[Не]глиняные

Халиф

Кот читает сказки старому халифу.

Блёклые палаты бедного дворца

Полны птиц – цветными снами по олифе,

Полны буйным садом скорого конца.

А рабы носилки тащат в город духов

Сквозь дождей разрывы, рыхлый небосвод.

Приложи к лежанке – и поймает ухо

Шум мотора «скорой», пошлый анекдот,

Газ не перекрытый, говорят, когда-то,

Джинна недосказки болью под виском.

……………………

Старого халифа новые палаты

Намертво обшиты струганой доской.

Конец Света

Ветер качается, истово молится.

Небо в колючее крошево мелется.

Ангелы воют в трубу.

Рушатся сферы, светила теряются.

Скоро уже магазины закроются.

Дворник курганы творит.

Машка вчера не вернулась из отпуска –

Вышла за Деймоса или же Фобоса.

В общем, зараза, ушла.

Годы уже сороковник настукали.

Премия в августе-месяце плакала.

Это начало Конца.

Звёзды полынные, блудницы выпимши,

Тёмные личности – бродят по капищу.

Дворник курганы творит:

Вот перетерпит последнее пугало,

Вот похоронит последнего ангела, –

И перекур.

Навсегда.

«Спит голубиная почта на подступах к Че…»

Спит голубиная почта на подступах к Че,

Серая и не смываемая ничем,

Вал из графита на снежном (пока что) плече.

Где-то затеряна в городе девочка Ле,

С еле заметной мозолькой на правом крыле

И телефонным балансом на вечном нуле.

Спит голубиная почта, висят небеса.

Травит сосед на площадке бойцовского пса.

Нет никаких парусов, впрочем… есть паруса.

Письма оттают, дойдут электронным дождём:

Голуби цвета графитного знают твой дом.

Но не читай, говорю, не читай перед сном.

Но не читай – половина пустые, со зла.

Пледом сложи над собою два белых крыла,

Спи, беспокойная Ле, кем бы ты ни была.

Остров молчания

Остров молчания моего пытается вплавь.

Остров молчания моего пытается вглубь.

Остров – с материка охмелевших губ

В волосы-медоносы, как будто въявь

Можно доверить Бога Его врагу.

Остров молчания моего выбирает здесь.

Остров молчания моего дыханием в такт.

Дышат киты, дышит Земля, на китах.

Дышат дожди шипом огня по воде.

Ворона переучивают повторять «нигде»,

Потому что нигде – тактильней, чем никогда.

Потому что нигде – тактильней, чем никогда,

Остров молчания скроется в твой парфюм.

Остров молчания будет делить строфу

С этим самым тактильней, чем никогда.

Слышишь? – молчание прибывает совсем как вода.

Вдох за выдохом, выдох за вдохом, ещё строфу…

Вдох за выдохом, выдох за вдохом, ещё строфу,

И вот мы с тобою почти эмбрионы в воде,

С точностью до секунды координат нигде.

«Двух параллельных кривых отрешённые точки…»

Двух параллельных кривых отрешённые точки.

В конусах точек – густая неверная слякоть.

Почки, – кричат, – прикрывай!

И воистину почки

Вскрылись на вешней сирени что вещие знаки.

Почки на вешней сирени отчаянно вскрылись,

Чёрная кровь тополей растекалась, – всё где-то

В прошлом. И раны стянулись, и раны забились…

Тёплой венозной напомнили, призраком лета.

[Чёрта отметиной, доброй ли будет приметой –

Срезать точённый искуснейшим мастером ирис?..

И не понять, не исчислить тревожность ответа.]

Точки, идущие в даль – не понять, не исчислить,

Рядом идущую в ночь – не понять, не исчислить

[Ту, что лишь кажется здешней, уютно бескрылой]…

Эрос шутя вынимает сапожное шило.

Сердце, – кричат, – прикрывай!

И мешаются смыслы.

Ирисом, в тёплом фонарном, мешаются смыслы.

Всё это было.

Иначе.

Но всё это было.

Керамзит

Бестиарий облачный скользит.

На дорожках сохнет керамзит.

Далека, на вид не глубока, –

Пьёт из неба радугу река.

Пьют соседи, пахнет шашлыком, –

Не жалеют больше ни о ком.

Лишь один (прошедший сквозь века?) –

Словно тень дверного косяка,

И твердит, о чем ты ни спроси:

Авва, Отче, чашу пронеси.

Авва, Отче, чашу пронеси.

Старый тапок весело скользит, –

На дорожках свежий керамзит.

На болезного, наверно, в сотый раз

Участковый косит рыбий глаз.

В переходе

В переходе, там, где Цой живее Ленина и Шнурова,

Сгусток плазмы инфернальный от дуги сварной прикуривал.

Сгусток плазмы приговаривал, на пёсьем ли, на птичьем ли.

Говорил, прошел, как пишется, дорогу в двести тысяч ли.

Говорил, что за Камчаткой край земли и дальше некуда,

И глядят большие буквы «HOLLYWOOD» на свет из некуда.

Копошатся там актеры полуголые, испитые,

Фон зеленый, под ногами декорации забытые.

Фон зеленый заполняют чем прикажут черти с вилами.

Скажут – морем, будет море всей своей морскою силою,

С кораблями, с островами, с Перл-Харбором и Флоридами.

Иудеей – быть пророкам с диким медом и акридами.

Скажут – звёздами, – плевочки, как поэт в стихах говаривал.

А за некудом – из грешников-космополитов варево.

Сгусток плазмы инфернальный (может, кто случайно слушает)

Оглянулся, сгорбив спину, диссидент во всяком случае.

Затянулся и пропал, как был, в пижаме, с санитарами,

Правдолюбие засунув и гремя пивною тарою.

Аналоговый снег

Аналоговый снег окутал полстраны,

Облезлым псом в углу орёл самодержавный,

Но кажется ещё, что ни на ком вины,

И кажется, ещё не выбрано заглавье.

Окно в который раз показывает снег,

Аналоговый снег, который упокоит

Лишь тех, к нему слепых, единым кадром всех,

Лежащих на листе столбцом или строкою.

Аналоговый снег в бушлате моряка

Чернеет земляной какой-то чернотою.

И чёрный кабинет. И долгая строка.

И тень Фемиды спит, у дальней стенки стоя.

И кажется, что кровь стекает с потолка.

И кажется – легко доверить мысли вихрю –

В аналоговый снег нырнув, увидеть, как

Ломается пейзаж, переходя на цифру.

Старый дом

Стены, несущие воздух из космоса,

Изгнаны, выпали, вышли из фокуса,

Но – продолжают дышать.

В фокусе – пол, потолок (раскурочены),

Клён, затесавшийся чёрными строчными,

Снега скупая негладь.

В красном углу ни иконы, ни нечисти,

Только намёком на бренность конечную

Сетка, за сеткой – труха.

Ходишь, как лишнее и насекомое,

Вне математики и не искомое,

Слово вставное стиха.

Ходишь, меняешь одежду на старую,

Примус заводишь, тахту и гитару и

Вечный дубовый буфет.

Кот отирается окуня около.

Дед-инженер с литографии – соколом.

Рюмка и свежий багет.

Выйдешь до ветру к кусточку кленовому,

Звёздной пороше и месяцу новому,

Сплюнуть, надеяться, жить…

А за порогом угар, запустение,

Серые снеги, бетонные стены и

Делят под клёном бомжи,

С хрипами, тёмную боль сокровенную.

Полупустой полторашкой Вселенная –

Вредная зрению, даром что пенная…

Сплюнуть, надеяться, жить…

Две реки

Говорят, кроме реки, в которую не вошёл,

(говорят) не тревожит ничто так сильно под старость.

…Возле здешней (другой?) реки – до мертвенности хорошо.

В мыслях – белая мгла и приятная мыслям усталость.

Говорят, с годами река стала не та:

Обмелела, обросла звуками, солнцем и камышами.

Он не слушает, пишет свои акварели, сдувает пылинки с креста,

С Железного, боевого (единственно дорогого) креста,

По вечерам грузинские вина и пиво мешает.

Говорят, ночами все чаще мучают страшные сны:

Олово в глотках, воющие сарацины.

С потолка (который небо) берётся чувство вины.

Даже в акварели проникают рефреном вины.

Надо забыться, поэтому приходит друг,

Русский семинарист. Забываются, режутся в шахматы.

Жертвуя пешки, фигуры, смакуют игру.

Попивая вино, семинарист матует (bescheissenen Tag!),

Уходит… Уходит. Снится река, в которую не вошёл

(Берег левый, ощеренный, берег правый,

Тоже ощеренный), не та, возле которой так хорошо.

Впрочем, может быть, та, просто взрезанная переправой.

Снится здешний сосед по подъезду, симпатичный носатый скрипач

(Спорит о чем-то с солдатом, получает прикладом в грудину),

В горящем сарае кто-то шепчет: «Не плачь»,

Плач вообще и вот этот конкретный плач,

Слитые воедино.

………………………

А утром всем миром встречают привычный паром

(Днище лодки скребет песок, колтуны в бороде у старца),

Гадают, что будет сниться новоприбывшим, реки золочёный бром

Запускает в волосы и черепа по костяшки пальцы.

Новоприбывший забывает, что когда-то любил:

Целовал, смотрел в глаза, бил, умолял на коленях

И снова бил.

…Реки обмелевшей ил

Пропускает сны: сны, как и люди, – тени.

(Говорят, тени сгорят. Говорят, не останется тени.)