatt», в котором одно время сотрудничал и Бёрне, еще недавно принадлежал к либеральному лагерю. Он ратовал за эмансипацию евреев, за необходимость реформы в Германии, был противником Гёте и восторженным почитателем Бёрне. Первое слово литературного одобрения «Парижских писем» в Германии принадлежит именно ему. «Никакие запрещения, никакая подпольная критика, – писал он тогда, – не будут в состоянии сорвать с головы Бёрне лавровый венок, столь славно заслуженный им. Его гениальность обеспечивает за ним на вечные времена одно из почетнейших мест в ряду первых светил нашей литературы. Его благородное негодование побуждает всех патриотов относиться к нему с величайшим уважением».

Но изменились времена, изменилось направление ветра, и Менцель, сбросив с себя маску либерализма, стал громить все то, чему до сих пор поклонялся… Помимо доносов на «Молодую Германию», он стал обнаруживать настоящую идиосинкразию ко всему, что только было французского происхождения или питало симпатию к французам. Франция как страна, откуда шли все те либеральные идеи, которые он раньше сам выставлял на своем знамени, теперь сделалась для него предметом жесточайшей ненависти. Он изображал ее источником всякого зла и пороков, современным Вавилоном, и всячески предостерегал немцев от общения с нею. Что же касается Бёрне, то по отношению к нему Менцель даже после этой перемены фронта некоторое время еще сохранял сдержанность. Но когда Бёрне стал издавать журнал «La Balance» именно с целью сближения обеих национальностей и в первом номере поместил меткую критику на новое направление Менцеля, под заглавием «La gallophobie de M. Menzel», – последний совершенно потерял самообладание и с тех пор сделался ожесточенным врагом Бёрне. Снова выступили на сцену прежние обвинения Бёрне в нелюбви к Германии, в желании унижать своих соотечественников путем возвеличивания французов. Забыв, что он сам еще так недавно прославлял Бёрне величайшим патриотом Германии, называл последнюю его невестой, а невежливое обращение с ней Бёрне – капризом влюбленного человека, Менцель теперь не стеснялся, посредством передергивания отдельных мест из недоступных большинству публики французских «Весов», навязывать Бёрне такие нелепости, будто бы последний считает немецкий патриотизм – глупостью, а французский – вполне похвальным качеством. Из своего безопасного убежища в Париже Бёрне, по словам Менцеля, с желчностью больного человека извергает хулу на все немецкое и, не имея никаких положительных принципов, хотел бы разрушить все существующее, а водворение новых порядков предоставить французам и так далее.

Бёрне был искренне огорчен изменой прежнего союзника и в своей статье «La gallophobie de M. Menzel» не мог удержаться от горестного восклицания по его адресу: «И ты, Брут!» Но когда Менцель в своих нападках на либеральный лагерь совершенно утратил чувство меры, а в статье «Бёрне и немецкий патриотизм», помещенной в «Literatur-Blatt» (1836 год), осмелился даже назвать Бёрне «перебежчиком» на сторону французов, желавшим облегчить им победу над немцами, – последний увидел себя вынужденным остановить расходившегося доносчика и с этой целью написал свою знаменитую статью «Менцель-французоед», по справедливости считающуюся одним из лучших произведений не только Бёрне, но и вообще европейской публицистики. Это настоящий chef-d'oeuvre убийственной логики и уничтожающей иронии. Статья эта навеки заклеймила Менделя в общественном мнении доносчиком и «французоедом».

«Менцель-французоед», помимо своего полемического назначения, представляет еще отчасти проповедь космополитизма: не расплывчатого, совмещающегося с равнодушием, а того космополитизма, в который входит и патриотизм как один из основных его элементов. Эпиграфом этого произведения автор взял слова Фенелона: «J'aime mieux ma famille que moi, ma patrie que ma famille, et 1'univers que ma patrie (Я люблю мою семью более, чем себя, отечество – более, чем семью, и человечество – более, чем отечество)». Бёрне, подобно всем националистам, считает патриотизм чем-то врожденным, естественным и священным; но истинный патриотизм, истинная любовь к отечеству заключается не только в том, чтобы охранять последнее от внешних врагов, но и в том, чтобы оберегать его от бедствий внутренних, которые гораздо чаще и злокачественнее внешних бедствий. А между тем властители, направляющие общественное мнение, нравственность и воспитание только к своей выгоде, считали добродетелью и награждали только тот патриотизм, который восставал против внешних врагов, потому что он обеспечивал за ними власть, давал им возможность представлять врагом их народа всякое чужеземное правительство, которое они собирались покорить.

«Любовь к отечеству, – продолжает Бёрне, – проявляется она внутри государства или вне его, остается добродетелью только до тех пор, пока не выходит из своих пределов; после этого она становится пороком. Слова г-на Менцеля: „Все действия для отечества прекрасны“– нелепая и в то же время преступная фраза. Нет, только тот действует прекрасно, кто старается именно о благе

всего отечества,

а не отдельного человека, сословия или интереса, которые, интригами или насилием, сумели выдать самих себя за все отечество». «Нельзя, – говорит Бёрне в другом месте статьи, – служить своему отечеству, делая несправедливость по отношению к другому народу. Разве эгоизм государства не такой же порок, как эгоизм отдельного человека? Разве справедливость перестает быть добродетелью, как скоро ее применяют к чужому народу? Прекрасна честь, запрещающая нам объявить себя в пользу своего отечества, когда рядом с ним не стоит справедл�