[Не]глиняные

«Перебивки прежде чётких линий…»

Перебивки прежде чётких линий,

Сканы пешеходов и ветров.

Небо, омелованное львиной

Нежностью, пускает сонно кровь,

И закат мешается с картиной

Лучшего из множества миров.

Тянет влагой. Голоден и весел,

Древний бог танцует на крови́.

Где-то там, за богом, то ли веси,

То ли нивы, полные любви.

Где-то в торбе неземные смеси

От ушедших прежде. Не реви.

Не реви. Ушедшие забыли

Как и звать тебя. Ушедшие ушли

За закаты, снеговые пыли

Или что там, на краю, пылит.

Пережили, замерли, остыли, –

Бледный пал под палой сенью плит,

Пал земной под лапой зверя палой,

Потолки небесные не встык…

Древний бог в одеждах обветшалых

Обнял теплотрассу и притих.

Мира нет – в глазах его усталых.

Бога нет – в глазах его пустых.

Только высь и только боль в грудине,

Только бледный светоч посреди (не).

«Спящая сторожка…»

Спящая сторожка. Одурманен

Теплотой от тэна спящий пёс.

Спящая луна в своем тумане

Словно в белом венчике из роз.

Отстрелялись, отошли в буране

Огоньки зрачков и папирос.

Кто-то песню, может быть, затянет,

Строгую, печальную – всерьёз.

Катьку вспомнит и чужие сани.

(Катькин путь последний – на погост.)

Пёс заманит, пёс тебя заманит.

Вон он, там стоит, поджавши хвост…

Пёс зевнет.

Кто старое помянет,

Тот тоску получит и цирроз.

Здравствуй, добрый дедушка Мороз.

Здравствуй, – президенту на экране.

Пёс лизнёт ботинок, тихо встанет,

Ткнёт в ладонь прохладный черный нос…

В дымный снег уйдет ДРУГОЙ мечтами,

Словно в белом венчике из роз.

Постновогоднее

В Новый год я почти до курантов смотрел «Кин-дза-дза»,

Пил вино из пакета, закуривал чем-то дешёвым.

Если верить приметам, я выйду когда-нибудь за.

Если верить приметам, вернусь незаметно, бесшовно.

Будет так же мороз обнимать, отнимать, полонить,

Будет так же ПЖ на экране, в заначке какие-то чатлы,

И пустыня себя через зиму уральскую снить,

И простого пацака-артиста немытые патлы.

Гой ты, матушка Русь! велика и просторна, как Плюк!

Эцилоппы твои несгибаемы и величавы.

Пусть на всех из чатлан не хватает малиновых брюк,

Но зато искони ты священная наша держава!

Ты любимая наша страна! Вот куранты пробьют,

Я допью из пакета и выйду в межзвездную пустынь –

Целоваться с берёзками там, вне тебя, где-нибудь…

Это было бы правдой, каб не было пьяно и грустно.

Ночь перед Рождеством

Сфера замыкается, крещёный мир – в дрова.

Потолок начерченный, кругом – полынь-трава,

Буйная метелица, пропавший санный след.

Богу в этой небыли нести Рожденьем Свет.

А пока ни Бога, ни намёка даже нет.

Потолок начерченный, кругом – полынь-трава.

Черной геометрией – тыны и дерева́,

Не трещит огонь в печи, не точит корки мышь.

Сфера замыкается, бредёшь куда глядишь,

Мимо снов кромешных, где оградки да кресты,

Мимо окон чёрных и – по-чёрному пустых,

Мимо пьяных вётел на размытом чертеже,

Мимо лунной тени на каком-то этаже

Недоскрёбов ветхих – чёрту лютому в рукав…

Зацветёт звезда в разрыве чёрном потолка,

А пока несет по миру злая полова,

Тяжелеют веки, без краёв – полынь-трава…

Тяжелеют веки, без краёв – полынь-трава,

Сфера замыкает, пропадает голова.

Чертополох

Бусины мутные в травы слепые роняющий Бог.

Спящих апостолов взгляды – в глубины озёрные.

Алый, как воды Стикса земного, чертополох.

Слитое кем-то из ближних нечеловечески горнее,

Алый, как воды Стикса земного, чертополох.

Не перейти, не умыться, забыться и ждать до конца

Всем из приёмных больниц, при Едином во здравии.

Всем, потерявшим в безумии чувство лица –

Бусины мутные, чертополох в разнотравии,

Чувство утраты не Духа – родного Отца.

Алый, как воды Стикса земного, чертополох.

Память течёт, заливает разломы и трещины,

Там, где Он шёл безнадёжно, по-на гору, Бог,

Там, где слова пропадали в заплечную вечность и

Алый, как воды Стикса земного, чертополох, –

Алый, как воды Стикса земного, чертополох.

(Саргассово(?))

Капитан пожимает руку так, будто хочет её оторвать,

Через слово поминает Бога и Его Пречистую Мать.

Ветер уносит корабль в Саргассово умирать.

Юнга играет на флейте. Капитан озирает гладь

Неба. (Играй, юнга, пристрелю, если кончишь играть.)

Всё ж это миф? – корабли уходили за горизонт,

Юридически – уносили родину, открывали фронт,

Бились с водорослями, голодом и цингой,

Примерно как в лучшие дни мы с той, (не)святой.

Пропадали в маршрутках, троллейбусах белые паруса,

Непонятно, глазам ли верить, истерическим ли голосам.

Непонятно, связки порваны или просто воздуха нет,

Там, где пространство и время – тьмою жадно покрытый свет.

Играй, юнга, играй, пророчь неземную ту,

Вышедшую из пены, сожравшую вахтенного на посту.

Берега нет, играй, юнга, плевать, что устал, играй.

Видишь, юнга, чайки? Это мираж. Понимаешь ли, это рай.

«Ночевала тучка золотая…»

Ночевала тучка золотая

На груди утёса – великана.

Никого-то не предупредила.

Мать звонила – трубку не брала.

Бабушка последними словами

Обзывала шушеру ночную

И тихонько плакала в платочек.

Дед грозился небо прошерстить.

Только где-то к утру заявилась –

Чуть помята, тучка золотая,

С медными, счастливыми глазами.

Заявила, что уже не тучка,

И пошла до спальни – досыпать.

Эх ты, тучка, тучка золотая…

Что теперь на это скажет стая?

В джунглях смрад, на каждом грязном теле

Ночевала золотая тучка.

И… не точка – только запятая.

Бабушка – к соседке, причитая.

Мать – на вахту. Дед – к себе, в запой.

Ну а там, где дышит грудь утёса,

Там, где вечно плещется прибой,

Тихо в небе детство/лифчик тает…

Бабушка – к соседке, причитая.

Тихо тает, тает, тает, тает…

Мать – на вахту. Дед – к себе, в запой.

Изумрудный город

В Изумрудном городе на Зелёной улице

В стеклотару девочка, ящерка ли жмурится,

И Тото нечёсанный у плетня сутулится,

Потому что горькую,

Потому что в дым.

И несёт нагретою, с жилками, дремотою

В изумрудном городе; только за воротами

Холодок и слякотно, и не так измотанно,

Малахитных ящерок не горят следы.

На воздушном шаре ли, на нездешнем бесе ли,

Унесло волшебника или же повесили –

Все забыть успели – а оттого что весело

И вода из погреба мутная крепка.

Красно- ли армейцы ли, красно- белочехи ли,

Казаки ли празднуют ратные успехи, и,

В общем, сколько было, все разом понаехали,

И дорога дальняя в зелен дым легка.

Элли, чудо девочка! выбирайся ноченькой.

У вокзала – пьяненький, добрый и не конченый.

Он поставит в паспорте или где: «Уплочено».

И благословит, и спи до Канзаса путь.

А досужим сказочкам ты не верь, родимая,

Будто щас над Рашею ночь непроглядимая,

Как в твоём фургончике…

Звёздочка, гори, моя!

Выберется девочка – свалим как-нибудь.

«Скол грязно-белый…»

Скол грязно-белый, и яблоней пенится.

Где-то за сколом – небесная звонница.

В яблоню смотрится мира ровесница,

Просит бесстыже всегдашняя скромница.

Дайштобы внуки росли аки прадеды,

В вере, которой ей так не хватало, и

Бога и правды и Сталина ради бы,

Ради Отечества, хлеба лежалого.

Дайштоб здоровы, незлобивы были бы.

Дайштоб собачки у окон не серили.

Язвы – запойной соседке-кобыле бы…

Просит, как та, в сто двенадцатой серии, –

Не за себя, а за лбы бестолковые.

Просит Николу, герань и бессонницу.

Просит у церкви на гробик целковые.

Просит бесстыже всегдашняя скромница.

Гретхен

Гретхен, ты зачем ходила ночью под окном?

Господи, я слушала, как пели соловьи.

Гретхен, ты ведь толком и не ведаешь, кто он.

Гретхен, у приятеля его язык змеи.

Гретхен, ты погубишь мать, младенца и себя.

Гретхен, ты узнаешь, как оно – сходить с ума.

Господи, ты знаешь, что такое жить любя,

Верить, ждать, прощать. Оставь, я выплыву сама.

……………

Господи, скажи, что это правда, а не сон.

О таком лишь с ним, с Тобою разве говорят.

Гретхен, он за сердце принимает чёртов гон.

Гретхен, пять страниц спустя всё превратится в ад.

……………

/Герр писатель, вы не Бог, и авторство – подряд.

Герр поэт, весь ход событий предопределен,

Текст одобрен. Больше – в списке вечных текстов он.

Не терзайте девушку, не мучайте зазря./

……………

Господи, не ведала, не ведала, творя!

Господи, за что ТАКОЙ – последняя заря?!

…Ход событий вечен, Гретхен, как кошмарный сон.

Ход событий вечен… вечен… предопределен.