IX
Если-бы только мог я понять… Конечно, она вовсе не имеет в виду выйти за меня замуж; это я вывожу, как из различных её выражений, так и из самого её поведения. Разумеется, если-бы только думала она о чем-нибудь подобном, она держала-бы себя совершенно иначе, с гораздо большею сдержанностью; это вещь самая простая, – прямо зависит от прирожденного женского такта. Кроме того, в 24 года девушка, конечно, знает, что образованный человек не женится на девушке, которая при появлении своем, – перед ним-ли, перед другими-ли, – внушает хоть тень сомнения.
Итак, следовательно, только «для того, чтобы рассеять скуку?»
Пустить к черту свое доброе имя, свою будущность, все, что только есть самого серьезного и святого для женщины… и только для того, чтобы рассеять «скуку» нескольких вечеров? Прилично-ли допускать это, если только есть возможность заподозрить что-нибудь подобное?
А ну, как за всем этим все-таки кроется влюбленность?
Вот-то было-бы мило, да! Нарушить сердечный покой женщины, не имея на это ни тени какой-бы то ни было причины или основания; сделать ее несчастной может быть на всю жизнь, не желая, да и не будучи в состоянии ничего дать ей взамен, ни даже воспоминания, которым могла-бы она жить… поистине великолепно.
Ха, ха! Эх ты, блаженный дуралей! неужели опять принимаешься ты за старое? Она может оказаться «несчастной»? Уж не счастлива-ли она теперь? Неужели лучше умирать от скуки, чем умирать от горя? Понятие «нравственнаго» почти всегда совпадает с понятием «малодушнаго». Я «не хочу сделать ее несчастной», т. е. я знаю, что она, во всяком случае, будет несчастна, но «не хочу брать на себя никакой ответственности»: не хочу никакого неудобства для собственной своей особы. Молодая девушка должна погибнуть; так пусть ее погибает от скуки, – в этом я, во всяком случае, ни при чем!
Вот, что называется «иметь чистую совесть».
К тому-же тут не грозит никакой опасности. В ней совсем нет страстности, – этим отличаются многие, выдающиеся своею красотою, женщины. Потому-то, говоря относительно, и остаются они так часто не замужем. Потому-то также и говорится, что лучше всего умеют любить некрасивые. Пол сказывается в них сильнее. Красивые и холодные редко влюбляются, а следовательно столь-же редко пробуждают и ответную любовь; если и выходят они замуж, то, обыкновенно, из любопытства или ради общественного положения и т. п. Когда в один прекрасный день фрекен Гольмсен надоест её девичество, она выйдет замуж за какого-нибудь богатого малого, который будет в состоянии доставлять ей лошадей и брильянты.
Вообще говоря, женщины любят не так, как мы. Любовь женщины обозначает, что ей нужен отец для её ребенка; а тот-ли, или другой окажется им, это еще не так важно. Не дается ей наилучший. – она плачет, и берет следующего за ним.
А если, в худшем случае, она и не выйдет замуж, то и тут опасность не так еще велика. Эти старые девы прекрасно пробивают себе дорожку в жизни. «Женский вопрос» в конце-концов, кажется, только плодит еще большее число старых дев. Для женщин есть один только существенно важный вопрос: вопрос пропитания; раз удается им самим снискать себе пропитание, они посылают к черту и мужа, и супружество; так восхитительно хорошо чувствовать себя независимой от этих противных, тщеславных, самонадеянных мужчин.
* * *
Дамы постоянно употребляют эти торжественные, пустые, общие слова, которые до такой степени бесцветны и грубы. Одно из двух: или вещь «восхитительна», или она «отвратительна»; к человеку они чувствуют или «любовь», или «холодность»; по отношению к общим вопросам они или «увлекаются до безумия», или их «ненавидят» – с подчеркиванием. Одно из двух: черное или белое. Более тонкая характеристика их не интересует.
– «Да, но чего-же другого можете вы ждать от нас, раз мы ничему не учились?» – говорит Фанни.
* * *
Замечательно. Прежде Матильда как будто-бы даже несколько увлекала меня: она казалась мне такой наивной, ребячливой, так восхитительно легкомысленной; теперь же я сижу у неё и чувствую себя не по себе, и думаю о Фанни.
Сегодня вечером я принужден был, наконец, закрыть глаза и вообразить, что это ее держал я в своих объятиях…
Постоянно только то и представляется нам достойной целью наших стремлений, что не дается нам в руки.
* * *
Следует жениться пока молод; иначе не женишься никогда.
Отчасти сказывается все сильнее и сильнее собственная нерешительность, частью же слишком многое узнаешь – через посредство женатых друзей.
Великий Боже!.. что это за горемычные мужья! Как можно дольше стараются они сохранить счастливый вид и говорят:
– Женитесь же, друг мой; это единственное, что есть на свете! – но раз удастся вам застать их где-нибудь в общественном месте за третьим стаканом (если только они посмеют разрешить себе третий стакан), – они пускаются во все тяжкия.
Они начинают говорить о «женщине». В общих фразах, в форме отвлеченных теорий. Они слыхали, что иные мужья говорили… тот или другой известный женский врач полагает… я читал известную физиологию женщин доктора N N, и там сказано… – А если мужчины начинают в общих фразах говорить о «женщине», то тут стоит только навострить уши, потому что под этими общими фразами почти всегда скрывается нечто личное.
Мне знакомы два главнейших вида супружеских сетований.
Некоторые говорят: женщина холодна. У неё мало или совсем нет известного интереса; она делает это лишь по обязанности или из послушания. Тут они понижают голос до шопота и говорят: «Вы не поверите, до чего это общераспространенно; не один муж доверял мне, что…
Впрочем, я и сам всегда это предполагал. Обыкновенно это просто-напросто обозначает, что данная барыня вышла замуж не любя… что разумеется бывает нередко.
Ну, это во всяком случае может быть довольно неприятно. Но кажется еще хуже приходится мужьям влюбленных в них жен; по крайней мере, если верить доктору Кволе.
Время от времени я встречаюсь с ним у Ионатана; но он несколько упорен, и мне трудно заставить его вполне развернуться. Сегодня вечером однако же нам привелось просидеть довольно долго вместе за стаканом, и я до того приставал к нему, что наконец раззадорил его и заставил-таки хотя бы несколько высказаться передо мной.
Замечательный малый, крестьянин-студент, застенчивый, сдержанный, с широким неправильным лицом и маленькими, милыми глазами; обыкновенно весел; многое испытал и передумал и, разумеется, многое „пережил“; вообще интересный человек.
Он решился на смелый эксперимент, – женился на предмете своей юношеской страсти, но так поздно, что оба они, как он, так и она, к тому времени значительно уже поотцвели.
– Вообще, большинство мужчин находит, что женщины по натуре холодны, – подзадоривал я.
Он слегка пожал плечами:
– Дело в том, батюшка, что есть мужчины, не обладающие способностью разбудить женщину. А раз женщина проснулась в ней… то, вообще говоря, вряд-ли может быть повод жаловаться на холодность. Скорее напротив.
– Вот как? Но это меня удивляет.
– Женщина – носительница рода par excellence, уж это я знаю, – проворчал он. – И это вполне естественно.
Я спорил с ним до тех пор пока наконец не выяснил себе в достаточной степени его положения, после чего мне стало как-то не по себе. Во всяком случае, она права, эта фрекен Бернер, с её браком по рассудку.
* * *
Всевозможные истории несчастных супружеств приходят мне теперь на память. Сегодня встретил я на улице агента Лунде, и при этом вспомнил, что он мне как-то рассказывал.
– Нет, вы послушайте! право-же это смешно: всю молодость проводим мы в погоне за женщиной, а в зрелом возрасте мы не знаем, что сделать, лишь-бы как-нибудь отделаться от неё. Потому-что последнее право гораздо труднее первого.
– Ну… неужели закон в этом случае недостаточно либерален?
– Закон? О!.. он достаточно глуп в этом отношении; но его всегда можно обойти; нет, тут, видите-ли, все дело в женщине.
– Ну, ей вы конечно могли-бы постараться надоесть в достаточной степени.
Он засмеялся. – Да, надоесть-то я ей надоел; но разойтись… – хо, хо, хо! Вот видите-ли, я пошел было даже на скандал. Да, на открытый скандал, да; так что она узнала о нем.
– Ну?
Он опять засмеялся внутренним, себе на уме смехом, неприятно действовавшим на нервы.
– Она простила мне! – сказал он.
– Да, но в конце концов?
– О, да, раз за разом. Немножко поплачет; проделает один или два припадка с судорогами; а когда все приличия спасены, – видите-ли, тогда подносит она мне на подносе свое прощение… хо, хо, хо, хо!.. Человек интеллигентный: нельзя-же так-таки прямо оскорбить женщину!
– Гм…
– Раз довел я дело до того, что она воспроизвела даже последнюю сцену этой комедии, – знаете?.. ну, да, Нора. Убежала, видите-ли. „Слава Богу!“ подумал я, и пошел в клуб; там, изволите видеть, встретив доброго товарища, я хорошенько отпраздновал свое освобождение. Но когда я вернулся домой, – о, то, то. то!.. кто-же это сидит в гостиной, как не моя жена? – в полном дорожном костюме, заплаканная, безобразная, со следами отчаяния, разбросанными по всем стульям. Хо-хо-хо-хо!
– Ну, в таком случае вы могли просто-напросто…
– Тут, разумеется, проделала она первоклассный припадок, – истерика с судорогами, – самый первый сорт!
– Я, надо вам сказать, выдержал его с приличествующей мужчине твердостью: ну, думал я, ведь это уж в последний раз… Наконец, она сообразила, что эта метода перестала уже на меня действовать и не устраняла опасности, а потому она бросилась мне на шею… хо-хохо!.. и простила мне. Ох-хо! да! она не лишена-таки юмору».
Я не помню уже всего, что проделывал этот малый, чтобы оградить себя от прощения своей жены, но у меня сохранились в памяти его последние меланхолические замечания:
– О, да, да! В свое время и я был веселый малый; добродушный, общительный… Но за эти шесть лет превратился я в такого… гориллу. Гориллу, да! Черт возьми! Ничего не поделаешь! О нет, раз уж навязал себе на шею женщину, то против этой болезни существует лишь одно лекарство: безобразное, долгое терпение. Или-же, если не умеешь владеть оружием, то добрая, прочная пеньковая веревка, да! О, да-да, правда это! Не для удовольствия или услады существуем мы, видите-ли, на земле! Но я, видите-ли, разозлился, и подумал: черт меня побери, если я не отделаюсь-таки от тебя, матушка! И таким образом я все-таки отделался от неё в конце концов!
Но хуже всего то, что этот малый и по-сегодня все еще не может отделаться от любви к своей жене…
Странная мысль преследует меня. Этот агент Лунде точь-в-точь второе издание отца Фанни (она рассказывает мне о своих родителях, когда я прошу ее рассказать мне о себе; несколько туманно).
Предполагая, что я женился-бы на Фанни (которая вероятно со временем превратилась-бы точь-в-точь в свою мать), то, по всем вероятиям, и я тоже с течением времени превратился-бы в подобного жалкого малого… в какого-нибудь г. Гольмсена или агента Лунде, пропитанного коньяком и пивом и философствующего о «женщине»..
Но, черт возьми! ведь я же вовсе не собираюсь жениться на ней: что это еще за ерунда? Напротив, я именно на ней-то, на фрекен Гольмсен, и не женюсь!
X
Нет ничего любопытнее, как когда два бывших собутыльника, вместе прошедшие через огнь и воду и медные трубы, вновь встречаются по прошествии многих лет, при чем один остался верен своему прошлому, между тем как другой успел превратиться в пастыря душ. Сегодня вечером встретил я в обществе такого-же бывшего «головореза» и «питуха», как и я сам, – Фритца, иначе говоря, «лейтенанта», в образе достопочтенного господина пастора Лёхена.
Не одну ночь прогуляли мы вместе; – много ночей «просвистали мы с ним напролет», как выражались мы в то время, – и один Бог ведает, помнит-ли он теперь об этом. Он был молодцоватый. красивый человек, остроумный, франтоватый, с светлыми усами, как у военных (откуда и прозвище «лейтенант»), не дурак на выпивку и любитель приударить за девушками. Трудно было-бы найти лучшего товарища для кутежа: хорошо пел, хорошо рассказывал и так и сыпал остротами и пикантными историями; сам сочинял песни и повести; кроме того, являлся отличным актером на студенческих спектаклях, и, я думаю, главный жизненный вопрос состоял для него в том: быть-ли ему поэтом, или актером.
Под конец, вероятно, хватил через край, и вдруг все разом порвал: превратился в солидного человека и погрузился в изучение теологии. Мы стали понемногу расходиться, каждый заговорил на своем языке, и кончилось тем, что мы перестали наконец понимать друг друга. Вскоре мы довольствовались тем, что раскланивались друг с другом через улицу; его общество становилось все более и более избранным. Лицо его делалось все длиннее и длиннее, все бледнее и бледнее, наконец, исчезли усы, и кандидат теологии был готов.
По истечении многих лет я опять встретил его сегодня вечером. Он показался мне неузнаваем. Пастор – с головы до пят. Лицо, как будто, совсем новое, – широкое, как у духовных, обрисованное свойственными пасторскому званию удлиненными чертами; даже рот был у него другой, – широкий, ласково-серьезный, настоящий рот набожного пастыря душ; только наверху, в глазах сохранились кое-какие следы бывшего когда-то сорванца и головореза.
На меня встреча эта произвела такое впечатление, точно я вновь увидал человека, уже давно умершего, но который вдруг ожил. Вероятно, и он по отношению ко мне ощутил нечто в том-же роде; во всяком случае, он взглянул на меня раза два не без грусти: «Замечательно, до чего ты изменился, Грам». Я отвечал ему с иронией, которую он вряд-ли приметил: «Да ведь и ты тоже не совсем тот-же, что был когда-то, пастор».
– Ну, как-же ты, собственно говоря, поживаешь, милый друг? Он сделал доброжелательную попытку выказать себя таким-же собратом-человеком.
– Да, спасибо! Ничего себе, понемногу. Скучаю по семи дней на неделе, но вообще, все-таки доволен судьбой.
– Гм, скучаю! улыбнулся он и снова превратился в пастора. О, да, и я тоже в свою очередь испытал это в былые годы.
– Будто-бы уж только в былые годы.
– Да, по правде сказать, я думаю, что слово «скучаю» не существует в словаре доброго христианина.
Старый придирчивый спорщик и говорун начал-было просыпаться во мне; но тут увидал я вблизи хозяйку; она смотрела на нас с несколько огорченным видом… и я сдержался. Я сказал что-то очень вежливое о том, что с добрыми христианами, вероятно, то-же, что с «нами», пережившими великую стадию «примирения с судьбой», только несколько на иной лад: мы знаем, что скука есть неизбежная принадлежность жизни и так и смотрим на нее, как на крест, даже без затаенного ропота; в конце концов начинает казаться, что это так и должно быть, как нечто нормальное, нечто такое, чего даже не замечаешь…
Но он находил, что нет. Это не примирение с судьбой. Напротив того. Это была надежда, вера, жизнерадостная бодрость.
– Каждый час, каждая наша минута занята, и посвящена такому делу, которое действительно стоит труда!
– Да, да, раз человек верит в это, – отвечал я, и переменил разговор. Мы расстались с «надеждой» еще раз встретить друг друга.
Нет сомнения, что он гораздо счастливее меня.
XI
– Вы, вероятно, несколько утомлены сегодня вечером, фрекен?
– Я?.. О… о, нет. Не особенно.
– Как-же собственно проводите вы дни? Спокойно, однообразно, и так – день за днем?
Несколько торопливо и как-бы уклончиво, она отвечает:
– Не будем говорить об этом.
Пауза.
Почему не хочет она говорить об этом? Кто может знать, что такое в сущности кроется в ней? О чем думает она в течение дня, чем интересуется; какие преследуют ее желания, стремления, мечты, воспоминания, огорчения?.. На основании всего, что говорит она, я догадываюсь, что ей живется далеко не хорошо. Но заставить ее высказаться, дать мне возможность проникнуть в её душу… от этого она постоянно уклоняется. Неужели она меня не понимает?
И меня сердит, что двое разумных людей могут идти таким образом бок-о-бок и оставаться так чужды друг другу.
Каково вообще живется этой молодой девушке, которая идет тут, рядом со мною, опираясь на мою руку? По временам мне сдается, что она опирается даже сильнее, чем это нужно, ищет повода прижать руку к своей груди… Я с удовольствием чувствую, как при этом пробегает внутри меня теплая струйка и говорю самому себе: может быть, теперь недоставало-бы только поцелуя, чтобы лед был разбит….
Но поцеловать молодую девушку все равно, что подписать свое имя на векселе: захочу-ли я, посмею-ли и могу-ли принять на себя все, что вслед за тем последует?
И поцелуй минуется и лед остается по-прежнему.
– Да, ну вот я и дома.
– Да, всему настает конец.
– А вы, бедный человек, как далеко вам до дому!
Она берет меня за руку и ласково и тепло пожимает ее. – Благодарю за сегодня.
– Благодарю вас, фрекен. Когда-же встретимся мы опять?
– Когда хотите. Я делаю эту прогулку каждый день.
– Так до свиданья! покойной ночи!
– До свиданья!
Я медленно плетусь домой. Мне не для чего торопиться.
* * *
Нет, нет, только не писать. У меня накопилось слишком много такого, что надо обдумать.
Теперь это превратилось уже в привычку: стакан пива, папироску, а потом, усевшись в кресле-качалке, погружаешься в мечты… и это часами.
Кто она? Чего она хочет? Чего она добивается? Каким образом должен я держать себя в этом деле; когда-нибудь должен-же наступить этому конец… но, собственно говоря, это тоже не лишено своего интереса. По крайней мере, как этюд. В ней есть для меня нечто новое…
Следует-ли мне в данном случае поставить что-либо на карту? Не рискнуть-ли хоть сколько-нибудь? Может быть я ошибаюсь в ней, я нахожу в ней много странного; но, может быть, тем не менее… когда лед будет разбит… мне удастся окончательно понять ее? Может быть она все-таки… и не отчасти только, а вполне, по существу… та самая, с кем-бы я мог поладить… я, который и сам тоже не совсем похож на других людей…
И я сижу здесь часами, снова и снова переворачиваю в уме все вопросы и так без конца и начала. Результат постоянно получается отрицательный, но игра тем не менее соблазнительна.
И я ложусь в постель не ранее 2-х часов ночи с тем, чтобы проснуться на утро с расстроенными нервами.
Нет, только не писать…
* * *
Воскресенье, вечером.
Этот Кволе – заклятый пессимист.
– Они так наивны, эти цыгане, – взвизгивал он сегодня у Ионатана: они верят, будто брак может быть основан на любви… Слыхано-ли что-нибудь подобное? что такое любовь? Это-же ничто иное, как чувство лишения, жажда… или как-бы это сказать?.. но, черт возьми, разве не перестает человек чувствовать жажду после того, как он напился?
– Но, заметил я, – если вино хорошо, то чем больше пьешь, тем больше хочешь пить.
– Да, но если будешь пить несоразмерно жажде, то наживешь катарр; это простой физиологический закон.
– Но катарр излечивается, и человек снова принимается пить.
– Так это привычка пить, и в том-то и суть деда, батюшка: брак основывается не на любви, а на привычке. Люди часто ни на грош не дорожат друг другом, а между тем все-же держатся друг за друга, часто в силу привычки, которая, конечно, та-же…
(Пожимает плечами).
Георг Ионатан вставил в глаз свой монокль и сказал:
– Брак есть удобное учреждение для тех, кто больше не любит.
– Господи Боже! – заговорил я, – оставим в стороне эти супружеские выходки. Ведь мы-же все знаем, что существуют отношения, основанные на любви, которые остаются прочны и неизменны.
– Indeed, – отвечал Ионатан, – бывают женщины, обладающие этим талантом.
– Каким таким талантом? – зарычал Кволе.
– Это вопрос женского такта, – заметил Ионатан и с удовольствием выпустил дым через нос, – природный дар, присущий, однако же, далеко не всем. Известного рода сдержанность, my lords! Сдержанность как-раз в меру, одинаково далекая как от жеманства, так и от его противоположности.
– Мужчину, – продолжал он, – надо держать до известной степени в неуверенности. В нем надо поддерживать иллюзию, будто он постоянно вновь побеждает свою красавицу, что ему приходится вновь завоевывать себе её благорасположение, и это постоянно; он должен чувствовать себя победителем, человеком, заслужившим предпочтение, постоянно вновь избираемым из среды стольких-то и стольких-то соперников. Раз получил он уверенность, игра утрачивает для него свой интерес, а если женщина будет приставать к нему с своей привязанностью, она пробудит в нем к себе сожаление. Между тем женщина никогда не должна допускать в мужчине такой мысли: бедная, ведь у неё никого нет, кроме меня! – Если хочешь, чтобы тебя ценили, то надо самому знать себе цену; женщины, хорошо усвоившие себе это правило…
– Следовательно, искусные кокетки, – пояснил я.
– Да.
– Наша северная женщина для этого слишком честна, – с улыбкою заметил Кволе.
Мне они показались неприятны. Что за жалкие люди эти мужчины, которые не в состоянии выяснить себе даже брака.