Дуняша (Яше). Все-таки какое счастье пожить за границей, в цивилизованной стране.
Яша. Да, конечно. Не могу с вами не согласиться. (Зевает, потом закуривает сигару.)
Епиходов. Понятное дело. За границей все давно уж в полной комплекции. Особенно в Голландии. Есть даже такое понятие – голландская болезнь…
Яша. Да, это ломки с похмельем, когда у тебя при этом СПИД, гонорея и геморрой одновременно.
Епиходов. Я развитой человек, читаю разные замечательные книги, но никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить мне или застрелиться, собственно говоря, но тем не менее я всегда ношу при себе револьвер. Вот он… (Показывает револьвер.)
Шарлотта. Я кончила… От револьвера… Теперь пойду. (Надевает ружье.) Ты, Ебихода, очень умный человек и очень страшный; тебя, наверно, бабы любят, на шею вешаются. Бррр! (Идет.) Эти умники все идиоты, не с кем словом перекинуться… Все одна, одна, никого у меня нет и… и кто я, зачем я, неизвестно… (Уходит не спеша.)
Епиходов. Собственно говоря, не вдававаясь в детали, я должен выразиться о себе, между прочим, что судьба меня бортует безжалостно, как буря маленький кораблик. Если, допустим, я ошибаюсь, тогда зачем же сегодня утром я просыпаюсь, к примеру сказать, гляжу, а у меня на груди страшной величины паук…Мохнатый… Вот такой. (Показывает обеими руками.) И тоже квасу возьмешь, чтобы похмелиться, а там, глядишь, что-нибудь в высшей степени неприличное, вроде таракана.
Пауза.
Вы читали Генри Миллера? А Чарльза Буковски?
Пауза.
Я желаю побеспокоить вас, Авдотья Федоровна, на пару слов.
Дуняша. Говорите.
Епиходов. Мне бы желательно с вами наедине… (Вздыхает.)
Дуняша (смущенно) . Хорошо… только сначала принесите мне мой кардиган… Он около шкафа… тут немножко сыро…
Епиходов. Хорошо-с… принесу-с… Теперь я знаю, что мне делать с моим револьвером… (Берет гитару и уходит, наигрывая.)
Яша. Тридцать три с половиной несчастья! Козёл, между нами говоря. (Зевает.)
Дуняша. Не дай бог, застрелится. И промахнётся.
Пауза.
Я стала тревожная, все беспокоюсь. Меня еще девочкой взяли к олигархам, я теперь отвыкла от простой жизни, и вот руки белые-белые, как у миллиардерши. Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь… Страшно так. И если вы, Яша, поматросите и бросите меня, то я не знаю, что будет с моими нервами. Я тогда за себя не отвечаю.
Яша (целует ее). Мой кузнечик-огуречик! Конечно, каждая барышня должна себя помнить, и я больше всего не люблю, ежели у барышни низкая социальная ответственность.
Дуняша. Я страстно полюбила вас, вы образованный, у вас пээмжэ во Франции, можете обо всем рассуждать.
Пауза.
Яша (зевает) . Да-с… По-моему, так: если девочка втюрилась, то на ней клейма негде поставить.
Пауза.
Приятно выкурить сигару на чистом воздухе… (Прислушивается.) Сюда идут… Это господа олигархи…
Дуняша порывисто обнимает его.
Идите домой, будто ходили на реку купаться, идите этой дорожкой, а то встретятся и подумают про меня, будто я с вами на свидании. Терпеть этого не могу.
Дуняша (тихо кашляет) . У меня от сигары вашей вонючей чайник разболелся… Давайте я вам доминиканские куплю… (Уходит.)
Яша остается, сидит возле часовни. Входят Любовь Андреевна, Гаев и Лопахин .
Лопахин. Надо окончательно решить: мы будем подписывать бумаги или не будем – время не ждет. Вопрос ведь совсем пустой. Согласны вы отдать землю под дачи или нет? Ответьте одно слово: да или нет? Только одно слово!
Любовь Андреевна. Кто это здесь курит отвратительные сигары… (Садится.)
Гаев. Вот железную дорогу перестроили, и стало удобно. (Садится.) Съездили в город к Аркаше и позавтракали… как в обкоме после пленума! Мне бы сначала пойти в дом, облегчиться…
Любовь Андреевна. Успеешь.
Лопахин. Только одно слово! (Умоляюще.) Дайте же мне ответ!
Гаев (зевая). Кого?
Любовь Андреевна (глядит в свое портмоне, перебирает кредитки) . Вчера было много денег, а сегодня совсем мало. У Вари моей нищебродство в крови – из экономии кормит всех молочным супом, на кухне старикам дают одну Бондюэль, они прям из банок жрут горох с кукурузой, и тушёнку белорусскую, а я трачу как-то бездарно, на всякое говнище… (Уронила портмоне, рассыпала пачку долларов и евро.) Ну, раззява… (Ей досадно.)
Яша. Позвольте, я денежки своей куриной лапкой приберу. (Собирает банкноты.)
Любовь Андреевна. Будьте добры, Яша. И зачем я поехала завтракать… Дрянной ваш кабак с музыкой, скатерти пахнут мылом, куда смотрел Мишлен, когда звезду давал?… Зачем же так нажираться с утра, Лёня? Ну взял на грудь литр, ну взял два… Ну веди ж себя прилично… Ты ж не в деревенский райком припёрся с инспекцией партийного контроля. Зачем так много жрать, как кадавр, да ещё так чавкать? Ты ж не у председателя свиноводческого совхоза. Зачем так много говорить? Ты ж не на пленуме. Сегодня в ресторане ты опять нёс пургу, как Песков, и все не в кассу. Зачем тебя понесло о семидесятых годах, сначала о дисциплине в ЦК, потом о диссидентах, потом как ты стучал на них в КГБ. И кому? Ты халдеям сопливым рассказывал, как старики пердели заседаниях Политбюро?!
Лопахин. Да. На хера?
Гаев (машет рукой). Я неисправим, это очевидно… (Раздраженно Яше.) Что такое, постоянно мельтешишь перед глазами…
Яша (смеется). Я не могу без смеха ваши бредни слышать. Сейчас уписаюсь!
Гаев (сестре). Или я, или он…
Любовь Андреевна. Отвалите уже, Яша, ступайте, в Майбахе посидите…
Яша (отдает Любови Андреевне кошелек) . Сейчас уйду. (Едва удерживается от смеха.) Сию минуту… (Уходит.)
Лопахин. Вашу землю собирается купить девелопер Дериганов. На торги, говорят, приедет сам лично.
Любовь Андреевна. А вы откуда слышали?
Лопахин. Из муниципалитета слили.
Гаев. Ярославская тетушка обещала прислать, а когда и сколько пришлет, неизвестно…
Лопахин. Сколько она пришлет? Тысяч сто долларов? Двести?
Любовь Андреевна. Ну… Тысяч десять—пятнадцать, и на том спасибо.
Лопахин. Простите, таких легкомысленных людей, как вы, господа, таких неделовых, странных, я еще не встречал. Вам, ёптыть, русским языком говорят, что вы просрёте всё, что имеете, а вы точно не понимаете.
Любовь Андреевна. Что же нам делать? Научите, что?
Лопахин. Я вас каждый день мозг выношу. Каждый день я говорю все одно и то же. И вишневый сад и землю необходимо распилить под дачное индивидуальное жилищное строительство, вывести из сельхозоборота, и сделать это теперь же, поскорее – аукцион на носу! Поймите! Раз окончательно решите, чтобы были дачи, так денег вам дадут сколько угодно, и вы тогда спасены.
Любовь Андреевна. Дачи, дачники, весь этот чёртов средний класс – это так пошло, простите.
Гаев. Совершенно с тобой согласен.
Лопахин. Я или зарыдаю, или закричу, или в обморок упаду. Не могу! Вы меня просто зае… задолбали своим клиническим идиотизмом, на хер! (Гаеву.) Баба вы!
Гаев. Кого?
Лопахин. Баба! (Хочет уйти.)
Любовь Андреевна (испуганно) . Нет, не уходите, останьтесь, голубчик. Прошу вас. Может быть, надумаем что-нибудь!
Лопахин. О чем тут думать!? Пилить надо!
Любовь Андреевна. Не уходите, прошу вас. С вами все-таки веселее… Вы у нас человек-праздник.
Пауза.
Я все жду чего-то, как будто над нами вот-вот крышу снесёт..
Гаев (в глубоком раздумье). Эту реплику с места, товарищи, не надо заносить в протокол…
Любовь Андреевна. Уж очень много мы грешили…Безобразничали…
Лопахин. Какие у вас грехи…
Гаев (кладет в рот леденец). Говорят, что я все свое состояние прососал на леденцах… (Смеется.)
Любовь Андреевна. О, мои грехи… Я всегда сорила деньгами без удержу, как сумасшедшая, и вышла замуж за человека, который делал одни только долги. Муж мой умер от шампанского, – он страшно пил, и уже ничего не мог, а мне было надо – и на несчастье я полюбила другого, из форбса, сошлась, и как раз в это время, – это было первое наказание, удар прямо в голову, – вот тут на реке… утонул мой мальчик, и я уехала за границу, на Лазурный берег, совсем уехала, чтобы никогда не возвращаться, не видеть этой синюшной реки с грязными берегами… Я закрыла глаза, бежала, себя не помня, а он за мной… и брал меня безжалостно, грубо, как шлюху. Купила я дачу возле Ментоны, потом квартиру в кондоминиуме в Монако, так как он заболел там, и три года я не знала отдыха ни днем, ни ночью; больной измучил меня, душа моя и всё женское высохло. А в прошлом году, когда дачу и кондо продали за долги, я уехала в Париж, и там он общипал меня до подпушка, бросил, сошелся с другой, кандидатом филологических наук, я пробовала отравиться… Так глупо, так стыдно… И потянуло вдруг в Россию, на родину, к девочке моей… (Утирает слезы.) Господи, господи, будь милостив, прости мне грехи мои! Не наказывай меня больше! (Достает из кармана телефон.) Получила сегодня эсмээску из Парижа… Просит прощения, умоляет вернуться… (выключает телефон) Словно где-то музыка. (Прислушивается.)
Гаев. Это наш камерный еврейский оркестр. Помнишь, четыре скрипки, две виолончели, флейта и контрабас. Был ещё клавесин, но пианист повесился.
Любовь Андреевна. Значит, наш музвзвод еще существует? Его бы к нам зазвать как-нибудь, устроить вечерок.
Лопахин (прислушивается). Не слыхать… (Тихо и гнусаво напевает.) «Новый кадиллак, новый кадиллак». (Смеется.) Какую я вчера пьесу смотрел в Новой драме, очень смешно.
Любовь Андреевна. И, наверное, ничего нет смешного. Вам не пьесы смотреть, а смотреть бы почаще на самих себя. Как вы все нудно живете, как много говорите лишнего.
Лопахин. Это правда. Жизнь у нас зверско-дурацкая…
Пауза.
Мой папаша был бандит от сохи, идиот, ничего не понимал, меня не учил, а только бил когда нажрётся, и все палкой. В сущности, и я такой же болван и идиот. Ничему не обучался, почерк у меня скверный, компьютером еле пользуюсь, электронную почту никак не освою, а в Вотсапе пишу я так, что от людей совестно, как свинья.
Любовь Андреевна. Жениться вам нужно, мой друг.
Лопахин. Да… Это правда. Уже накипело, сил нет.
Любовь Андреевна. На нашей бы Варе. Она хорошая девушка. Выносливая.
Лопахин. Да.
Любовь Андреевна. Она ведь у меня из простых, работает целый день, а главное, вас любит. Да и вам-то давно нравится.
Лопахин. Что же? Я не прочь… Она девушка видная, всё при ней.
Пауза.
Гаев. Мне предлагают место в банке. По связям с общественностью. Шестьсот тысяч рублей в месяц… Слыхала?
Любовь Андреевна. Где тебе! Ты ж не по этой части, кассу проиграешь или пропьёшь. Сиди уж…
Фирс входит; он принес пальто.
Фирс (Гаеву). Извольте, товарищ Гаев, Леонид Андреич то есть, надеть, а то сыро.
Гаев (надевает пальто). Надоел ты, брат.
Фирс. Нечего там… Утром уехали водку жрать, не сказавшись. (Оглядывает его.)
Любовь Андреевна. Как ты постарел, Фирс!
Фирс. Чего изволите?
Лопахин. Говорят, ты постарел очень, дятел ты наш сталинский.
Фирс. Живу давно. Меня женить собирались, а вашего папаши еще на свете не было… (Смеется.) А воля вышла, я уже полковником госбезопасности был бы. Тогда я не согласился на погоны, остался при партейных товарищах…
Пауза.
И помню, все рады, а чему рады, и сами не знают.
Лопахин. Прежде очень хорошо было. По крайней мере, порядок был.
Фирс (не расслышав) . А еще бы. Мужики при колхозах, заводы при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего.
Гаев. Помолчи, Фирс. Завтра мне нужно в город. Обещали познакомить с одним бывшим генералом, решалой козырным, который может разрулить тему с банкротством.
Лопахин. Ничего у вас не выйдет. И не заплатите вы процентов, будьте покойны.
Любовь Андреевна. Это он бредит. Никаких решал-генералов нет.
Входят Трофимов, Аня и Варя .
Гаев. А вот и наши идут.
Аня. Маман сидит.
Любовь Андреевна (нежно) . Иди, иди… Родные мои… (Обнимая Аню и Варю) . Если бы вы обе знали, как я вас люблю. Садитесь рядом, вот так.
Все усаживаются.
Лопахин. Наш вечный студент все с барышнями ходит.
Трофимов. Не ваше дело. Может, я тоже барышня.
Лопахин. Ему пятьдесят лет скоро, а он все еще студент.
Трофимов. Оставьте ваши дурацкие подколки.
Лопахин. Что же ты, чудила грешная, сердишься?
Трофимов. А ты не приставай.
Лопахин (смеется) . Позвольте вас спросить, как ты обо мне понимаешь?
Трофимов. Я, Ермолай Алексеич, так понимаю: ты очень богатый человек, будешь скоро миллиардером, в Форбс попадёшь, яхту купишь, самолёт реактивный. Вот как в смысле экологии в природе нужен хищный зверь, который жрёт все, что попадается ему на пути, так и ты нужен.
Все смеются.
Варя. Вы, Петя, расскажите лучше о Неопознанных летающих объектах.
Любовь Андреевна. Нет, давайте продолжим вчерашний разговор.
Трофимов. О чем был базар?
Гаев. О гордом человеке.
Трофимов. Мы вчера говорили долго, но ни до чего не договорились. В гордом человеке, в вашем смысле, есть что-то мистическое. И богопротивное. Быть может, вы и правы. По-своему. Но если рассуждать попросту, без затей, то какая там гордость, на хер? Смысла нет кочевряжиться и выкобениваться, понты наколачивать, если человек – это животное, физиологически устроен бездарно, беззащитно, даже ковид его убивает. И если в своем большинстве тотальном человек груб, неумен, глубоко несчастлив., и при этом сам от себя в полном восторге. Надо перестать восхищаться собой. Надо бы только работать.
Гаев. Все равно умрешь.
Трофимов. Кто знает? И что значит – умрешь? Быть может, у человека сто чувств и со смертью погибают только пять, известных нам, а остальные девяносто пять остаются живы. А вы знаете про жизнь после смерти? Раймонда Моуди читали? Роберта Монро читали? Станислава Грофа читали?
Любовь Андреевна. Какой вы умный, Петя!.. Не башка, а дом Политпросвещения.
Лопахин (иронически). Страсть!
Трофимов. Человечество идет вперед, совершенствуя свои силы. Все, что недосягаемо для него теперь, когда-нибудь станет близким, понятным, только вот надо работать, помогать всеми силами тем, кто ищет истину. У нас в России работают пока очень немногие, один из семи, остальные либо охранники, либо алкоголики, либо тунеядцы. Громадное большинство той интеллигенции, какую я знаю, ничего не ищет, ничего не делает и к труду пока не способно. Многие вообще из страны сбежали, говорят, мы не можем жить в этой стране. Называют себя креативным классом, а пролетариату и трудовому крестьянству говорят «ты», с простыми людьми обращаются, как с животными, учатся плохо, серьезно ничего не читают, ровно ничего не делают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало. И при этом все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, и, ни хрена не умея делать, качают права, требуют демократии и зарплат как на Западе. А между тем у всех на глазах пенсионеры и инвалиды едят отвратительно. Хуже только гастарбайтеры, которые вообще спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота… И, очевидно, все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим. Укажите мне, где у нас ясли, которых было так много при советской власти, где библиотеки-читальни? О них только в романах про СССР пишут, на деле же их нет совсем. Есть только грязь, пошлость, азиатчина… Я боюсь и не люблю очень серьезных физиономий, боюсь серьезных разговоров. А олигархи всю кровь из экономики выпили и спустили на проституток в Тайланде. Лучше помолчим!
Лопахин. Знаете, я встаю в пятом часу утра, работаю с утра до вечера, ну, у меня постоянно деньги свои и чужие, и я вижу, какие кругом люди. Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей. Иной раз, когда не спится, я думаю: господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие нефтегазовые горизонты, фосфаты, руду, уран, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…
Любовь Андреевна. Вам понадобились великаны… Они только в сказках хороши, а так они пугают. Я как-то несколько раз встречалась с великанами. Это ужас-ужас-ужас…
В глубине сцены проходит Епиходов и играет на гитаре.
(Задумчиво.) Епиходов идет…
Аня (задумчиво). Епиходов идет…
Гаев. Солнце село, господа.
Трофимов. Да.
Гаев (негромко, как бы декламируя) . О природа, дивная, ты блещешь вечным сиянием, прекрасная и равнодушная, ты, которую мы называем матерью, сочетаешь в себе бытие и смерть, ты живешь и разрушаешь…
Варя (умоляюще). Дядечка Лёнечка!
Аня. Дядя, неужели снова белочка?
Трофимов. Вы лучше лысого в середину дуплетом.
Гаев. Я молчу, молчу.
Все сидят, задумались. Тишина. Слышно только, как тихо бормочет Фирс. Вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный.
Любовь Андреевна. Это что?
Лопахин. Не знаю. Где-нибудь стреляли с глушителем из лобаевской винтовки, километра на два. Но где-нибудь очень далеко.
Гаев. А может быть, птица какая-нибудь… вроде цапли.
Трофимов. Или филин…
Любовь Андреевна (вздрагивает). Жуть какая…
Пауза.
Фирс. Перед несчастьем такое ж было: и сова козлодоем кричала, и самовар гудел бесперечь, как шофар в синагоге.
Гаев. Перед каким несчастьем?
Фирс. Перед Перестройкой.
Пауза.
Любовь Андреевна. Знаете, друзья, пойдемте, уже вечереет. (Ане.) У тебя на глазах слезы… Что ты, девочка? (Обнимает ее.)
Аня. Это так, мама. Критические дни.
Трофимов. Кто-то идет.
Показывается прохожий в белой потасканной бейсболке, в пальто; он слегка пьян.
Прохожий. Позвольте вас спросить, могу ли я пройти здесь прямо на станцию?
Гаев. Я не возражаю. Можете. Идите по этой дороге.
Прохожий. Чувствительно вам благодарен. (Кашлянув.) Погода превосходная… (Декламирует.) Брат мой, страдающий брат… выдь на Волгу, чей стон… (Варе.) Мадемуазель, донатьте голодному гражданину РФ, бюджетнику, тридцать-сорок рублей, можно перевести на карту…
Варя испугалась, вскрикивает.
Лопахин (сердито). Слышь, ты, нищеброд, веди себя прилично!
Любовь Андреевна (оторопев) . Возьмите… вот вам… (Ищет в портмоне.) Рублей нет… Все равно, вот вам сто долларов…
Прохожий. Чувствительно вам благодарен! (Уходит.)
Смех.
Варя (испуганная) . Я уйду… я уйду… Ах, мамочка, дома людям есть нечего, а вы ему отдали сто долларов.
Любовь Андреевна. Что ж со мной, глупой, делать! Я тебе дома отдам все, что у меня есть. Ермолай Алексеич, дадите мне еще денег, сочтёмся!..
Лопахин. Дам, как не дать.
Любовь Андреевна. Пойдемте, господа, пора. А тут, Варя, мы тебя совсем просватали, поздравляю.
Варя (сквозь слезы) . Этим, мама, шутить нельзя.
Лопахин. Опохмелия, иди в монастырь… В Зачатьевский… Ха-ха-ха, там много с зачатием…
Гаев. А у меня дрожат руки: давно не играл на бильярде.
Лопахин. Опохмелия, о нимфа, помяни меня в твоих молитвах!
Любовь Андреевна. Идемте, господа. Скоро ужинать.
Варя. Напугал он меня этот нищий чувак. Откуда он тут взялся? Сердце так и стучит.
Лопахин. Так охрана пьёт беспробудно, ёптыть, денег же вы им не платите который месяц. Напоминаю вам, коллеги: двадцать третьего августа будет продаваться вишневый сад. Думайте об этом!.. Думайте!..
Уходят все, кроме Трофимова и Ани.
Аня (смеясь) . Спасибо прохожему, напугал Варю, теперь мы одни.
Трофимов. Варя боится, а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы, трансгендеры и квиры, выше любви. Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, – вот цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой радужной звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!