Одинокая трубка

Как детей и внуков воспитывали! Как смотрели вместе вечерние шоу и смеялись, как много врут по телевизору, и какая смешная прическа у ведущего. Всегда Марья была с ним. И в болезни, и в мелких трудностях, заботах, и благах. Любил он свою жену всегда, хоть и сетовал временами, что пить запрещает. Но оно и хорошо, что запрещала.

Старичок кашлянул, после уже и вправду посмотрел на свою супругу с грустными слезами. В горле комок встрял, как ошейник, запрещающий говорить. Но он будет говорить! Он будет приходить, говорить и любить, хоть это и трудно.

Трубка улеглась в мокрой ладони. Старичок впился губами и пытался раскурить еще недогоревший табак.

– Один я, Марья, – дрожащим голосом вырвалось у старичка. – Всё, как ушла ты, так и жизнь она куда-тось пропала. Всё мне тягостно. Хозяйство и вовсе держать перестал в этом году. Трудно… – он прервался от грузных слёз, смешавшись с каплями. Щеки освежились, губы ощутили солёный вкус. Волосы уже хоть выжимать можно было, а ноги вросши в землю, будто проваливались. Трубка и вовсе перестала дымиться, но лёгкие продолжали разжигать огонь своей тягой. – Нет никого, Марья. Один я. Внуки и знать не знают – забыли. А Максим с Сашкой… так вообще не знают, где я живу, наверное. Самому мне приходится жить, Марья. Сам я тут и нет никого. Где же… где же ты?

Вдруг грудь закололо, словно через тело просунули шершавую нитку. Старичок кинулся на колени и прильнул руками и телом к могильному камню. Он обнимал её и плакал. Шестидесятилетний, брошенный внуками и детьми, остался один. Только она была с ним всегда, всегда любила, помогала. А он… не ценил, не ценил её.

– Прости меня, Марья! Прости меня! – Кричал дедушка. – Ведь глупый же, глупый! Не сладость мне жить. Жизнь от смерти уже не отличишь без тебя, Марья. Где же ты? Где же…

Гром грянул окончательно. Мысли вдруг сунули руки в наручники, а кровь застыла в исступлении. Голова опрокинулась назад. Рот брал желаемые душою глотки воздуха.