А слухи были один страшнее другого. Говорили, что в город ввели войска, солдаты били саперными лопатами демонстрантов, поливали из водометов, убитых и избитых до полусмерти студентов вывозили за город на грузовиках и «черных воронах» и выкидывали на мусорные свалки, оставляя в морозную ночь на произвол судьбы. Погибших и искалеченных было немало, а многих молодых казахов – парней и девушек – просто хватали и бросали в темные подвалы, в каменные тюремные камеры, где избивали до полусмерти и издевались. А алматинский горком и райкомы партии дали тайное указание всем трудовым организациям, чтобы те вооружали своих рабочих-неказахов железными арматурами, чтобы быть готовыми дать отпор казахской молодежи. И очевидцы рассказывают, как раздавали эти обрезки арматур прямо на рабочем месте. Никто точно не знает, сколько железных прутов обагрилось кровью безоружных студентов. Как выяснилось потом, в этих ужасных слухах было много преувеличено, и все же была и доля правды.
Чуть позже появились статьи в официальных центральных и республиканских газетах, которые назвали эти события беспорядками и обвинили казахскую молодежь в национализме, хулиганстве, алкоголизме и наркомании. Было ясно, что так власти пытаются очернить первых ласточек свободы и демократии.
Я остро переживал это событие и сразу вспомнил шестнадцатый год, когда молодые казахи восстали против произвола царизма и пошли против пушек, пулеметов и винтовок с простой березовой палкой – соилом, и погибали в неравной схватке. Сердце обливалось кровью, и я молился за нашу молодежь.
Но поднять глас было невозможно, никто и слышать не хотел нас. Многие, до мозга костей преданные делу партии и заветам Ильича патриоты Советского Союза, в том числе и казахи, охотно верили официальной версии и открыто обвиняли молодежь в заблуждении. По их мнению выходило, что студенты, поддавшись провокации чуждых советскому обществу элементов, покусились на святая святых нашей необъятной страны, сплоченной навеки Великой Руси – единство и дружбу народов, нарушили мир и покой, пытались разжечь межнациональную рознь.
Мы, три соседа, сначала тихо обсуждали это событие на кухне, а затем завелись и продолжили в баньке у Николая. Николай и Лейке были ошарашены таким неожиданным проявлением «казахского национализма».
– Казахи были всегда интернационалистами! Что это вдруг нашло на них? – вопрошал недоуменно Николай.
– Такой терпеливый народ, и на те – взорвались! – удивленно пожимал плечами Лейке.
– Значит, накипело, наболело десятилетиями! – как можно спокойно ответил я соседям. – Чего только не терпел наш многострадальный народ! И вот, наконец, его прорвало!
И высказал многое соседям. Не скрывал, что солидарен с декабристами, что методы подавления молодежи советских политиков и силовиков граничат с жестокостью кровавых диктаторов.
– Так и надо! Так надо поступать со всеми, кто против нас! – возразил Николай. – Это политика, а не балет на льду!
– Тогда это антинародная политика! Шовинизм с элементами деспотизма! – взорвался я. – Как можно молодежь своей страны вот так запросто избивать, изгонять, растаптывать!?
– А нечего было высовываться! – не унимался сосед. – Вот скажите, зачем, ради чего надо было бунтовать, будоражить всю страну?!
– Ты лучше подумай, зачем, ради чего надо было доводить до этого?! – парировал я. – Неспроста все это! Значит, накопилось немало проблем в национальной политике! И придется все это исправить, ответить когда-то!
– Перед кем? – возмутился Николай.
– Перед историей… Перед богом… Перед памятью… Перед совестью человеческой, в конце концов !
Разошедшись, я начал рассказывать добрым соседям об исторических преступлениях в степи. Они молча слушали, но когда речь пошла о голодоморе, Николай не выдержал и прервал меня.
– Да, ну!.. Если произошла бы такая грандиозная катастрофа, то мы непременно услышали бы об этом! Раз до нас не дошло никаких слухов, значит, не очень-то громкое дело было!
Такая логика выбьет из колеи кого угодно, но я удержался и продолжил свой рассказ об увиденном и пережитом в голодный год. Николай покачал головой.
– Тогда почему мы об этом не знаем? Раз мы не знаем об этом, значит, этого не было!
– Вот те на! – не выдержав, возмутился я. – Логика гребаная! Выходит, если ты не знаешь чего-то, значит, этого нет? Если ты о чем-то не слыхал, значит, этого не было, да?
– Да! Тогда этого и в помине не было! А теперь вот заявляется! Нет, я этому не верю! – сказал он твердо.
– Да просто все это было закрыто, запрещено властями! А в действительности это факт! Причем, исторический! И документально подтвержденный, между прочим! Весь народ знает и шепотом говорит об этом!
– А я не верю этому! И точка! – невозмутимо произнес Николай, обливаясь холодной водой!
Вот попробуй пробить, изменить такое железное убеждение. Мое спокойствие и терпимость претерпели и такие испытания.
Оказывается, он ничего не знал о голоде тридцать второго! Он вообще об этом не слыхал! Николай также ничего не знал о многих злодеяниях царских, а затем советских властей в отношении казахского народа! И Лейке не знал!
Мне пришлось драть глотку, рассказывая о национальных трагедиях казахов, произошедших в бескрайней степи. Они слушать-то слушали, но с каким-то недоверием. Объясняя им, русскому и немцу, пережитое нами, казахами, вдруг я понял, что все это для них так не важно. То, что больно, очевидно для нас, для них казалось какими-то внеисторическими, сомнительными легендами. Как будто что-то полоснуло по сознанию, и я понял простую, но жестокую истину: трагедия одного народа – в лучшем случае просто исторический факт для других народов! Страдания одной страны – статистика для других!
– Зачем вы все это ворочаете? К чему клоните? Мне совсем не нравится такой разговор! – наконец не выдержав, резко сказал Николай.
– А хочу высказаться! Чтобы все знали правду и имели мужество прямо смотреть на нее! – ответил я спокойно и твердо. – Затаенная обида приводит к озлоблению, вранье – к недоверию! Надо высказать всю правду о событиях в истории и сделать выводы, идти вперед и жить дальше! История вражды должна учить нас дружбе! История войны должна учить миру! Пора положить конец разным кривотолкам и спекуляциям по казахско-русско-немецкой войне!
– Ну, ладно… Но все это ведь в прошлом… А сейчас-то тишь да благодать! – вымолвил Николай.
– Какая тишь, какая благодать! – воскликнул я в сердцах. – Ты что, не слыхал о ядерных испытаниях на Семипалатинском полигоне?
– А что? Военная необходимость! Для самообороны бомба нужна!
– Оборона, говоришь… Но где, какое государство, какая власть подвергает свой народ такому ядерному испытанию, обрекая на мучительную смерть и страшные болезни?! Вот столько десятилетий взрывали Святую землю, и на тебе, многострадальный народ ответил взрывом души!
Лейке угрюмо молчал. В то время эта тема была запретной. Николай почесал в затылке, покачал головой и грустно произнес.
– Вот я тоже думаю… это ужасно! Бомба-то… атомная… ядерная… не выбирает национальностей. Она – общая беда !
– Да никто нигде не спрячется от нее! – поддержал Лейке. – Само ядерное испытание в степи – преступление!
Нам всем стало страшно, и, как всегда, в трудную минуту пришла на выручку верная обманка – водочка. Затем попарились, хлестая друг друга веником и вымещая таким образом всю бессильную злобу и обиду.
И тут вспомнилась мне история, связанная с баней, которую тут же рассказал соседям.
– Однажды на разведке мы тихо, незаметно подошли к неизвестному хутору. Понаблюдав основательно и убедившись, что немцев нет, постучались в крайнюю хату. Хозяин обрадовался и испугался одновременно, увидев нас. Сказал, что к вечеру придут фашисты попариться в баньке. Мы спрятались за хутором, в лесу, и терпеливо ждали. Вечером подъехали на трех мотоциклах офицеры и солдаты. Они громко разговаривали и хохотали. Потом вошли в приготовленную баню, оставив одного часового. Мы подождали чуточку, затем тихо подошли ближе. Ребята быстро убрали часового, заняли позиции, а мы с Иваном вошли в баню. В прихожке висели одежды и оружие фашистов. Здоровяк Иван, наш командир, резко открыл дверь в парилку. Голые немцы обомлели, увидев нас. Иван молниеносно схватил одного фашиста, вытащил его и бросил мне. Я скрутил его, накинул немецкую шинель. Перед уходом посмотрел на немцев в парилке. Они застыли в растерянности и широко раскрытыми глазами смотрели на нас. Кажется, еще толком не понимали, что случилось. Обычные человеческие лица, горячий пар, запах березовых веников невольно напомнили мне о простой земной жизни. Но в следующий миг Иван бросил связку гранат в парилку, хлопнул дверью, и мы выскочили. Прогремел мощный взрыв, пламя и дым окутали баню. «Какая ужасная смерть! Война, что поделаешь!» – утешал себя. Но почему-то этот эпизод врезался в сознание, и не могу забыть об этом…
Николай Борисович Нестеров загрустил и тоже начал рассказывать.
– Однажды мы переходили фронт…
Он умолк и долго сидел молча, упершись взглядом в бревенчатую стену. Видно было, что ему трудно дается этот разговор.
– Нет, я все-таки должен рассказать об этом. Никогда никому не рассказывал… но, хватит молчать!
Николай продолжил тихим голосом:
– Мы переходили фронт, шли в тыл фашистам и вдруг наткнулись прямо на огневую точку. Пулемет был искусно замаскирован ветвями и травой. Мы тихо легли и прижались к земле. Ждем, смотрим – тишина. Присмотрелись, а там фашист у пулемета спит. Ну, командир приказывает мне – убрать его. Подполз к нему, смотрю, спит молодой, даже совсем юный немец. Вытащил я нож, чтобы всадить ему в шею, но никак не могу ударить его. Не знаю, что на меня нашло, но рука не поднимается. А он спит себе так мирно, сладко. Ну, говорю про себя : «Ах, ты, фашист проклятый! Ты пришел на нашу землю! Ты убил столько мирных людей! Кровопийца, изверг!» Нет, никак не могу злиться на этого мирно спящего пацана! Что же делать? Приказ есть приказ, надо исполнять. Если ты не уничтожишь врага, то он уничтожит тебя! Таков жестокий закон войны. Я приставил острие ножа к сердцу юного немца и надавил со всей силы. Нож мягко вошел в молодое тело, как в масло. И тут юнец широко открыл глаза, посмотрел на меня. Я оцепенел и не мог оторвать взгляда от таких невинных глаз! Он молча помер! Тут подошли наши, и мы пошли дальше выполнять боевое задание. Но этот взгляд юнца на всю жизнь остался в моей памяти. Бывает, забываю надолго, а затем, в один миг, всплывает этот взгляд, и я мучаюсь, не сплю ночами…
Загрустили мы, загрустил и Лейке. Заглушили душевную боль как всегда водкой. Ничего не поделаешь, что случилось, то случилось. Такова, значит, наша судьба!
– Странно все! – вымолвил наконец Лейке. – Получается как… Вот мы, три соседа, живем тихо, мирно, в дружбе и согласии… А что было бы, если встретились там… на передовой… лежали в окопах по разную сторону?! Стреляли бы друг в друга, а?!
Каждый из нас представил себе, как бы это могло быть, и мы некоторое время сидели молча.
– А что поделаешь, коли прикажут?! – произнес Николай глухим голосом.
– Но что тогда дружба? Добрососедство? Прикажет какой-то психопат, и что, палить будем друг в друга? – взорвался Лейке. – И потом потомки будут обвинять: вот какой вы сволочной народ, нацисты, шовинисты, националисты!?
– Да, успокойтесь! – воскликнул я на правах старшего. – Не надо обвинять народ, целую нацию во всех грехах! Жизнь не раз убеждала меня в том, что нет плохих народов, а есть плохие и хорошие в каждом народе. Нет плохих народов, а есть плохая политика! Нет плохих людей, а есть плохое поведение. Плохие поступки людей – плод плохого воспитания.
– Понимаю вас, Асеке, и поддерживаю! – произнес Лейке. – Однажды, в ауле, осенью сорок четвертого года, меня чуть не убили казахи!
Мы с Николаем раскрыли рты.
– Да, те самые добрые казахи, которые нас приютили, поддерживали. Случилось так, что в один дом пришла похоронка. Родственники оплакивали погибшего солдата, весь аул, в том числе и депортированные народы разделяли их горе. Но через несколько дней двое братьев павшего на фронте солдата, юноши на год-два старше меня, четырнадцати-пятнадцати лет, встретились со мной за аулом, в степи, во время поиска коров. Они злобно посмотрели на меня и начали ругать, оскорблять, называя фашистом, кровопийцей, душегубом. Я отвечал, что я не фашист, а мирный немец. Они говорили, что все немцы – дурная кровь, убийцы, одного поля ягоды!
– Ну, вот об этом и говорю! – воскликнул я. – Когда один человек ненавидит другого человека – это драма. А когда один народ ненавидит другой народ – это трагедия. Путь ненависти – не человеческий путь, она никогда к добру не приведет!
– После словесной перепалки, озлобленные гибелью брата парни яростно набросились на меня. Они были старше и крупнее, повалили на землю и начали бить, пинать. Не знаю, убили бы или нет, но покалечили бы точно. И тут послышался резкий окрик, и братья отпрянули. Я встал и отскочил подальше. Они собрались было опять напасть, но тут между нами встала Батима-апа – бабушка, ваша мама! Она грозно отчитала парней, те не смели перечить ей, успокоились. Батима-апа сказала им, что эти бейшара – бедняги немцы не от хорошей жизни приехали к нам.
– Они не виноваты в этой войне. Не все немцы фашисты. Лейке не виноват в смерти вашего брата. Одумайтесь и помиритесь! Живите дружно! – призвала нас суровым голосом. Братья ушли, ничего не сказав, но больше не приставали ко мне. Вот так ваша мама спасла меня в трудную минуту!
Я был глубоко тронут рассказом Лейке. Николай тоже покачал головой.
– Знаешь, Лейке, – наконец произнес я. – Чуть позже твоего случая, в ноябре сорок четвертого я попал в плен. Немец-офицер хотел меня пристрелить. Он стоял в нескольких шагах и игриво перебрасывал свой парабеллум с одной руки на другую. Я тихо молился. И тут обратился к офицеру и попросил за меня казах-легионер. Офицер некоторое время раздумывал, затем подбросил парабеллум в воздух, прокрутив несколько раз, ловко поймал его на лету, вложил в кобуру и махнул рукой, оставив меня в живых! Не могу объяснить, но, кажется, между этими событиями есть какая-то неведомая нам таинственная связь! Моя мама, спасая тебя, наверное, спасла и меня! То есть, ее доброта в отношении тебя, немца, вернулась через немецкого офицера и сохранила мне жизнь!
– Кто знает, кто знает! – пробормотал потрясенный Николай.
Мы некоторое время сидели молча, заново переживая драму далеких лет и, как всегда, запили все горькой водкой.
И хотя прошлое временами напоминало о себе и заставляло заново переживать те далекие события, жизнь продолжалась и шла своим ходом.
…Однажды ко мне обратилась с удивительной просьбой соседка Зоя, жена Лиона. Она очень волновалась. Переборов себя, сказала на одном дыхании, что в магазин поступил цветной телевизор. И ее дети очень хотят приобрести такое чудо. Но цветной телевизор – товар дефицитный, и не продается свободно. Не каждый имеет, во-первых, финансовую возможность завладеть магическим экраном. А во-вторых, такие дефициты распределяются строго по спискам. И в первых рядах этого списка числятся инвалиды и ветераны Великой Отечественной войны. А первую строчку в этом почетном ряду занимал, как вы думаете, кто? Асанбай Бектемиров, то есть я, который прошел всю войну, трижды раненый и имеющий множество боевых наград – орденов и медалей. Логика соседки была железной: Ардагер – ветеран идет к председателю райпотребсоюза, тот подписывает бумажку, и завмаг отпускает такой вожделенный многими цветной телевизор доброму старикашке. А по приезду домой Лион встречает его, и уже в этот же вечер весь барак – три семьи-соседи – дружно будут смотреть разноцветные передачи из Москвы, чокаясь и закусывая хрустящими огурцами.
Мне стало не по себе от такой просьбы, но не мог отказать доброй соседке, матери нашего героя Герольда.
Председатель райпотребсоюза встретил меня радушно. Выслушал внимательно и ответил:
– Кому, как не вам, положено цветное диво!
И без лишних слов позвонил завмагу и поручил единственный большой цветной телевизор продать мне.
Когда я пришел в магазин, там собралась небольшая группа женщин. Они встретили меня не очень дружелюбно, поздоровались для приличия и стали зорко следить, что будет дальше. Стало как то не по себе. Завмаг неохотно указал на красивую коробку и выдавил из себя:
– Вот он… ваш красавчик. Семьсот пятьдесят пять рублей! Оплатите утром и забирайте к черту! А сегодня оформляем новый товар – делаем таксировку!
В то время советский рубль уже начал падать в цене, стал в два раза дешевле, но все еще был в силе. Я сказал «хорошо» и собрался уходить. И тут прозвучал робкий голосок:
– Почему весь дефицит выдаете только ветеранам?
Не успел обернуться, как люди заговорили наперебой:
– Надоели уже эти ветераны! Все подряд забирают!
– А нам крохи достаются!
– Как будто молодые не люди!
Я растерялся от такого лобового наскока. Женщины наседали.
– А что, цветной телевизор нам не по цвету?
– Аташка, вы же тот раз взяли стенку для дочки!
– И теперь еще телевизор!
Да, ладно уж, если бы себе покупали! Зачем для других стараетесь?
– Вы что, талон на дефицит?
– Вот мы все против того, что вы стараетесь для соседей! Постыдились бы своей седины!
Я, кажется, пробормотал что-то невнятное и поспешно ретировался. И вдогонку доносилась азартная ругань разгоряченной толпы.
– Да они совесть потеряли совсем!
– Или выжили с ума!
Наверное, я так не убегал даже от фашистских пуль. Мне хотелось поскорее удалиться от них, спрятаться в уголке и укрыться большой черной шубой из овчины. Но, ясное дело, от словесных пуль нигде не укроешься. И меня начала мучить совесть. Как я, почтенный аксакал, подобно глупой рыбе, попался на крючок мелочных склок?
Вот тут пришла интересная мысль. А кто вообще первым выживает из ума? Тот, у кого много ума, или тот, у кого его нет? Если ума нет, то из чего выживать-то!? Тогда получается, что умные первыми и выживают из ума?! Так, так, продолжил я свою мысль, посмеиваясь над собой, народ прав, как всегда, и ты, наверное, потихоньку, сам того не замечая, сходишь с жизненного пути, то бишь с ума! Нет, так не пойдет!
И решил отказаться от этой затеи и открыто сказал об этом соседям. Они немножко сникли, но приняли мой отказ, да и что им оставалось! На этом можно, даже нужно было поставить точку.
Но вот тут-то на сцене появилась моя любимая сноха Баян. Логически она рассчитала точно. Зачем пропадать полученному от председателя райпотребсоюза разрешению? Раз отказали соседке, так она, сноха, имеет полное право на этот телевизор. Мои любимые детки ласково уговорили меня не отказываться от цветного телевизора, а приобрести его для себя, как полагается. А черно-белую продать кому-нибудь и наслаждаться всей семьей светиком-семицветиком. Я опять растаял и дал добро.
Но не тут-то было. На горизонте появился еще один старый хромой ветеран войны. Он несколько лет назад переехал в Степняк из аула Тассу – Камень-вода, который разваливался, а впоследствии вовсе перестал существовать. Получив отказ от председателя райпотребсоюза, он пошел прямо к Зигмунду Збигневичу Качановскому. Зигзаг, как обычно, с хитрецой выслушал его, и покачивая головой, пообещал разобраться. Он был не на шутку встревожен предстоящим столкновением двух авторитетных ардагеров-ветеранов, которое могло перерасти в громкий скандал областного, а то и, по Кочану, республиканского масштаба. Зазвенели натянутые нервы Зигзага. За это не погладят по голове. Не обеспечить ардагеров – ветеранов войны самыми необходимыми вещами быта, создать дефицит товаров! Да вы понимаете, что это такое!
В магазине нас встретил сам Зигмунд Збигневич Качановский. Он был заметно взволнован.
– Некрасиво получается как-то! Боюсь, нас не поймут.
Он многозначительно поднял указательный палец вверх, вытаращив правый и зажмурив левый глаз.
Вот так я невольно оказался вовлеченным в скандал, которые очень не любил и всю жизнь старался избегать. Ибо считал, что всякого рода склоки и распри людские в корыстных целях, особенно из-за мелочей, пустяшных выгод, ниже человеческого достоинства. Я сознательно отказывался от таких мелочных схваток и всегда спокойно оставлял материальный объект вожделения страстно жаждущим. Но на этот раз случай был особенный – столкнулись интересы женщин двух семейств, и мы, бедные ветераны, оказались меж двух огней, как на фронте.
Я вообще не понимал, как люди могут враждовать из-за каких-то вещей-товаров. И всегда иронизировал над теми, кто штурмом брал бетонные склады райпотребсоюза, чтобы достать импортную шмотку, или с кровавой пеной у рта разрывал глотку в многолюдных очередях из за какой-то дефицитной мебели или красочного тряпья. Но что поделаешь, это была наша реальность, наша жизнь.
«Тогда, на фронте, мы делились куском хлеба, куском свинца и осколком вражеского снаряда. А теперь драться за это дерьмо?! Мы что, остались в живых, чтобы ссориться из-за дефицита?!» – подумал я. Стало противно.
И нашел единственно верный выход из этой тупиковой ситуации – добровольно отказался от цветного телевизора. Качановский так радовался моему решению, хромой ветеран, который был лет на двадцать младше меня, торжествовал. А сын и сноха дулись пару дней. Но люди, кажется, зауважали меня еще больше.
«Ветеран ветерану рознь! Молодец, аташка, не позорится – не зарится на барахло!» Было приятно это слышать, и легче стало на душе.
Иногда мне казалось, что жизнь играет со мной в лотерею. Бывало, я выигрывал крупно, но и проигрывал солидно. Но, при всех плюсах и минусах, эта была моя жизнь, и я любил ее.
Сейчас не помню точно когда, но в послевоенные годы власти выделяли легковые машины марки «Запорожец» инвалидам войны. Но не всем, конечно. Там были специальные статьи, имеющие очень много извилистых ответвлений, как в древнем критском лабиринте, так, что не каждому было под силу пройти весь этот загадочный путь закона, где в любой момент из-за угла мог выскочить чудовищный Минотавр и поднять бедолагу на острые рога. Но были и редкие счастливчики, которые приезжали домой на новеньких, поблескивающих на солнце «Запорожцах».
И вот, накануне дня победы Айгали и Баян загорелись идеей пустить в ход инвалида-отца, то есть меня, и завладеть автотранспортом. В то время собственная машина была такой редкостью, которая даже и не снилась многим. Но я-то хорошо знал, что мне по закону не положено.
В то время документы имели силу закона, и никто не смел изменить даже букву на бумажке, подписанную представителем советской власти и скрепленную гербовой печатью. Милой снохе Баян пришлось столько мытарствовать, чтобы исправить одну нелепейшую ошибку в паспорте. Она родилась в далекой зимовке чабана, и отец приехал за документами через несколько недель. В конторе он радостно говорит, что дочь родилась в последний день второго месяца зимы. Секретарь сельского совета каким-то чудом записал в метрике фантастическую дату рождения – тридцатое февраля! И все! Баян окончила среднюю школу, получила паспорт, поступила в медучилище, получила диплом, военный билет как медсотрудник, работала в больнице, в поликлинике и нигде никто не задавался вопросом – а ведь тридцатого февраля не существует! Когда мой сын Айгали собрался жениться на ней, в ЗАГСе не захотели менять документ! Несмотря на все доводы молодоженов, им выдали свидетельство о браке с датой рождения тридцатого февраля. Документ советский, значит, изменению не подлежит! Да, все согласны, что нет тридцатого февраля, но документ есть документ!
И только после перестройки мне удалось добиться правды – документы наконец-то переделали и написали правильную дату – двадцать восьмое февраля.
И сын все время подтрунивал, мол, надо было записать двадцать девятое февраля, чтобы тратиться на подарки только раз в четыре года!
Шутка шуткой, но грозный пункт закона «Не положено!» не подлежал обжалованию. «Не положено!» – и все. После такого четкого ответа никто задавать вопросов не смел.
Но сын и сноха не унимались. Айгали обижался, Баян молча упрекала взглядом. Их можно было понять.
– Отец! – воскликнул однажды сын. – Неужели тебе безразлично, что твои дети и внуки ходят пешком? Ты же воевал, прошагал всю войну, проливал свою кровь, защищая Родину, нас. Думаю, ты заслуживаешь не одну, а десятки машин!
– Но я же не воевал ради машины!
– Воистину это так! Но раз государство дарит достойным ветеранам легковую машину, почему ты отказываешься получит свое?!
Сын кипел от негодования, а сноха молча слушала нас и только изредка кивала головой, слегка вздыхала, как бы раздувая огонь ярости мужа.
– Но ты же знаешь, что мне не положено, – привел я последний аргумент, чувствуя, что теряю позиции.
– Это еще с какой стороны посмотреть – положено или не положено! – вдруг вмешалась в разговор звонким голосом Баян. Я к ней относился, как к родной дочери – она была воспитана в лучших традициях казахской семьи, уважала и так заботливо ухаживала за нами. Трудяга необыкновенная. Мы не могли ее остановить во время работы – за что ни возьмется, не знает отдыха и покоя, пока не доведет до ума. Мать пятерых моих внуков, она заслуженно занимала свое почетное место в нашей семье. Вот из-за нее я был почти готов пройти медкомиссию и попросить этот неположенный мне «Запорожец».
– Да она говорит дело! – воспрял духом сын.
– Вот пожалуйста… хромой фронтовик из Тассу… получил же машину! – продолжала сноха. – А вы говорите, положено – не положено! А он-то… не на фронте закопал свою левую ногу! – возмущалась сноха.
– Да все знают об этом! Он после войны… спьяну попал в аварию на мотоцикле! – подхватил сын. – Прошло лет двадцать, очевидцев почти не осталось, и вот тебе – нашлись влиятельные родственники, тихо подделали документики и пожалуйста! Катается он на «Запорожце» и в ус не дует! А чем ты хуже? У тебя заслуг, да не простых, а кровных, перед матушкой родиной побольше будет! Ты же чуть Героем Советского Союза не стал! Тогда почему ты должен на старости лет ходить пешком?
– С другой стороны, кажется, вы тоже правы! – соглашался я. – Но что поделаешь, не положено!
– А вы только согласитесь идти на комиссию! Остальное наше дело! – с жаром воскликнул сын. – В наше время легко сделать так, что «не положено» станет «положено».
– И что ты имеешь ввиду?
– А мы нашли людей, готовых нам помочь! Вы просто покажитесь медкомиссии, а остальное они сами доведут до ума!
– Прекрати сейчас же! И не смей больше даже думать о таком! – отрезал я. – Я свою кровь на фронте по блату не проливал! И не буду по блату брать эту машину!
Айгали стиснул зубы и с трудом промолчал, но по его виду ясно было, что он хочет сказать: «Ну и дурак же ты, отец! Дураком жил, дураком и помрешь!»
Баян тихо всплакнула и начала убирать со стола. Айгали молча вышел.
Я остался один и предался тяжелым размышлениям, облокотившись на подушку из гусиных перин. «Позвольте хоть остаться честным перед памятью боевых товарищей!»
И вдруг, что странно, внутри меня заговорил Салим.
– Честность, говоришь? Так перед кем? Перед этой жестокой советской властью, которая потопила в крови нашу степь, уничтожила миллионы ни в чем не повинных людей?
– Может, совесть вождей не чиста, но кровь солдатская, пролитая на той войне, священна! – отвечал я ему про себя.
Как-то неловко было нам всем после этого разговора. Как бы ни старались сгладить все, какой-то осадок оставался. Особенно остро переживал Айгали, и каждый раз, как надо было куда-то ехать, тонко подкалывал.
– Ну, что, аксакал? Кого сегодня попросим отвезти нас до аула? Может, хромого из Тассу? А был бы свой «Запорожец», ехали бы с ветерком!
И мне становилось неловко. Особенно перед снохой, которую любил как родную дочь. Она ничего не говорила, но перед каждой поездкой казалось, что она тоже упрекает меня.
Наконец я сдался. Сын со снохой с радостью повезли в областной центр Кокчетав, и я предстал перед комиссией. Признаться, был взволнован и ругал себя за отступничество, но комиссия приняла с почтением. Осмотрели все бумаги, проверили здоровье, пошептались, почесали затылки и объявили свое суровое решение.
– Ата, у вас заслуг – на десятерых, болезней – на пятерых. Было бы справедливо, если всем таким, как вы, дали по машине. Но, по положению, вам не положено ! То есть, ваши ранения не подпадают под эту статью! Вот если бы вы были ранены в ногу и стали хромым, тогда другое дело! А так… простите нас и живите долго!
Ответ был получен, и сын сам все слышал. Сгорая от стыда, я долго молчал по дороге.
– И что за дурацкое положение! – возмущенно произнесла наконец Баян. – Вот смотрите сами. Если человек ранен в ногу – ему дают машину! Если в голову – не положено! А ведь голова-то важнее ноги!
– Из-за ноги! Из-за ноги! – покачал головой Айгали. – Эх, отец, почему вы не подумали об этом, когда воевали!? Зачем голову подставили под пули? Надо было ногу подставить!
Мы расхохотались. Историческую обиду инвалидов и ветеранов войны выражало это слово! Ну, хоть посмеялись!
И опять все решилось случайно.
Я выиграл автомобиль «Москвич» в лотерею!
Республиканские денежно-вещевые лотерейные билеты, стоимостью в тридцать копеек, нам, пенсионерам, почти насильно навязывали на почте, когда мы получали пенсию. Это было в порядке вещей. Каждый месяц нас загружали на несколько копеек. Подкидывали цветные открытки с пропагандистским лозунгом, марки, и тому подобное. Я всегда брал одну лотерею – азартно все-таки, интересно, авось выиграю! Аккуратно клал этот хрустящий красивый билет в свой большой кожаный бумажник и бережно хранил до публикаций результатов очередного тиража выигрышей. Старшая жена Халима высмеивала меня каждый раз, когда я проигрывал, а младшая Нагима тихо улыбалась, поддерживая ее. Внуки радовались, что им достался такой красивый билет, и играли с ним, как с деньгами. Но я все же надеялся, что когда-нибудь выиграю и, получив приз, посмеюсь над женушками. С каждым проигрышем тайная надежда усиливалась, ибо должно же было мне повезти после стольких поражений. Но о такой победе мечтать и не мог!
Как-то пришел на почту за пенсией. Была небольшая очередь из одних пенсионеров. Передо мной получал пенсию тот самый ветеран из Тассу, которому мы уступили цветной телевизор. Он отсчитал свои деньги и уже собирался положить их в карман. И тут кассирша и говорит ему заговорщицки:
– А лотерейка?.. Лотерейку-то забыли!
Такое предложение не очень-то понравилось хромому ветерану, но он нехотя согласился.
– Ладно. Давай на копейки.
– Копеек-то как раз не хватает, – воскликнула повеселевшая кассирша. – Придется рубчик разменять!