[Не]глиняные

«Воскресай…»

Воскресай под тягучую тему «Твин Пикс».

Этот кадр уплывёт (с золотой лесопилкой).

Уплывут, в зарешёченных окнах, бутылки.

Уплывут, так едино обриты, затылки.

Уплывёт полстраны, выпуская закрылки.

Убирая шасси, уплывёт царь Борис.

(Что там было ещё – не припомнишь, так вылги.)

Воскресай в безнадёжно потерянный лес,

В ненащупанный путь (без пути и дороги),

В письмена, где едва и пропущены слоги,

Где костры в обветшавшей хоккейной коробке,

Где картошка в золе, и костры до небес –

Оплетают нездешнего мира пороги.

Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,

Распознать сквозь закрытые намертво веки,

Сквозь кромешные тропы, рубежные реки,

Бесфонарные улицы, ночи, аптеки, –

Воскресай, чтобы вспомнить с грехом пополам,

Как стремился ты в белый, как сажа, вигвам,

Как стремишься ты в белый, как сажа, вигвам,

Чтобы выйти другим (не скажу – человеком).

«Шершавит ветер склады…»

Шершавит ветер склады с сахарным тростником

В далях далёких, там, где мамонты и тюлени.

Тучи разводит Фидель, да как-то легко-легко,

Словно всё за него – добрый дедушка Ленин.

Мимо него летят что-то опять бомбить,

Нефть выбивать и газ на всяких разных наречиях.

Хочет Фидель уйти, спокойно себе курить,

Уходит, и навсегда, в тихий вчерашний вечер.

Дедушка Ленин ткёт розовый, в искру, закат.

(Капитализму смерть, да здравствует новая эра!)

Дедушка Ленин там, где кончаются облака,

Смотрит из своего незакатного СССРа.

Там – золотятся хлеба, лампочка в десять ватт,

Дети сыты, умны, и пятилетка в две смены,

Русский эстонцу брат, не хочет никто воевать…

Помилуй нас и спаси, добрый дедушка Ленин.

«Слепые черти жарили своих…»

Слепые черти жарили своих.

Шекспир кропал, что в Дании неплохо,

Горел, в шелках и позолоте, стих,

(Как будто) кто-то подменил эпоху.

Беспечный Гамлет не видал теней,

Не истерил высоко на подмостках.

Косяк (дверной?) мусолили подростки.

Милицанер – чем дальше, тем сильней –

Предвидел в школьниках Дали и Босхов.

Горел весёлыми огнями Эльсинор,

Как прочие кремли и бундестаги.

Горели по округе с давних пор

Склады, бумаги, денежные знаки.

В народе возрождался свальный грех,

И заповедь «не сотвори кумира»

Выплескивалась в праздник за квартиры.

Беспечный Клавдий не стеснялся пира…

И лишь Офелия – провидица за всех, –

Офелия плыла меж тёмных вех,

Сжимая в кулачках весь ужас мира.

«Дозволял огню полыхать…»

Дозволял огню полыхать и жрать, и

Сам песок ссыпал из часов в мешки.

Кто писал про вечность с пустой кровати,

Тому светит станция Петушки, –

Заливать про быль, быль залить бальзамом,

Отбиваться от сладколюбых ос.

Заходи, вечор (ты ведь верным самым).

Будем пить зелёный как купорос.

Будем пить бордовое как гранаты.

Будь.

Кастрюля с пеплом ещё горяча.

Задымляет дым, как буран когда-то.

И как будто за снегом горит свеча.

Эх, вечор, мы забыли, забыли напрочь

Это самое (сладкая же пора!):

Тихо капал воск на глухую на ночь.

Капал воск цвета пьяного янтаря,

Капал воск, как нездешнее что-то капал.

Под присмотром партии Ильича

Башмачки со стуком спадали на пол.

Капал воск, на столе горела свеча.

Story

Espionage is a serious business…

«Moonlight and Vodka»

Крис де Бург

«That dancing girl is making eyes at me,

I'm sure she's working for the K.G.B.»

(Говорит она человеческим голосом: «Не губи.

Я тебе ещё пригожусь, Джеймс, т.е. Крис.

В радости, в горе, в похмелье».)

А в небе диск

Ко всему приученный напоминает опять,

Как Алексан-Александрычу Блоку подали ложных опят.

«Я тебе ещё пригожусь, Джеймс (т.е. Крис)», –

И блеск неестественно-мягкий контактных линз…

Послушай сценарий, Джеймс: ты соблазняешь её,

С Веничкой вместе – коктейли одеколонно-портвейнные пьёшь,

Спасаешь попутно от катастрофы западный мир,

Девушка погибает влюбленной, как завещал Шекспир,

Где-нибудь ближе к финалу (постельную сцену туда),

А с неба сыплет и сыплет советская псевдо-вода.

Вот это – «Moonlight and vodka takes me away», –

Пой для своих, заграничных, стальных и хрустальных фей.

А Веничка с Блоком встретят совсем не ту, –

Таинственную, как высадка на Луну, шёлковую красоту –

В тамбуре поезда, идущего через года.

Пой, Крис, «Midnight in Moscow», мы все не туда.

Мы будем в городе Че, в распивочной «Русский квас».

К полуночи, может и раньше, перевербуют вас.

И никаких K.G.B., лишь пиво да пирожки,

Да дальнобойщики, да бывшие балерины, да литкружки,

Да та, из тамбура, вся в шелках, да кривящийся диск…

Пой, пой: «Here is my native town», Джеймс.

Подпевай ему, Крис.

«Оппортьюнити»

Толком не разобрать –

То ли жуки шалят,

Папорот ли цветёт

Или приборы устали.

Вышвырнул счётчик миль,

Снёс батарею в утиль –

Здесь без того кисель

И молоко местами.

Но Хьюстон (без Хью – никуды)

Просит и просит воды

Или хотя бы льда.

(Лёд здесь – по вёдрам с виски.)

Лет через много найдут

Залежи чудо-руд,

Плюнут на воду и

Поприлетают быстро.

Ну ты-то увидишь вряд,

Потому что металлы горят,

Структуры тонкие тож,

Грубые – чуть подольше.

Отбой, хватит лакать

Пенки из молока,

Время оставить тлен

NASAвской плоти/мощи.

И только – глядеть закат,

Слушать Хьюстона мат,

Передавать одну,

Пе-ре-да-вать од-ну,

Всё ту же одну картинку.

Все ту же одну картинку.

все ту же одну картинку:

все ту же одну картинку

моря пустынный вид

яхта, на яхте вы

с богом и элвисом и

гагариным юрой в обнимку

«Когда пьёшь и спишь…»

Когда пьёшь и спишь про зелёные снеги…

Когда говоришь про последние бреги…

В провалах деревьев скитается взгляд. Лишь

Когда утомленные легкие г(л)адишь

Затяжкой, сужается поле на камне.

Он канет, по логике каменной, канем

И мы в это нечто за гранью балкона.

Привет, моя Хэри! Солярис бездонен,

И шепчет и шепчет, вселенную выев,

Каких не бывает, такие кривые,

Каких не бывает, такие осколки

Галактик с последней, затерянной полки

Меж болью, любовью и Альфой Омеги.

Мы канем, чтоб выплавить ся в обереги

Для новой вселенной на вечные веки –

В деревьев провалы – зелёные снеги.

«Мир – лежащий меж строк…»

Мир – лежащий меж строк полуистины парк.

Где-то около ловит форель папа Хэм.

Как и ныне ещё, не дочитан Ремарк,

И киоск по пути – зарешёчен и нем.

Синий сумрак веранды детсада внутри.

Синий ветер в заброшенном городе Че.

Потерявший Париж, Нотр-Дам де Пари –

Засыпает всем многоязычьем свечей.

Засыпают совдемоны, самоконтроль,

Засыпают трамваи в холодных депо.

Ночь светла – достаёт из-за пазухи роль,

По которой всё по… и реально всё по…

Собираю один полувнятный сюжет,

А киоск по пути – зарешёчен и нем.

Где-то возле заснеженных спин гаражей

Догоняется водкой палёною Хэм.

Где-то возле – помянутых до – гаражей

Копошится над битой «копейкой» Ремарк.

Ночь светла, и божественна мысль неглиже,

Ночь светла запалённым костром Жанны Д'Арк.

Ночь светла, в круге равных мерцает ноль пять.

Убывает ноль пять, как осколок луны.

Элизейская пустынь. Походная кладь –

Чуть на дне, унесёт из горчащей страны.

Собираю в один полувнятный сюжет,

Как всё было задумано явно не мной.

Мир – непаханным полем, а я – по меже,

Многокосноязычный, иду стороной.

Ни огня и ни хаты чернеющей – вдоль,

Ни разметки, ни знаков дорожных на ней.

Ни отсель не пройти, не сказать ниотколь,

Что мерещится, тускло мерцает на дне.

Остаётся глядеться в межзвёздную гать,

В многокосноязычье не сомкнутых клемм…

Здесь бы штилем высоким высоко солгать…

Но киоск по пути – зарешёчен и нем.

Камни

Камни имеют форму объединяться.

Камни имеют твёрдость объединяться.

Камни имеют волю объединяться.

Камни имеют храмы объединяться,

Тюрьмы, бордели, больницы, апостола в святцах,

В нишах с ключами, в сети вплетавшего наверняка

Грузилом – несортовые из братии.

Лучшие – становились белою кожей.

Лучшие выбирали лучшие в боги.

Лучшие окропляли жертвенной кровью.

Лучшие выстилали лучшим дороги.

Лучшие путали с лучшими из человеков

Братья, которыми утяжеляли сети,

Кости дробили.

Камни рождались и жили и жили и жили

И умирали в храмах, тюрьмах, борделях, больницах,

В нишах с ключами, с белою кожей,

С жертвенной кровью, глядя глазами бога, который

Камень.