Абсурд, возведенный в абсолют
Через лет десять-пятнадцать после освоения целины начались гонения на казахский язык. К концу шестидесятых, началу семидесятых годов стали повсеместно закрываться казахские школы, под предлогом недобора школьников. Поощрялся переход местного населения в русские школы. Начали открыто говорить на всех уровнях власти и в народе, что нет будущего у казахского языка, что скоро все будет только на русском. Родителям внушали, что будущее их детей связано только с русским языком, и если их чадо не будет знать его, то и шагу не ступит в жизни, не говоря о карьерном росте. Дело в том, что во всех ВУЗах и предприятиях, да и во всех сферах жизни говорили и писали только на русском языке. Даже в аулах со стопроцентным казахским населением школьное обучение было переведено на русский язык. В районном центре, городе Степняке, от шести казахских школ осталась только одна – средняя школа имени Абая. Самым ужасным следствием такой диктаторской, шовинистической политики было то, что дети, выросшие и воспитанные до семи лет в чисто казахской семье, не сразу усваивали русскоязычное обучение, и в результате выросло целое поколение людей, находящихся в каком-то раздрае.
Понимавшие политическую подоплеку такого подхода взроптали, возмутились, некоторые протестовали, но не могли выступить открыто и организованно, противостоять целенаправленному натиску могущественной машины власти мировой сверхдержавы.
Замаскированное и открытое гонение на религию, язык и культуру казахов усиливались с каждым днем. Осуждались ураза – пост и намаз – каноническая молитва, печатались антирелигиозные статьи в газетах. А об ономастике, топонимике невозможно было даже заикнуться – всюду целенаправленно насаждались русскоязычные названия местности, населенных пунктов и улиц, чуждые казахам. Именами людей, не имеющих никакого отношения к Казахстану, назывались города, поселки и проспекты. Мы понимали, что это тоже проявление политики русификации и ассимиляции, кипели от негодования, говорили даже открыто, но власти нас и слушать не хотели.
Когда в первый раз встретил казаха, не знающего родного языка, я вначале не поверил. Думал, он разыгрывает нас. Когда убедился, что он настоящий казах и, тем не менее, не знает ни слова по-казахски, мне показался, что мир перевернулся. Это было так неестественно, так дико, что у меня не хватило слов объяснить. Я-то думал, вот, конь ржет, корова мычит, а собака лает, точно так же казах говорит по-казахски, русский – по-русски, немец – по-немецки. Я наивно полагал, что родной язык человека рождается вместе с ним!
Нам оставалось только молча негодовать. Иногда мы жарко спорили об этом с Николаем Третьим. И Лион был часто моим союзником. Он шутил: на войне казахи и русские вместе воевали против немцев, а теперь казах с немцем атакует русского! Самой главной темой наших споров был национальный вопрос.
Это был самый острый вопрос нашего времени, своеобразный гордиев узел, который все предпочитали обходить стороной, не разрубая.
По словам Николая выходило, что наша страна – СССР – есть образец справедливого общества, братства и дружбы народов.
– Как бы не так! – отвечал я ему. – Братство, дружба – да! Но равенства-то нету-у! А если нет равенства, то и справедливости тоже нема!
Он, бычился, начинал доказывать свою правоту, аргументируя фактами процветания страны Советов за послевоенный период и приводя в доказательство достижения компартии и советской власти в области национальной политики.
– Вон, смотрите, сколько городов и совхозов построили в голой степи! Надо быть слепым, чтобы не видеть все это! А сколько казахов получили высшее образование и выросли в крупных руководителей! Надеюсь, вы не отрицаете прогрессивную роль России в истории народов СССР, в том числе и казахов?!
– Нет! Но это не дает право русским поглощать другие народы! Говоря о прогрессии, мы не должны забывать об агрессии и репрессии!
– Ну, не перебарщивайте… Никто никого не проглотил и не собирается…
– Но посмотри сам, Николай… Каждой нации, по конституции, дано право на самоопределение. А где оно, это самоопределение на самом деле?
– Ну… это… значит, никто не хочет самоопределятся! Все народы видят свое будущее только вместе, в составе СССР!
– Да нет, просто никому не дадут реализовать это право! Оно только на бумаге! Вот алашордынцев, да и всех патриотов своего народа, советская идеология обвинила в национализме и уничтожила. Ты хоть подумал, попытался разобраться, в чем там национализм? В чем заключается их вина? Ведь они всего-навсего хотели свободу и равенства своему народу! Мы, казахи, мирный народ, и хотим сохранить себя как нацию, и жить в дружбе со всеми народами земли! Мы самый доброжелательный народ в мире! Мы не хотим подчинять себе, унижать, поглощать другие народы! Мы всего-навсего хотим оставаться самими собой! И если это вы считаете национализмом, то да здравствует такой национализм!
Николаю это явно не нравилось, но он, насупившись, молчал. Я продолжал говорить о накипевшем.
– И еще смотри… Вот дается право каждой нации учить своих детей на своем родном языке! А все ВУЗы обучают только на русском! Везде, вся работа в Казахской ССР идет на русском! И как быть нам? А потом идеологи партии и власти трубят на весь мир: мол, сами казахи не хотят отдавать своих детей в казахские школы! Какое политическое коварство! А ведь один народ не должен проглатывать другой! Когда один народ ассимилирует другой, не может быть разговора о равенстве и справедливости! Ты понимаешь это!?
Удивительно, но Николай этого не понимал! Он никак не мог допустить такие мысли! Дело в том, что в семидесятые годы идеологи партии начали усиленно насаждать теорию о слиянии нации – это было политической программой страны.
Такие предметы в ВУЗах: диалектический и исторический материализм, научный коммунизм, толком никто не понимал псевдонаучные выкрутасы этих лжеучений. Но одно мы, колониальные народы, понимали четко и ясно, но выводы делали по-разному, учитывая все плюсы и минусы. Постулат о дальнейшем сближении братских советских народов и слиянии наций звучал со всех трибун и на первый взгляд казался единственно верным для всего человечества.
– Да ведь это здорово! – восклицали наивные ура-патриоты. – Весь человеческий род – единое целое! Не будет нации, не будет и националистов! Никаких проблем!
Они даже не задавали себе вопроса: а на каком языке будет говорить этот единый советский народ? Естественно, на языке большинства, то есть, на русском! А это справедливо? Об этом не думали, но с энтузиазмом приняли такое положение и рьяно стремились это реализовать поскорее, всячески содействуя бредовой шовинистической идее ЦК КПСС. Сами быстро начали забывать родной язык, обычаи и традиции своего народа, обучали своих детей на русском языке и воспитывали в интернациональном советском духе, то есть, плясали под дудку компартии. Подобные им вторили:
– Раз ЦК считает так, значит, так оно и есть! По-другому быть не может! Не должно быть, понимаешь!? Если ЦК решил сливать все нации в одно целое, значит, будем сливаться!
Что поделаешь, ассимиляция шла полным ходом. А другие, и мы в том числе, поняли, что этим кроется коварнейшая политика русификации всех наций СССР. Мы были возмущены и воспротивились этому. Нет, открыто не кричали об этом, да и в то время нигде, ни в одном СМИ невозможно было возроптать против политики центра. В стране железного занавеса и цензура была железная. А мы потихоньку воспитывали своих детей и внуков в духе традиций своего народа дома! Всеми силами старались внушить нашим детям сызмальства, что мы казахи, и должны оставаться казахами!
– А что в этом плохого? – потянулся Николай, когда я рассказал ему об этом: – Не надо делить наш советский народ на национальности. Мы все единый советский народ. Какая разница в том, на каком языке говорить? Лишь бы понимали друг друга и были вместе!
Меня задели его слова, но больше всего удивляло, что он говорил искренне! Он верил в то, что говорил! И я не выдержал:
– В начале века я воевал против русских – царских карателей, белых, красных, в общем, всех мастей русских. Затем воевал вместе с русскими против фашизма, проливал свою и чужую кровь, защищая русскую землю. Вот живу тихо-мирно с вами пососедству. Но почему вы нам не даете жить спокойно своей жизнью? Вам мало того, что вы имеете? Зачем вы ущемляете наш родной язык? Почему хотите уничтожить нашу культуру, насаждая свою? Почему вы хотите проглотить нас? Вот ты говоришь, что для тебя нет разницы, на каком языке будет говорить советский народ! Это ты говоришь, будучи уверенным, что все народы будут говорить на русском языке. А что бы ты сказал, если тебя заставили бы забыть свой родной русский язык? Вот подумай, а? Посмотрел бы на тебя тогда! А ведь все народы также любят свой родной язык. Все хотят создавать, сохранять, развивать свою культуру! Мы всего-навсего хотим сохранить себя как нацию, как народ! Мы не хотим раствориться в этом мире подобно толпе, сброду без рода и без племени! И нам очень больно, обидно, когда видим, как нашу одурманенную коммунистическими идеями молодежь все сильнее затягивает в жизнь чужого народа!
Николай угрюмо сидел в тяжелом раздумье.
– Прости, Асеке! – промолвил он наконец. – Действительно, я даже не думал, что вы так переживаете.
– Дружба бывает только между равными. Если мы будем все это скрывать, не выскажем всю правду друг другу, то не будет искренней дружбы, взаимопонимания между нами. А я не хочу обманывать соседа!
Я продолжил:
– Вот ты говоришь, что советская власть, компартия многое дали народам Советского Союза, в том числе казахам! Да, несомненно, это исторический факт! Но, скажи честно, ради бога! Какой смысл во всем этом, если завтра исчезнет мой язык? Не будет культуры? Обрусеет моя нация?! Так зачем такая жизнь?!
Я умолк.
Николай грустно покачал головой и неожиданно сказал:
– Я вас понимаю! Теперь понимаю, только теперь… Раньше как-то не думал… что для вас это так важно! Теперь буду изучать казахский язык!
– А мы давно по-казахски калякаем… шпрехен! – вставил молчавший до сих пор Лейке, и налил по полной.
– Спасибо, что понял наконец! Но какой прок от того что один или несколько русских будут говорить по-казахски, когда сами казахи будут забывать родной язык!? – произнес я грустно.
Я больше ничего не смогу сделать для вас! И очень жалею об этом!
Николай глубоко вздохнул и залпом выпил. Я последовал его примеру. Нам было немного неловко после разговора, и мы оба старались переменить тему. Выручил Николай.
– Ну, вы нас все равно не перепьете! – буркнул он, закусывая.
И пошло-поехало. Мы все загорелись и начали пить уже на спор – кто кого перепьет: казах, немец или русский? Выпили до последней капли водку – наше лекарство, а может, и отраву и разошлись с миром. Идти в магазин и продолжать не хотелось, мы с Лионом прекрасно понимали, что в этом деле за русским богатырем нам не угнаться.
А политика слияния наций продолжалась, и в восьмидесятые годы начали сгущаться тучи над единственной казахской школой имени Абая в Степняке. В восемьдесят пятом угроза стала реальной – власти собирались закрыть ее, поскольку был недобор учащихся. Школьников было мало во всех классах. Казахи-патриоты встревожились не на шутку. Директор школы Оспанов и учителя обратились ко мне, попросили пойти в райком и поговорить с руководителями.
И я, злой, пришел в райком.
Новый секретарь по идеологии райкома партии Зигмунд Збигневич Качановский был поляк по национальности. Его имя и отчество было для простых казахов-аульчан очень труднопроизносимыми и народ прозвал его просто и мудро – Зигзаг и Кочан. Называли иногда Зигзаг, иногда Кочан, смотря по обстоятельствам. Ну, просто – да, а почему мудро? Да потому что он был очень гибким человеком. Он никогда ни с кем не спорил. Никому не говорил нет, кажется, у него в лексиконе не было такого слова.
Качановский старался никому не делать зла. Никого ни за что не притеснял, не подвергал гонениям, и был честным и справедливым сотрудником, разумеется, в тех пределах, которые дозволялись советской властью и компартией.
Когда я вошел, он широко улыбнулся, привстал со своего кресла, выказывая уважение восьмидесятипятилетнему старцу, и воскликнул:
– О, какие люди! Здравствуйте! Присаживайтесь!
Буркнув «здрась», я остановился в центре кабинета.
Он удивленно посмотрел на меня. Наверное, он видел меня впервые в таком мрачном состоянии. Я стукнул березовой крепкой палкой об пол и произнес злым голосом, еле сдерживая приступ ярости.
– Зигмунд Збигневич Качановский! Почему ты так не любишь казахов? Что мы плохого сделали тебе?
Прямой вопрос – как кинжал. Зигзаг заволновался, его правый глаз широко распахнулся, а левый, наоборот, зажмурился, и он по обыкновению поднял свой длинный указательный палец вверх и воскликнул.
– Да вы что, дед Асанбай! Вы же меня знаете! Какая нелюбовь? Наоборот, очень уважаю казахов! Казахи помогли нашему народу, полякам, в трудные годы! Я родился здесь, всю жизнь живу с казахами! Да мы же почти породнились!
– А тогда почему ты закрываешь наши школы?!
– Да не я же! Вы же знаете! – Качановский показал пальцем вверх.
– А кто же тогда?! Иванов, Петров, Сидоров?! Да все они говорят одно и то же: «Не мы закрываем школы! Мы уважаем казахский народ!» Так ответь по-партийному честно, по-советски прямо: если вы все так уважаете казахский народ, то тогда почему не позволяете этому народу на своей земле, на своей родине учить своих детей на своем родном языке!?
Зигмунд Збигневич покраснел и начал нервно тереть ладони.
– Дед Асанбай, и вы поймите нас, – произнес он просительным тоном, что смягчило мой гнев. – Это требование времени! Установка сверху! Решение партии и правительства!
При упоминании коммунистической партии и советской власти перед глазами промелькнули железные комиссары жестоких времен репрессии, которые под прикрытием лозунгов классовой борьбы и социальной справедливости вырезали весь цвет нашей нации. Это было продолжением той политики. Да, было понятно, что за закрытиями казахских школ кроется далеко идущая политическая цель – дальнейшая колонизация и русификация казахской степи.
– Требование времени говоришь?! А кто создал такие условия, кто установил эти требования?
– Да сами казахи хотят, чтобы их дети учились в русских школах! Сейчас ведь без великого и могучего русского языка никто и шагу не сделает в нашей необъятной стране Советов! Как ни больно это признавать, но факт остается фактом – у вашего и у нашего языков нет никакой перспективы!
– Нет, казахи никогда не хотели и не хотят забыть свой язык и слиться с другими народами. Просто создали такие условия, вынуждающие наш народ изучать в первую очередь чужой язык!
– Да ладно, не нужно слишком драматизировать. Почти все народы СССР уже отходят от своего языка, русеют. Вон, мои дети уже почти не знают по-польски ни слова! Обидно, но что поделаешь!
– Послушай, Зигмунд Збигневич, у тебя есть целая Польша! Родина всех поляков, хранилище языка, культуры польской нации! А у меня кроме Казахстана ничего нет! Ты понимаешь это?!
Никогда не думал, что выступлю с таким политическим заявлением в райкоме партии, в кабинете секретаря по идеологии. Ну, довели! Когда вопрос стоял о жизни и смерти родного языка, а значит, всей нации, наверное, каждый казах думал и переживал как я.
Разговор принес пользу. Зигзаг почти полушепотом сказал мне, что еще не все потеряно. Если до начала учебного года, за две недели, в первый класс наберут семерых, а в остальные существующие классы дополнительно по нескольку учеников, по закону никто не посмеет закрыть школу.
– Так что действуйте, Асеке! Только тихо, а я обещаю поддержку!
И мы начали искать и собирать детишек.
Обратились к родственникам, знакомым, живущим в совхозах, где были казахские школы, попросили отправлять своих детей в Степняк, в интернат, чтобы заполнить пустующие парты во всех классах. Нашлись все-таки казахи, которые беспокоились о будущем нации, и отправляли своих детей в единственную в районе среднюю казахскую школу имени Абая.
Но беда была в том, что во многих казахских аулах, совхозах не было казахской школы! В ауле Кенащи, где жил мой сын, герой-коневод Кабдош, почти девяносто процентов населения были казахи, но школа была русская. Все десять детей Кабдоша и Мариям учились по-русски. В ауле Бирсуат, центре совхоза «Восточный», где жила моя старшая дочь Майке, школа была тоже на русском. Восемь ее детей тоже учились по-русски. Представьте себе, дети до семи лет росли в казахской семье, говорили по-казахски, а затем началась для них совсем другая жизнь. Надо сказать, что они все-таки сохранили свой родной язык, но большинство только на разговорном уровне. И это было драмой, которая неумолимо перерастала в общенациональную трагедию. Все мои дети в свое время учились по-казахски, но уже внуки и правнуки разделились – многие из них ходили в русские школы, поскольку в тех местах, где они жили, попросту не было казахской школы. И я, их дед и прадед, глава рода, не мог ничего поделать с таким положением вещей. Единственное, что было в моих силах, постоянно говорил с ними на родном языке, рассказывал о культуре, истории и традициях. Мои потомки знали родной язык, правда, некоторые только тоже на разговорном уровне.
Невзирая ни на что, все пятеро детей младшего сына Айгали, с которым жили вместе, учились в казахской школе в Степняке.
А мой второй сын Темырбек, учитель литературы и языка, жил в ауле Сауле, где почиталось все казахское. Поющий аул называли Сауле в народе. Школа была казахская, почти весь аул играл на домбре, и четверо моих внуков тоже пели свои песни. Но вот младшей дочери в этом плане не повезло – она жила и работала в городе Петропавловске. Ее муж, наш зять, учился в русской школе, рос среди русских и плохо знал родной язык, обычаи и традиции казахов. У них росли трое детей, и все они говорили только на русском. Я много раз возмущался этим, говорил откровенно с дочкой и зятем, бывало, метал громы и молнии, но ничего не помогало. Зять и дочь разводили руками и обреченно признавались: «Это веление времени! Мы живем и работаем в русскоязычной среде, и там казахский язык попросту не нужен! Да, понимаем, что надо знать родной язык, беречь культуру, но не знаем, как быть?! Ничего не можем поделать!» О чем говорить дальше? Вот так история, творимая не нами, играла с нами.
Время брало свое, и политика слияния наций засасывала всех. И уговорить многих казахов, живущих в казахском райцентре, отдать своих детей в первый класс казахской школы, стало трудной, даже невыполнимой задачей.
Помню, как мы с директором школы Оспановым и двумя учительницами казахского языка навещали каждый дом, где были дети, собирающиеся в первый класс. Хозяева встречали радушно, по обычаям гостеприимства. Но когда начали объяснять цель нашего визита, они менялись на глазах, их лица становились каменными. Помню, были и душевные беседы с молодыми родителями, и прения, и скандалы. Воспитанные советской школой, обученные на русском языке, обрусевшие молодые папаши и мамаши и слушать не хотели нас. Директор Оспанов, честный коммунист и патриот своего народа, был человеком эмоциональным, и даже на партийно-советских собраниях не очень-то скрывал свою обеспокоенность судьбой родного языка. Он говорил с родителями откровенно, пробуждая в них национальные чувства, и просил, даже требовал, чтобы те отдали своего ребенка в казахскую школу. «Будущее родного языка под угрозой! Ну, будьте людьми, пожертвуйте одного ребенка ради своей нации!» Да, дошли даже до таких разговоров! Но не тут-то было! Одна молодая мамаша заявила нам прямо в лицо: «У казахского языка нет будущего! Скоро все будет только на русском! И не хочу калечить своего ребенка, забивая его голову никому не нужными вещами! Учить своего ребенка где хочу – мое право!» Такой цинизм был похлеще фашистских издевательств в плену и злобных взглядов зеков в Сусумане. Оспанов покраснел от ярости, но сдержался, понимая, что дальнейшая ссора окончательно испортить все. Учительницы тихо вытерли крупные капли слез. Мы молча покинули этот дом, осознавая, что обрусевшие молодые родители – жертвы и плоды колониальной политики империи теперь начали выполнять ту программу, которая была заложена в них – рубить корни своего народа! На нас давило чувство обреченности.
Но шли до конца, и в двух домах нам улыбнулась удача. После нашего серьезного разговора и горячего уговора Оспанова, молодые родители, сами выпускники школы Абая, твердо решили привести своих малышей в нашу школу.
И так, всеми правдами и неправдами, мы набрали шестерых, а седьмого никак не могли найти. И опять случайность помогла мне найти решение. Помню, сидел я перед своим бараком и напряженно думал об этой проблеме. Вдруг кто-то здоровается со мной по-казахски. Смотрю, мальчонок Герольд, семилетний младший сын соседа Лейке. Он пришел играть с моим правнуком. И меня осенило – а почему вот его, Герольда, свободно разговаривающего на нашем языке, не привлечь в нашу школу?! Я разговорился с ним, он так прекрасно отвечает, что просто любо-дорого слушать. Спрашиваю, не хочет ли он учиться в казахской школе? Он неожиданно обрадовался такому предложению и охотно согласился. Оказывается, он подрался с несколькими русскоязычными мальчишками, будущими одноклассниками, во время игры в футбол, и теперь ему не очень хотелось учиться с ними в одном классе. А мой правнук, который тоже собирается в первый класс, заступился за него. Они с рождения жили рядом и росли вместе. Такой казахско-немецкий союз был мне на руку, и теперь оставалось только уговорить Лейке и Зою.
Я поговорил с ними. Мой куда – сват Лейке, помнивший доброту казахов в тяжелые для немцев время, глубоко задумался. Ответ дал назавтра. Ну, просто молодцом оказался этот работяга немец Лион Вильверт! Когда он понял, что единственная казахская средняя школа, носящая имя великого поэта Абая, может закрыться навсегда, вскипел от негодования и по-черному ругал и советскую власть, доведшую до этого, и казахов, чурающихся своего родного языка. И в самый критический момент Лион со своей женой, белоруской Зоей, которая свободно, но с акцентом говорила по-казахски, привели младшего сынишку, своего позднего ребенка Герольда в первый класс казахской школы! Так, без громких слов, мы поняли, что они решили помочь казахам в критической ситуации.
– Гете поддерживает Абая! – воскликнул я, вспомнив далекий тридцать седьмой год.
Герольд стал настоящим героем среди казахов. Он учился хорошо, говорил свободно, сочно по-казахски, знал наизусть много стихов и декламировал мастерски. Среди школьников Герольд всегда блистал знанием казахского языка и литературы, и все прозвали его бильгир – знаток. Даже седые учителя баловали его, обращаясь уважительно – Гереке! Герольд бильгир – знаток закончил школу уже в новое время и стал известным казахстаноязычным телеведущим независимого Казахстана.
…В середине восьмидесятых годов объявили Перестройку, а потом вышло постановление ЦК партии о борьбе с пьянством. С полок магазинов начали исчезать привычные для глаз приятные бутылочки. Зато стала процветать подпольное производство и торговля подделками, прозванных в народе самопалом. Трудно было достать хорошую водку для дорогих гостей, да и для себя. Казалось, мы были в тупике. Но выход нашел Николай Третий.
– Как пили, так и будем пить! – отрезал он. – Только по уму будем делать это!
И мы, три добрых соседа, начали подпольно гнать самогон. Николай привозил остатки пшеницы в кузове, собрался солидный запас, и по мере надобности, аккуратно готовил бражку. Я вносил свою лепту сахаром, а Лион, мастер на все руки, приготовил прекрасный самогонный аппарат. Помню, как в первый раз гнали самогон. Впервые в жизни видел, как это делается. Николай и Лейке были главными действующими лицами, а я был прикрытием. Любой милиционер не осмелится войти в наш барак, оттолкнув восьмидесятипятилетнего инвалида войны. В строжайшем секрете держали мы нашу затею, и когда, глубокой ночью пошли первые капли из змеевика, меня охватило непонятное волнение.
– Первач! – смачно произнес Николай. – Самый смак, сила!
И мы, три соседа – русский, немец и казах, не дожидаясь конца процесса, пропустили по полстакана первача и захрустели соленым огурчиком! Ох, не забуду этот огненный, отменный вкус! Мне за свою вековую жизнь не удалось пробовать виски – не встречался. Так вот, мне потом рассказывали, что у виски примерно такой же вкус. Но, мне показалось, что первач из чистой пшеницы, наша отрада и наша отрава, лучше всех спиртных напитков.
Это был наш негласный бунт против произвола партии и власти. Но не все могли рисковать, как мы. За самогон судили строго, могли и срок дать. Поэтому мы редко позволяли себе рискнуть, и гнали запасы на несколько месяцев. Многим приходилось туго, и каждый находил свою лазейку как мог. Приключения в поисках выпивки в перестроечные времена – это целая народная трагикомедия!
Тогда достать водку для народа стало проблемой номер один. У кого была водка про запас, тот и заказывал музыку. Тому первым подвозили уголь, дрова, сено и солому. Парадокс – хотели понизить роль водки, а получилось, подняли очень высоко.
Как известно, русские на похоронах поминают усопших стопкой водки. Ну, кто будет держать в подвале на такой случай целый ящик? Даже если старухи припрятали где, все равно старики, да и постарше кто, нашли бы и выпили за здравие и долголетие этих же старушек.
Поминки, понятно, дело серьезное, и власти тут не могли пренебрегать традицией. По негласному решению райкома и райисполкома, на каждые похороны выделялся ящик водки, и в райпотребсоюзе выдавали этот заветный ящик за наличные деньги строго по списку и только по справкам о смерти близкого человека. Тонкость ситуации в том, что такая привилегия не была предусмотрена для мусульманской части населения. Да и не нужна эта водка на мусульманских похоронах. Но нашлись люди, думающие иначе. Воспитанные в духе советского интернационализма, они увидели в этом разделение и ущемление людей по национальным и религиозным признакам. И некоторые из них начали требовать в райпотребсоюзе, вместе с необходимыми товарами для похорон, этот злосчастный ящик русской водки! Вот до чего доводит ассимиляция сознания! Получив категорический отказ от руководства потребсоюза, они прямиком шли к Зигмунду Збигневичу Качановскому. Как-то одна женщина-казашка требовала от него на полном серьезе:
– Сын женится. Мы с мужем сызмальства работаем в совхозе, наверное, заслужили внимания, помощи от правительства. Так вот, помогите нам получить в райпотребсоюзе ящик водки на свадьбу и приплюсуйте положенный нам ящик водки по случаю смерти свекра! Мы тогда не брали!
– Какой положенный!? – возмутился, не выдержав, Зигзаг.
– По закону! По общему порядку! – не отступала боевая женщина.
– Нету такого порядка! Это мы просто помогаем людям в трудную минуту! – пытается объяснить Кочан, закрыв левый, вытаращив правый глаз.
– Так помогайте всем! – не унимается аульная женщина. – А вы разделяете людей!
– Но вы же мусульмане, казахи! И вы же не пьете водку на похоронах! – взрывается Кочан.
– А это наше дело! Но что положено, то положено! Свекор помер, значит, вы должны выдать нам ящик водки!
Бедный Зигмунд Збигневич! Наверное, со времен Речи Посполитой ни один поляк не вступал в такой спор и не встречал такую железную логику! Качановский объясняет и так, и сяк, но женщина стоит на своем.
– Вот недавно умер же деверь нашей соседки Наташи, так им сразу дали ящик водки!
– Но они же русские! – взмолился Зигмунд Збигневич.
– Ах, вот как! Если русский умер, значит, положено ящик водки! А казах помер – не положено?! Что, нерусским поминать покойников нельзя!? Выходит, так по-вашему!? – ярится женщина пуще прежнего.
И она обвиняет преданного идеям и заветам Ленина коммуниста Качановского в предвзятости, разделении советских людей по национальности и по вере.
– Накачу-ка на вас в обком бумажку! Компартия учит, что мы единый советский народ. Значит, у нас должны быть одинаковые обычаи! А вы мешаете этому!
Я представляю себе Зигзага при этих словах. Он как огня боялся всякого рода бумажек наверх. А такая угроза вообще убила его. И он позвонил председателю потребсоюза и попросил, чтобы выдали этой женщине два ящика водки – одну на свадьбу сына, а вторую по случаю смерти свекра. Гордая победительница зашагала поспешно в сторону продснаба, а Качановский, качая поникшей головой, потянулся к графину с холодной водой.
А вообще, под давлением обстоятельств Зигзаг проявлял большую гибкость и отказывал, кому можно, стыдя людей несоблюдением обычаев предков. Но когда чувствовал, что ему не просто отделаться от назойливых просителей, особенно женщин, уступал, но с умом. Вот так иногда водочный вопрос перерастал в политический, с национальным оттенком.
Перестройка и постановление о борьбе с пьянством была не очень понятны народу. Народ не воспринимал смысла этих шагов правительства и терялся в догадках – что же за этим кроется?
На всякий случай, многие местные начальники переставляли мебель в рабочих кабинетах, перекрасили стены, окна, пол и потолки. Помню, посмеивались между собой – раньше столы для совещании стояли Т-образно, а теперь их переставили П-образно! Вот и перестроились!
Но время неумолимо диктовало свое и незаметно для нас приближались большие перемены. В декабре одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в тогдашней столице Казахстана Алма-Ате – Алматы произошли известные декабрьские события. Решением Москвы руководителя республики Кунаева сняли и поставили русского Колбина. Случился взрыв негодования. Молодые казахи, в основном студенты и рабочие, вышли на центральную площадь выразить свое несогласие по этому вопросу. Это был неслыханный массовый открытый протест решению ЦК Компартии в Советском Союзе, который потряс тоталитарную систему власти огромной страны.
Казахская молодежь потребовала от ЦК и Советского правительства: каждому народу – своего руководителя! То есть, первым руководителем Казахстана должен быть казах!
Но власти не прислушались к гласу народа. Внутренние войска и милиция силой разогнали безоружных молодых людей, вышедших на площадь выразить свой гражданский протест против произвола кремлевских диктаторов. Потом начались гонения. Наказывали студентов, исключали из вузов, сажали в тюрьмы.
В дальних уголках республики пока ничего толком не знали об этом. Степь наполнилась слухами. В те дни узункулак – степной телеграф – заработал вовсю, потому что официальные источники молчали. Мало того, власти старались затыкать рот всем говорящим и вопрошающим на эту тему. Узнать судьбу своих детей-студентов родителям было нелегко. Телефонную и почтовую связь перекрыли на некоторое время, кажется, власти были серьезно встревожены и подстраховались на всякий случай.