Внеземной. В поисках инопланетного разума

Темой своего доклада я избрал обитаемость Вселенной и шансы обнаружения в ближайшие десятилетия доказательств существования внеземной жизни. Как только это открытие произойдет, оно заставит человечество осознать, что мы не такие уж особенные. Заголовок местной газеты, написавшей о моей лекции, прекрасно отражал всю идею: «Будьте поскромнее, земляне».

Лекция состоялась менее чем за месяц до того, как Оумуамуа, не замеченный землянами, пересек орбитальную плоскость Марса, и была прочитана всего в нескольких милях от Pan-STARRS1 (одного из телескопов, который я посетил в той поездке) – настоящего технологического чуда в мире научных приборов. Три месяца спустя данные, собранные именно Pan-STARRS, позволили утверждать, что открыт объект Оумуамуа.

* * *

Первый телескоп системы Pan-STARRS, PS1, начал работу в 2008 году. Пятьдесят лет назад, в 1958 году, на вершине Халеакала был построен другой телескоп, – но не для изучения звезд. Появившиеся в то время советские спутники вызывали животный страх, и Америка хотела их отслеживать. Pan-STARRS, «Телескоп панорамного наблюдения и Система быстрого реагирования», имел уже иные задачи: обнаруживать кометы и астероиды, представлявшие опасность для Земли. Чтобы лучше соответствовать этой специализации, с 2008 года он подвергся многочисленным усовершенствованиям. За прошедшие годы в состав системы были добавлены и другие телескопы, наиболее значимым из которых был Pan-STARRS2, полностью введенный в эксплуатацию в 2014 году. Группа телескопов, составляющих систему Pan-STARRS, продолжает картографировать небо, открывать новые кометы, астероиды, взрывающиеся звезды и многое другое.

Суммируя, можно сказать, что прошедшая холодная война дала толчок строительству обсерватории столь высокого уровня технологической оснащенности, что спустя десятилетия один лишь входящий в ее состав сложнейший научный прибор, установленный на вершине мертвого вулкана в холодной и прозрачной атмосфере, смог обнаружить объект из межзвездного пространства. Оумуамуа пронесся над нашими головами всего лишь через несколько лет после ввода в строй этого телескопа.

Такое совпадение, реализовавшееся само собой, может легко произвести сильное впечатление. Но совпадения могут вводить в заблуждение. На протяжении большей части своей истории люди обращались к мистическим или религиозным объяснениям, чтобы разобраться в событиях, причины которых были им непонятны. Мне хочется думать, что еще во времена юности и ранней молодости цивилизации люди умели накапливать опыт, и их модели становились все точнее в описании реальности. Можно сказать, что человечество все еще вступает в пору своей зрелости, и этот медленный процесс тянется еще с тех давних времен, о которых только могли сохраниться исторические сведения.

Не будет преувеличением сказать, что большинство событий в жизни происходит в результате стечения множества обстоятельств. Это верно как для обычных, бытовых историй (вроде поедания супа из стоящей перед вами тарелки), так и для совершенно особенных случаев (к примеру, происхождение всего на свете). Они могут варьироваться от очень личных (скажем, знакомство, которое приводит к браку, в котором рождаются две дочери, которым вдруг очень захотелось отправиться на Гавайи) до глобальных (скажем, вероятность – очень большая вероятность, – что в течение одиннадцати дней в октябре того же года наши телескопы наблюдали объект, созданный за пределами Солнечной системы).

* * *

Мы с семьей вернулись из отпуска в наш старый, столетний дом на окраине Бостона, штат Массачусетс. По многим признакам он сильно отличается от той фермы в Израиле, где я вырос. Но новый дом неотличен от детской фермы в том смысле, что он точно так же питает мою любовь к природе, мою потребность быть среди всего, что растет и живет вокруг нас.

Во время одной давней вечерней прогулки по лесу (который начинается сразу за нашим двором) я стал свидетелем падения большого дерева. Сначала я услышал скрип и скрежет, а затем оно просто рухнуло, прямо на моих глазах. Осмотрев его, я увидел, что ствол был совсем полым. Большая часть дерева была мертва уже много лет, а в тот день и час оно уступило наконец натиску ветра. Так случилось, что я оказался там, чтобы увидеть его кончину, – фрагмент причинно-следственной цепочки, которую я мог наблюдать, но не контролировать.

Однако при более благоприятных обстоятельствах наши действия могут иметь значение. Около десяти лет назад, когда моя семья только переехала в Лексингтон, я обнаружил, что у молодого деревца во дворе сломана ветка. Местный садовник посоветовал мне отпилить и так почти ампутированную конечность. Но тщательнее рассмотрев место разрыва, я увидел, что живые волокна все еще связывают ветку с остальной частью дерева. И я решил подвязать ее изоляционной лентой. Сегодня та спасенная ветка тянется в небо высоко над моей головой, а остатки изоленты все болтаются на уровне глаз. Дерево стоит рядом с домом, и его видно из наших окон. Я показываю его своим дочерям, когда хочу напомнить им, что скромные дела могут иметь необыкновенные последствия.

Некоторые из наиболее важных решений принимаются в надежде на те результаты, что они могут принести. К тому времени, когда я привязывал отломанную ветку к тому дереву у моего дома, это понимание было для меня не только вопросом веры, но и личным, не раз подтвержденным жизнью опытом.

2. Ферма

Одно из самых ранних воспоминаний моего детства – первый день в школе. Я опоздал. Когда я вошел в класс, дети носились вокруг как сумасшедшие, запрыгивали на стулья и даже на парты. Это был настоящий бедлам.

Мне стало любопытно. Я смотрел на одноклассников и думал: «Нужно ли мне быть здесь? Есть ли смысл вести себя как они? Зачем они так себя ведут? Мне что, тоже повторять за ними?» Я остановился у двери, обдумывая возникшие в голове вопросы.

Через несколько секунд в класс вошла учительница. Сказать, что она была недовольна, – не сказать ничего. Она совсем по-другому представляла себе первый день нового учебного года. Пытаясь восстановить контроль над классом и успокоить детей, она сделала ставку на то, чтобы выставить меня хорошим примером. «Посмотрите на Ави, как хорошо он себя ведет, – обратилась она к ученикам. – Разве вы не можете вести себя так же?»

Но мое спокойствие не было признаком добродетели. Я не думал, что мне надо стоять смирно и ждать появления учителя, я просто сомневался, стоит ли мне участвовать в этом хаосе. Я хотел сказать об этом учителю, но не стал тогда этого делать, хотя теперь считаю, что поступил неправильно. Урок, который мои одноклассники могли бы извлечь из моего поведения, – урок, который я в конце концов усвоил сам и который теперь пытаюсь преподавать своим студентам, – не в вопросе «нужно ли вам следовать за толпой». Он скорее в том, что вам следует найти время разобраться в ситуации, прежде чем действовать.

В размышлении присутствует смирение сомнения. Это то отношение к жизни, которое я принял сам, стараюсь взрастить у своих студентов в Гарварде и привить своим дочерям. В конце концов, это то, что хотели дать мне родители.

* * *

Я вырос в Израиле, на семейной ферме в деревне Бейт-Ханан, примерно в пятнадцати милях к югу от Тель-Авива. Бейт-Ханан – это сельхозобщина, основанная в 1929 году, с населением 178 человек. К 2018 году это число возросло, но только до 548 жителей. Когда я был ребенком, наша деревня была известна своими садами и оранжереями, где выращивались всевозможные фрукты, овощи и цветы. Наше поселение было мошавом, это определенный тип общины. В отличие от кибуца, где земля принадлежит всем и обрабатывается жителями коллективно, в мошаве отдельные семьи работают на собственных фермах.

На ферме моей семьи располагалось большое поле пекановых деревьев (отец вообще был основателем израильской индустрии пекановых орехов), но мы выращивали также апельсины и грейпфруты. Когда я был маленьким, деревья ореха пекан (которые могут достигать высоты более ста футов^[6]) возвышались высоко надо мной, а цитрусовые деревья – так терпко пахнущие, особенно в пору созревания плодов – редко вырастали выше десяти футов. Это делало их более доступными для лазания.

Уход за садами и поддержание сельскохозяйственной техники в рабочем состоянии были вечными занятиями моего отца Давида. И он прекрасно решал все проблемы. Отец и запомнился мне больше всего через предметы и вещи: трактора, которые он ремонтировал, деревья в наших садах, за которыми он ухаживал, инструменты и разная техника, которую он чинил в доме и на ферме. Особенно хорошо сохранился в моей памяти один из летних дней 1969 года, когда он забрался на крышу нашего дома, чтобы настроить антенну и обеспечить уверенный прием, – по ТВ транслировали посадку «Аполлона-11» на Луну.

Хотя отец был очень опытным и умелым работником, дел на ферме с лихвой хватало на всех, так что и я, и обе мои сестры имели множество ежедневных обязанностей. Мы выращивали цыплят, и уже в очень юном возрасте мне приходилось каждый день собирать яйца, а почти каждую ночь я бегал по двору с фонариком, выслеживая пушистые желтые комочки, постоянно сбегавшие из клеток.

Израиль 1960-х и 1970-х – десятилетий, на которые выпало мое детство, – был неспокойным местом. После Второй мировой войны поток прибывающих еврейских беженцев увеличился примерно на треть, а общая численность населения в регионе выросла с двух миллионов до более чем трех миллионов. Многие приехали из Европы, и отголоски Холокоста были еще очень сильны. Мало того, арабские страны Ближнего Востока заняли активно враждебную позицию по отношению к Израилю, который, в свою очередь, был полон решимости отстоять свою землю. Один конфликт сменял другой: за Синайской кампанией 1956 года последовала Шестидневная война 1967 года, а за ней – Война Судного дня 1973 года. Несмотря на то что в дни моего детства Израилю было всего несколько десятилетий, он был глубоко связан со своей недавней и древней историей, а израильтяне тогда – как и сейчас – остро чувствовали, что дальнейшее выживание нации зависит от того, смогут ли они просчитать последствия сделанного ими выбора.

Помимо прочего, Израиль – красивая страна, а Бейт-Ханан и ферма моей семьи были прекрасными местами для взросления. Атмосфера свободы вдохновляла мои ранние сочинения, записи, которые я собирал и складывал в верхний ящик стола. И потом, на протяжении большей части моей взрослой жизни меня согревала мысль о том, что в случае чего, если вольнодумство когда-нибудь навлечет на меня крупные неприятности, я всегда могу (и сделаю это с удовольствием) вернуться на ферму моего детства.

Есть мнение, что жизнь – это сумма мест, где вы побывали. Но это иллюзия. Жизнь – это коллекция событий, которые есть результаты выбора, и лишь иногда этот выбор делается нами лично.

Конечно, течение жизни продолжается. Наука, которой я занимаюсь сейчас, связана прямой линией с моим детством. Это было невинное время, когда я удивлялся жизни, размышляя о ее самых важных вопросах, беспечно наслаждался красотой природы среди садов и добрых жителей Бейт-Ханана, не заботясь ни о своем положении, ни о пропитании.

* * *

Цепочка причинно-следственных связей, приведшая меня в Бейт-Ханан, началась, по всей видимости, с решения моего деда Альберта (кстати, моего тезки на иврите) бежать из нацистской Германии. Более проницательный, чем многие другие, он чувствовал близость катастрофы, наблюдая тот стремительный поток событий, который еще до начала Второй мировой начал приносить евреям все больше ограничений, сужая для них пространство выбора. С каждым днем возрастал риск ужасных последствий, неминуемое приближение которых можно было остановить только точным выбором правильного пути.

К великой удаче и для Альберта, и для меня, – он сделал правильный выбор. Покинув Германию в 1936 году, он переехал в недавно основанный Бейт-Ханан. Хотя тогда это было довольно неспокойное место, как и весь мир, в котором уже вовсю завывали ветры войны, все же фермерская община дарила своим обитателям относительную безопасность. Вскоре после его переезда к нему присоединились моя бабушка Роза и двое их сыновей – один из них позже стал моим отцом, ему тогда было одиннадцать. Сменив немецкое общество на еврейское, он поменял и свое имя, из Георга став Давидом.

Моя мать Сара тоже приехала в Бейт-Ханан издалека. Она родилась и выросла в Хасково, это недалеко от столицы Болгарии Софии. По милости географии, поместившей ее в Болгарию, а не Германию, мама и ее семья смогли выжить в той войне. Хотя Болгария и была союзницей нацистского режима, она смогла сохранить остатки суверенитета и вместе с ними небольшую способность противостоять постоянным требованиям Адольфа Гитлера отправить наконец всех болгарских евреев в Германию. Слухи о лагерях смерти уже дошли и до тех мест, поэтому Болгарская православная церковь выступила против депортации, а болгарский король решился отклонить настойчивые просьбы Германии. Следует упомянуть, что король сделал это под тем предлогом, что Болгария сама будет использовать труд своих евреев, но так или иначе ему удалось спасти очень многих из них. Таким образом, у моей матери было относительно нормальное детство. Она училась во французской католической школе, а после окончания поступила в колледж в Софии. Но в 1948 году, когда послевоенная Европа лежала в руинах, а Советский Союз начал экспансию на запад, она оставила учебу и эмигрировала с родителями в новый Израиль.

Основатели Бейт-Ханана тоже были репатриантами из Болгарии, поэтому неудивительно, что семья Сары решила поселиться именно там. Но деревенская обстановка на ферме сильно отличалась от столичной жизни и университетской атмосферы, которые остались там, откуда она приехала. Однако в ее новом доме было свое очарование. Вскоре после приезда Сара познакомилась с моим отцом. Они полюбили друг друга, поженились, и у них родилось трое детей – две мои старшие сестры, Шашана (Шоши) и Ариэла (Рели), а затем, в 1962 году, и я.

Те свои годы моя мать полностью посвятила семье и местной общине. Она приобрела славу искусного пекаря, а в моем гардеробе было немало связанных ее руками свитеров, но, несмотря на относительную отдаленность и провинциальность Бейт-Ханана, у матери оставался вкус к интеллектуальной жизни. Под этим я подразумеваю не просто книжный интерес к науке, но желание использовать свои знания, чтобы сделать этот мир лучше. Эта черта характера, как и честность, заставляли всех прислушиваться к ее взвешенным суждениям – от руководителей нашей общины до гостей, приходивших к нам на ферму за советом. А я был тем, кто получал ее внимание и заботу в первую очередь. Я всегда чувствовал, насколько ей небезразличны мой жизненный путь, мой выбор и мои интересы. Подобно садовнику, поливающему и оберегающему молодое деревце, она усердно и тщательно взращивала мою детскую любознательность.

Она и сама была такой. Когда я уже стал подростком, она вновь поступила в университет и закончила вначале бакалавриат, а затем и аспирантуру, получив докторскую степень по сравнительному литературоведению. Эти занятия не отдаляли ее от семьи – именно по ее инициативе я посещал вместе с ней курс по философии, и по ее рекомендации я прочел множество книг из ее учебной программы.

Именно от матери передалась мне любовь к философии, особенно к экзистенциализму. Я мечтал зарабатывать на жизнь интеллектуальным трудом. В выходные, взяв с собой какую-нибудь философскую книгу – обычно что-то из написанного экзистенциалистами, не исключая романов, созданных или вдохновленных ими, – я садился в трактор и ехал в тихое место на холмах, где предавался долгому чтению.

* * *

В то безмятежное время на семейной ферме в моей голове впервые поселилась мысль о том, что если человечество когда-нибудь найдет пригодную для жизни планету, где можно будет создать форпост нашей цивилизации, то люди, отобранные для этой миссии, будут выглядеть и вести себя примерно как жители Бейт-Ханана. Как показывает вся наша история, основные требования, которым должен соответствовать каждый новый аванпост человечества, остаются неизменными.

Насущной необходимостью для первопроходцев, скорее всего, станет выращивание продуктов питания и взаимная поддержка, от старшего к младшему. Каждый должен быть находчивым и разносторонним, способным ремонтировать и обслуживать машины, выращивать урожай и обучать молодое поколение. Я думаю, они смогли бы организовать и интеллектуальную жизнь, даже в таком отдалении от Земли. И я подозреваю: от своих детей, когда те повзрослеют, они будут ждать того же, что ждали мои сограждане от меня. Обязательного общественного служения.

Мой план стать философом и найти ответы на некоторые фундаментальные вопросы, волнующие человечество с незапамятных времен, был на время отложен из-за призыва в армию, которому подлежат все израильтяне старше восемнадцати лет. Служба считается делом каждого. Поскольку в старших классах я подавал неплохие надежды в физике, меня пригласили в программу Тальпиот, куда ежегодно набиралось примерно 20 новобранцев, принимавших затем участие в оборонных исследованиях, сочетая таким образом науку с интенсивной военной подготовкой. Мои академические амбиции пришлось оставить: изучение идей Жан-Поля Сартра и Альбера Камю, философов-экзистенциалистов, чьи книги я запоем читал в юности, слабо сочеталось с моей новой ролью. Интенсивное штудирование физики было, пожалуй, самым близким к интеллектуальному творчеству занятием за все годы моей военной службы.

Хотя мы носили форму ВВС, нас знакомили с боевыми задачами всех родов войск Армии обороны Израиля. Мы прошли базовую пехотную подготовку, затем боевые курсы по артиллерии и инженерии, нас учили водить танки, таскать на себе пулеметы во время ночных марш-бросков и прыгать с парашютом. К счастью, я был в хорошей спортивной форме, поэтому физические нагрузки хотя и были значительными, но терпимыми. Помимо обычных армейских обязанностей, были и другие занятия, к которым я обратился с бóльшим энтузиазмом, – академические курсы в Еврейском университете в Иерусалиме.

Участие в программе Тальпиот подразумевало, что мы будем серьезно изучать физику и математику, что достаточно близко к философии. Кроме того, просто находиться под сводами университета было делом более захватывающим, чем копание в грязи с автоматом за спиной. Используя предоставленную возможность, я хотел и потому старался оправдать доверие правительства. В этот период своей жизни я начал понимать, что, хотя философия задает фундаментальные вопросы, она часто сама не может на них ответить. Я увидел, что наука может оказать мне в моих поисках великую помощь.

* * *

После трех лет учебы и военной подготовки я должен был присоединиться к какому-нибудь гражданскому или военному проекту, имевшему непосредственное практическое значение. Но мне хотелось заниматься более интеллектуальными, творческими задачами, серьезными и долгосрочными исследованиями. Я поехал в одно место – которого не было в официальном списке рекомендованных для выпускников Тальпиота учреждений – и предложил им от себя не совсем стандартный план исследований. К тому времени у меня за спиной уже был кое-какой список достижений, как академических, так и чисто армейских, поэтому руководство отнеслось к моему предложению благосклонно. Сначала мне разрешили работать по моему плану три месяца, испытательный период, а затем моя исследовательская программа была одобрена на весь срок, который полагалось отработать после обучения в Тальпиоте, – с 1983 по 1988 год.

Исследования продвигались довольно неплохо, а некоторые из избранных мной новых направлений считались военными весьма перспективными. Погрузившись в азарт научной работы, я разработал теоретическое обоснование (позже запатентованное) новой схемы для использования электрического заряда с целью придания снаряду более высокой скорости, чем это достижимо при использовании обычных химических взрывчатых веществ. Этим проектом занимался целый отдел из двух десятков ученых, и он стал первым иностранным исследованием, получившим финансирование от Стратегической оборонной инициативы США (СОИ), известной также как «Программа “Звездных войн”» – амбициозной концепции противоракетной обороны, выдвинутой президентом Рональдом Рейганом в 1983 году.

В то время шла холодная война, многолетняя вражда между Соединенными Штатами и Советским Союзом, между демократией и коммунизмом, между Западом и Востоком, которая бросала густую тень на все международные отношения. Обе стороны накопили обширные арсеналы ядерного оружия, достаточные для того, чтобы уничтожить друг друга многократно. «Часы Судного дня» – проект обеспокоенных ученых, основавших журнал «Бюллетень ученых-атомщиков», имевший целью предупредить человечество о близости рукотворной общепланетной катастрофы, – почти всегда показывали время «семь минут до ядерной полуночи».

СОИ была частью того глобального противостояния. Программа предусматривала использование лазеров и другого новейшего вооружения для уничтожения приближающихся баллистических ракет противника и, хотя была официально закрыта в 1993 году, оказала серьезное политическое влияние на приближение конца холодной войны и распад Советского Союза.

Моя работа в Тальпиоте также стала основой моей докторской диссертации, которую я завершил, когда мне было двадцать четыре года. Темой была физика плазмы, описывающая наиболее распространенное из четырех фундаментальных состояний материи: его вы можете найти в звездах, молниях и некоторых телевизионных экранах. (Если вам это интересно, диссертация называлась «Ускорение частиц до высоких энергий и усиление когерентного излучения при помощи электромагнитных взаимодействий в плазме». Гораздо менее броское название, чем у этой книги.)

* * *

Даже получив докторскую степень, я не знал с уверенностью, чем буду заниматься. Я не был женат на физике плазмы. И меня все время тянуло назад, в Бейт-Ханан. Большая часть меня хотела кардинально сменить курс и вернуться к философии. Однако цепочка решений, не все из которых были приняты мной лично, определила для меня другое направление.

Все началось с одной поездки на автобусе, случившейся еще во время моей армейской службы. Рядом со мной тогда ехал физик Ари Зиглер, и в разговоре он вскользь заметил, что самое престижное место для аспирантуры – это, без сомнений, Институт перспективных исследований (IAS) в Принстоне, штат Нью-Джерси. Спустя какое-то время, когда я был в Вашингтоне, округ Колумбия, встречаясь с чиновниками, ответственными за работы над СОИ, а также после этого, на конференции по физике плазмы в Техасском университете в Остине, – мои пути пересеклись с «папой римским физики плазмы» Маршаллом Розенблютом. Я знал, что Институт перспективных исследований был его альма-матер, поэтому расспросил его о деталях. Он поддержал идею, посоветовав съездить туда ненадолго. Воодушевленный, я немедленно позвонил Мишель Сейдж, сотруднице администрации IAS, и спросил, не могу ли я посетить их на следующей неделе. Она ответила довольно прохладно: «Вы не можете просто приехать к нам. Отправьте мне свое резюме, а после я дам вам знать, сможете ли вы приехать».

Я совсем не пал духом и отправил ей список из одиннадцати своих публикаций, позвонив снова через несколько дней. На этот раз она согласилась, и мы запланировали визит ближе к окончанию моего пребывания в Соединенных Штатах. Когда я прибыл в ее офис рано утром назначенного дня, Мишель встретила меня словами: «Только один преподаватель может уделить вам свободное время, это Фримен Дайсон. Я представлю вас ему».

Я был в восторге. Я знал имя Дайсона из своих учебников по квантовой электродинамике. Вскоре после того, как я вошел в кабинет Фримена, он сказал: «О, вы из Израиля. Вы знаете Джона Бакала? Он любит израильтян». Он, должно быть, заметил недоумение на моем лице, поэтому пояснил: «Его жена, Нета, она из Израиля». Я признался, что никогда не слышал об этом человеке, не говоря уже о его жене Нете.

Я узнал, что Джон Бакал занимается астрофизикой, и вскоре даже попал к нему на ланч. В итоге он пригласил меня вернуться в Принстон через месяц с визитом. Как мне стало известно, за это время он провел «сбор разведданных» – связавшись с самыми известными израильскими учеными, такими как Ювал Нееман, чтобы узнать их мнение по поводу меня. Что бы они ему ни сказали, когда я приехал во второй раз, Джон пригласил меня в свой кабинет и предложил престижную пятилетнюю стажировку – но при условии, что я буду изучать астрофизику.

Конечно же, я сказал «да».

* * *

Когда мне впервые посоветовали посвятить свою профессиональную карьеру астрофизике, я даже не знал, что заставляет Солнце светить. Тот факт, что Бакал занимался изучением процессов возникновения слабовзаимодействующих частиц (нейтрино) в горячих недрах Солнца, сделал мою неосведомленность в этой теме еще более удручающим обстоятельством. До этого времени мое внимание было сосредоточено только на той плазме, которую можно обнаружить и использовать в земных условиях.

Ради справедливости следует сказать, что Бакал знал, какими исследованиями я занимался раньше. Тем не менее он оставил свое предложение в силе. То, что он пошел на риск, удивило меня тогда, а сейчас кажется еще более удивительным. (С тех пор состояние академических кругов сильно изменилось, и я сомневаюсь, что сегодня кто-то обладает смелостью сделать такое предложение молодому ученому.) Я был и остаюсь благодарен ему. Дав свое согласие, я решил доказать, что чутье не обмануло Бакала, а также и всех тех замечательных ученых, которые помогали мне на моем пути.

Хотя мне пришлось поднапрячься, чтобы освоить базовую терминологию по новой теме, чтобы я мог по крайней мере сам писать свои статьи, в целом область была мне знакома. Плазма – это состояние, в которое материя переходит при высоких температурах, когда атомы превращаются в море положительно заряженных ионов (ядер атомов, потерявших почти все электроны) и отрицательно заряженных ионов – этих самых отделившихся свободных электронов. Несмотря на то что большая часть обычного вещества в современной Вселенной (включая недра звезд) находится в состоянии плазмы, данная область исследований изучает плазму в лабораторных условиях, которые значительно отличаются от таковых в космосе. Опираясь на имеющиеся у меня знания и наработки, свое первое крупное исследование в астрофизике я посвятил процессу и хронологии превращения атомарной материи во Вселенной в плазму. Так началось мое увлечение ранней Вселенной, так называемым «космическим рассветом», или, говоря иначе, условиями, при которых формировались первые звезды.

После трех лет работы в IAS по совету коллег я начал подавать заявки на место младшего преподавателя в разные институты, в том числе на кафедру астрономии Гарварда. Я оказался на втором месте в их списке. Кафедра редко предлагала постоянное место работы младшему преподавателю, поэтому многие кандидаты, включая человека, которому эта должность была предложена до меня, думали дважды, принять ее или нет.

Что касается меня, я согласился с радостью. Я помню, как обдумывал тогда свое решение. Я полагал, что если мне не предложат в итоге постоянную должность, то я смогу уехать на отцовскую ферму или вернуться к своей первой академической любви – философии.

Я приехал в Гарвард в 1993 году. Три года спустя я получил там постоянное место.

* * *

С тех пор я пришел к убеждению, что Джон Бакал не просто верил в то, что я смогу переключиться с физики плазмы на астрофизику, но он также видел во мне родственную душу, а возможно, и более молодую версию себя. Бакал в свое время поступил в колледж, чтобы изучать философию, но вскоре пришел к выводу, что физика и астрономия дают более полное понимание самых основных истин Вселенной.

Я пережил подобное осознание после того, как покинул Джона и IAS. Став в 1993 году младшим преподавателем в Гарварде, я решил, что слишком поздно кардинально менять карьеру и возвращаться к философии. Что не менее важно, у меня было ощущение, что мой «брак по расчету» с астрофизикой на самом деле воссоединил меня с первой любовью, просто она была одета в другое платье.

Я начал понимать, что астрономия обращается к вопросам, которые раньше относились строго к сфере философии и религии. Среди этих вопросов самые большие из самых главных – «Как появилась Вселенная?» и «Как возникла жизнь?». И я обнаружил, что, глядя в бескрайние просторы космоса и созерцая начало и конец всего, можно найти основание для ответа на другой вопрос: «Какая жизнь стоит того, чтобы жить?»

Часто ответ находится прямо перед вами. Нужно лишь набраться смелости, чтобы признать это. В декабре 1997 года, будучи с визитом в Тель-Авиве, я отправился на свидание вслепую с девушкой по имени Офрит Ливиатан. Она понравилась мне с первого взгляда, и это обстоятельство изменило все. Несмотря на географическое отдаление между нами, мы становились все ближе и ближе друг другу. Я никого не встречал, кто сравнился бы с ней, и уверен, что никогда не встречу.

Задолго до того, как были получены и подтверждены доказательства существования Оумуамуа, я четко осознавал, что во всех аспектах жизни принятие фактов, которые вам известны, честное изучение их – с удивлением, смирением и решимостью – способно перевернуть все, но только если вы готовы принять возможности, которые эти факты предоставляют. К счастью, в тот момент своей жизни я смог это сделать.

Я и Офрит поженились два года спустя, и в итоге она, как и я, нашла свое место в Гарварде, став директором университетской программы семинаров для первокурсников. В нашем старом доме в пригороде Бостона, который был построен незадолго до того, как Альберт Эйнштейн создал свою специальную теорию относительности, мы вместе воспитали двух наших дочерей. Причинно-следственная цепочка, чьим первым звеном было решение моего деда уехать из Германии в 1936 году, протянувшаяся затем через встречу моих родителей в Бейт-Ханане, затем, через Офрит и меня, – к нашим дочерям Клил и Лотем, которые выросли в Лексингтоне, – эта невидимая нить наводит меня на мысль, что только тонкая грань разделяет философию, теологию и науку. Наблюдая за тем, как мои дети постепенно вступают во взрослую жизнь, я чувствую, что самые обычные, земные дела в нашей жизни имеют совершенно чудесное сходство с абсолютно космическими процессами, восходящими к Большому взрыву.