III
Как это могла она согласиться на эту прогулку? Кто-же она в сущности? Что думает она, и какие у неё намерения? Недоставало только, чтобы она влюбилась.
Но нет; в таком случае она разумеется не пошла-бы со много. «Женщины всегда поступают наперекор логике».
Между тем, время от времени у меня является такое предчувствие. А так как я настолько порядочный малый, что во мне нет ни капли жестокости, то я был-бы искренно огорчен этим (позднейш. примеч. ха, ха!); вследствие этого я начинаю взводить на себя всевозможные обвинения, – что, собственно говоря, я могу делать, нисколько не противореча истине.
Я старик, говорю я. Старик от рождения, т. е. невозможная смесь старости и молодости. Это, вероятно, наследственное; теперь ведь все приписывают наследственности. Отец мой был отставной капитан на пенсии, старый, изжившийся жуир; в конце концов эта развалина падает в объятия своей полногрудой тридцатилетней служанки-домоправительницы.
– Женился он на ней? – с интересом прерывает она меня.
– Нет, – настолько-то у него хватило вкусу. Последствием этого падения явился я. Стариковская, отжившая, бессильная кровь смешалась с молодою, сильной мужицкой кровью и из этого, натурально, не могло выйти ничего цельного. Я думаю, например, что я в действительности никогда даже не любил; по крайней мере, никогда не любил вполне, – разве только в тот раз, когда я 16-17 лет влюбился в соседскую горничную. Всегда и все на половину, – на половину увлечен, на половину хладнокровен, один глаз ослеплен любовью, – другой-же открыт и зорко бодрствует; потому-то, естественно, в конце концов я окажусь тем, чем я всего менее желал-бы быть, а именно – вечным холостяком.
– Почему-же не хотите вы быть им? Для вас, мужчин, это вовсе не так страшно; ведь только мы одни, старые девы, подвергаемся насмешкам.
– Право, и сам не знаю хорошенько. Причиной этому, вероятно, детские воспоминания о так называемом родном доме, этот особый неприятный беспорядок в хозяйстве… вероятно, он-то и внушил мне такое отвращение к подобной беспорядочной и без… да, мне представляется это так пошло.
– Но раз ваш отец любил эту девушку…
– Избави Боже! Я его ни в чем не укоряю; я говорю только, что подобные вещи пошлы, и они действительно пошлы.
Пауза.
– Потому-то, – добавляю я, – славу Богу, и не женился я на той служанке. Это никуда не годится. Надо жениться на особе равного общественного положения и, таким образом, устроить себе дом, который был-бы в достаточной степени недоступен для посторонней публики. В этих вещах должно быть comme il faut. Все-же другое… оставляет дурной осадок.
Пауза.
Вовсе не следует относиться с таким презрением и насмешкой к тому, что называется «внешностью». Черт возьми, в конце концов нравственная обязанность каждого человека – не вызывать в своих собратьях чувства отвращения своими грязными рукавчиками. Я часто с недоумением спрашиваю себя: что имеет большее значение в жизни – элегантная-ли дамская ножка или серьезное мировоззрение?
Она смеется; я начинаю горячиться.
Да, что бы мы ни делали, дальше внешнего явления, Erseheinung'а мы не пойдем. Таким образом, прекрасное явление есть самое высшее, что только существует на свете… по крайней мере для нас; оно представляет собой «реализацию идеи», а следовательно и разрешение «загадки жизни». Прекрасная женщина, дышащая молодостью, со взглядом, непроницаемым, как ночь, с музыкальной походкой…
– И так далее и так далее!
– Да… сколько-бы в погоне за истиной ни рылись мы во всех кладовых и закоулках существования, только в ней одной открывается нам «смысл жизни»…
– Это очень красиво на словах…
– Благодарю, я знаю продолжение. Но во всяком случае, это не пустяк!
С какой стати влюбиться ей в меня, такого уже не молодого человека в зрелом возрасте? Однако, так бывает во всех ко медиях. Прирожденное женщине стремление спасать и исправлять… в сущности это ужасно благородно, трогательно. Но это глупо. Плохая эта экономия – поправлять то, что пришло уже в упадок; пусть же оно разрушается себе с Богом! Чем скорее, тем лучше. Это своего рода декадентство в женщинах, когда они влюбляются в подобную ветошь; долг женщины по отношению к роду, – выбирать самых лучших, самых молодых, самых здоровых, наиболее приспособленных стать отцом её детей.
Она так старалась дать понять мне, что эта… ну, одним словом, эта возня со мной… что это «единственное, что есть у ней в жизни», «единственное, что занимает ее»…
Но вот тут-то опять и затруднение: если-бы была она влюблена, то, конечно, не сказала-бы этого.
Глупости. Старый, тщеславный малый, будь покоен, с этой стороны не грозит тебе никакой опасности. Глупо только, что она рискует таким образом очутиться у всех на языке, т. е. глупость-то вся в том, что эти сплетни будут до такой степени лишены всякого основания (Позднейш. примеч. ага!)…
В сущности это через-чур уж смешно… проводить таким образом время и быть «товарищами» с молодой, красивою девушкой; мужчина во мне даже несколько пристыжен этим. Можно было-бы лучше воспользоваться временем.
(Ага!)
Подумайте только: не сделать даже и попытки ввести те более интимные отношения, которые одни только и возможны и естественны между женщиной и мужчиной! Собственно даже и не желать этого! Это смешно; это даже неприлично. Она просто-таки должна презирать меня.
А тем временем я успел уже прослыть самым отчаянным волокитой, а она, может быть, прослывет вскоре… и за нечто другое.
Это не годится. Или вперед, или назад, – так-же это прямой идиотизм. Но первого я не хочу и не могу; даже если бы я сам и рискнул на это, то она-то не из таких; она оказывает мне такое безусловное, товарищеское доверие, которое положительно обезоруживает. В таком случае – другое: покончить. Кетати-же, я действительно начинаю интересоваться ею несколько более, чем это может быть прилично такому почтенному холостяку и департаментскому чиновнику;: этого не должно допускать; это безразсудно.
Конец этой главе!
IV
Берген 20-го июля.
Разумеется, никакого окончания главы не последовало. Я не мог действовать, не принимая её во внимание, не мог порвать сразу; в этой истории мне надо было сойти со сцены постепенно, изящно и незаметно; и так я и сделал. Для этого я воспользовался «каникулами», как поводом, сел на пароход и уехал.
Теперь я брожу здесь, по Бергену. Безо всякого заметного волнения, по прошествии многих долгих лет вновь увидал я старые места. Ничего не ощутил я, кроме некоторого равнодушного недоумения, – неужели здесь все так неинтересно, ничтожно? И вдруг мне стало ясно, что я сам не знал, что буду я делать в городе, где фрекен Гольмсен не совершает вечерних прогулок.
Влюблен?! В 199-й раз? О, нет, до этого еще не дошло. Только несколько сентиментально настроен. Вся моя «влюбленность» исчерпывается лишь каким-то ощущением неудобства, когда её нет около меня. Будь она здесь, я готов был-бы уступить ее хоть черту… т. е., разумеется, с оговоркой.
Итак, брожу я здесь и слоняюсь по упомянутым уже пустырям, и ничего не вижу. Даже ничего не чувствую. Ничего, кроме некоторой пустоты и тревоги в душе: неужели наступит-таки когда-нибудь конец этим трем неделям? Принимая в соображение, что сутки равняются 24 часам, И минутам и 56,56 секундам, на это, как кажется, мало надежды. Чтобы убить время, я гуляю, катаюсь лод парусами; рассчитываю даже проехаться в Гардангер. «Люди» везде есть на земле, что-же касается до семьи, то я, слава Богу, из безродных и вообще не имею родственников.
Итак, тянет меня в Христианию вовсе не ради неё; от неё я положительно намерен «отвыкнуть», клянусь Богом! Но тем не менее я скучаю по городе, – прямо по местности. Мне недостает Гранда и Гравезена и вообще возможного там доступа к городской жизни на европейский лад (здесь решительно ничего нет); мне недостает даже Георга Ионатана с его бургундским… даже вдобавок ко всему, я, кажется, с удовольствием встретил-бы и его общественный переворот.
Я скучаю… это верно. Скучаю, скучаю! В Христиании я тоже кончу тем, что соскучусь, но тем не менее, тем не менее…
Всего смешнее то, что я время от времени вдруг начинаю ревновать. Теперь, разумеется, она уже подцепила там кого-нибудь другого. Она в том возрасте, когда девушки не желают уже терять времени. Мало того: я вижу его, это почти через-чур миловидное личико с почти через-чур непокорно рассыпающимися локонами и почти через-чур притягивающими глазами… В следующий-же раз я встречу ее под-руку с ним, в полном созерцании его мудрости. Но что-же мне-то до этого за дело? А между тем это все-таки сердит меня.
…Да, да; это нетолько забава. В конце-концов она будет счастлива, уедет с тем или другим за море и спокойно проживет свою жизнь, между тем, как я останусь один слоняться по этой ледяной пустыне, мерзнуть и чахнуть, чтобы, наконец, одиноко умереть в какой-нибудь канаве в то время, как вороны и другие черные птицы усядутся кругом и примутся точить свои клювы.
Замечательная вещь! Плыть и плыть по морю, и все время твердо знать, что не только не приближаешься к гавани, но неизбежно в одну прекрасную ночь получишь течь и пойдешь ко дну, – ко дну вместе со всею историей.
Господи Боже! если в конце концов, во всяком случае, придется очутиться на дне, то из-за чего-же бьются так люди, стараясь удержаться на поверхности и из-за чего мучают они себя этим плаванием?
– Уф, и жарко-же сегодня! Мозг размягчается и расплывается в банальностях. Надо на воздух и выкупаться.
Был-ли бы я действительно в состоянии избегать её, если-бы она была настолько близко, что…
– Ерунда! Слава Богу, что тут нет никакой возможности поддаться искушению (Тем не менее ни одного вечера не проходит без того, чтобы я, прежде чем лечь в постель, не провел-бы по меньшей мере двух часов, не выпуская из головы этой достойной смеха мечты, что она в своей безразсудной любви поехала вслед за мною, разыскала меня и вдруг очутится под окном… Утеши тебя Господи, старый селадон!).
Эта фрекен Бернер, которую я иногда здесь встречаю, гораздо умнее, чем она кажется на первый взгляд. В этом отношении меня ввели в заблуждение её безупречная выправка и неизменно будничный вид; за время нашего долголетнего периода гениальности мы вбили себе в голову идею, будто нельзя задать никакого прока от человека, не обнаруживающего известного числа пробелов в своем воспитании.
Мне пришлось сегодня сидеть с нею рядом за ужином у одного знакомого – собрата по духу и коллеги по газетным критическим статьям и сокровенным поэтическим грешкам. При этом случае фрекен Бернер обнаружила далеко не заурядный интеллект в гастрономическом отношении. Целых три четверти часа разговаривали мы о кушаньях, действительно по-европейски. Различные рагу; устрицы в том или другом виде; омары, новый английский соус и т. д. и т. д. И обо всех этих вещах фрекен Бернер говорила с полнейшим знанием дела. Этим обратила она на себя мое внимание, – ведь, вообще женщины не знают никакого толка в еде, и я заговорил с нею о любви. Фрекен Бернер не дурно выдержала это испытание и поистине талантливо отстаивала разумный брак против брака по страсти. И в то-же время без всякой претензии или горячих демонстраций и нисколько не стараясь вызвать приятного противоречия.
– Брак по рассудку представляет собой гораздо менее риску, находила она. – Конечно, плохо, если не удается сойтись характерами, но в сущности это не так еще опасно; во всяком случае, тут можно еще успокоиться на том, чтобы жить так, как живут между собою все ваши знакомые, с которыми вы вместе обедаете. А между тем, бывает, что люди начинают, симпатизировать друг другу и тогда, супружество является приятной неожиданностью, тогда как в браках по страсти, как мне кажется, оно часто становится тягостным.
Я отвечал, что и я также относился с полным уважением к интеллигентному разумному супружеству, но что я всегда считал большим преимуществом, когда разумный рассчет совпадал со склонностью… – Это моя дань сентиментальной нравственности. Вы-же, по-видимому, скорее готовы стать на сторону стариков, которые говорят, что прежде всего надо искать соответствия в общественном положении, состоянии и воспитании; любовь-же есть нечто такое, что приходит потом само собой?
– Старики всегда правы, – заметила с улыбкой фрекен Бернер.
– Ну, конечно, трудно было-бы полагаться на то, что любовь «придет», но вы, очевидно, думаете, что образованные люди в крайнем случае сумеют обойтись и без любви.
– Да… им-же все равно и так часто приходится обходиться без неё.
Под конец я не мог удержаться, чтобы не спросить ее, уж не была-ли она втайне занята работой над каким-нибудь романом; насколько я мог судить, у неё был порядочный запас впечатлений, кое-что может быть было даже пережито (ей 28 лет,), и воззрения её были упорядочены и выдержаны. Она отклонила намек с самым благопристойнейшим презрением.
– Тем не менее вы одна из немногих, которые могли-бы иметь право на это, – продолжал я, желая сказать ей комплимент; – но я должен признаться, что мое уважение к вам нисколько не уменьшается от того, что вы оставляете в покое чернильное маранье.
Она улыбнулась. У неё приятная, интеллигентная, тихая улыбка, – «geräuschlos», как сказали-бы немцы.
Вот эта не могла ли-бы быть мне женой?
* * *
Гардангер.
Немножко романтизма, пожалуй, недурно для разнообразия. Это освежает и умиротворяет. Становишься тих, сосредоточен в себе, религиозен; делаешься пантеистом. Душа уподобляется этому блестящему фиорду с его чудной двойственной пучиной… по внешности голубой, как небо, ясной, как воздух, улыбающейся; на дне-же беспросветной, мрачной, черной, с перепутавшимися водорослями, – затонувшими лодками и телами утопленников; в этой ошеломляющей пучине отражаются, как в зеркале, земные долины и крутые откосы гор, погруженные в сосредоточенное, задумчивое молчание. Время от времени медленно движется лодка, оставляя за собою след, пересекающий эту спокойную опасную гладь.
Час за часом способен я сидеть здесь, на горе, и смотреть; смотреть, забывая думать; мир исчезает, превращаясь в ничто, в прекрасное, бессодержательное видение, какое он, конечно, в действительности и есть. Медленно, точно насекомое, скользит по фиорду лодка, среди ослепительного солнечного сияния, а в лодке сидит животное человек с головой, полной мелких огорчений и забот, которые он принимает за серьезное дело.
Тишина. Безмолвие. Жужжанье шмелей; журчание ключа. Сияние и блеск. Медленные, мерные удары весел. Покой тысячелетий… Не странно-ли, что все это в конце концов не более, как водород и кислород, углерод и азот, HO2 и НО3…
Тот-ли, другой-ли отвратительный м-р Смиф прибыл вчера на собственной яхте с женой и детьми, крупным и мелким скотом и занял весь отель. Я-же, будучи не более как нищим норманном, по этой самой причине все время подвергался самому ноншалантному обращению, как со стороны (шведа) содержателя отеля, так и со стороны его норвежской челяди; единственным, действительно благоволившим еще ко мне лицом, была маленькая, не совсем еще испорченная отельная служанка, родом из Бергена… Ну, а тут у меня просто на просто отняли комнату и просили быть столь любезным, – разделить комнату с другим норвежцем, – с какою-то, как сдается мне, несчастною кандидатскою душою из Христиании.
Это начало владычества туристов.
Начало «славе Норвегии» на новый лад, а вместе с тем и «восхитительного Гардангера».
Кандидат оказался идиотом. Он уверяет, будто по речи моей слышит, что я родом из Бергена… Кажется, на этот раз я действительно имел право разгорячиться…
И я разгорячился. «Да, так это всегда бывает», заговорил я. «М-р Смиф и брат Лундстрем… они просто на просто выгоняют нас из нашего собственного дома. Старая Норвегия превращается в летнюю санаторию для английских торговцев каменным углем; брат Лундстрем и г. Шульце-Мюллер строят отели и набивают карманы; „норвежский народ“ превращается в кельнеров, а „норвежская женщина“ в проститутку на утеху европейским туристам… Простой, честный норвежец, жаждущий ненасытной душой своей посетить долины Норвегии, и с этой целью путешествующий пешком, в скором времени просто таки не найдет себе нигде пристанища, по крайней мере в том случае, если он не будет болтать по английски. О, слава Норвегии! О, поступательное движение вперед родной земли под благословенным правительством народа! Одно только существо во всей стране не понимает того, куда мы идем, и существо это зовут Стортингом. Крестьянское сословие с ошеломляющею быстротою летит вниз по наклонной плоскости ипотек; иностранцы, участок за участком, скупают наши земли, все, что имеет какую-нибудь ценность, – рудники, сады, незастроенные еще пустыри, водопады. Стортинг сидит и смотрит на это, и радуется, что „деньги прибывают в стране“… Еще каких-нибудь пятьдесят лет, и наша комедия норвежского государства превратится в сагу! А тем временем какие-то семинаристы бродят себе и декламируют „будущность Норвегии!“» О, да, о, да!
– Да, да, говорит кандидат со сдержанностью будущего государственного человека: «Развитие туристской жизни, разумеется, имеет свои темные стороны. Но, извините меня, я слышу по вашему говору, что вы родом из Бергена…»
…Я уезжаю завтра-же с первым пароходом.
* * *
(Берген).
Как-бы то ни было, в конце концов, из этого вышло мало проку… одна только скука. Чувствую сегодня катцен-яммер по всей линии и готов был-бы заливаться смехом висельников… если-бы утренняя газета не возвестила мне, что наступил уже август. При этом я вдруг ощутил в груди порыв радости… в таком случае дня через два я могу и уехать…
Но… Да, разумеется.
Разумеется. Ведь я же уж почти «отвык». Ни следа какого-бы то ни было влечения. Я собираюсь быть олицетворением рассудка. Но как-бы то ни было… однако же…
Только-бы уехать!
V
Христиания, 20-го (или вернее 21-го) августа.
Удивительный малый этот Георг Ионатан. Например, хоть эта идея, – собирать коллекцию картин!
Да если бы он еще хоть что-нибудь смыслил в живописи! А то ведь сам хвастается, что не в состоянии отличить Таулова от Веренскиольда. «Черчение – вот единственно, что меня интересует, потому чертить я умею и сам!» говорит Ионатан.
А между тем, он затевает эту коллекцию. «Это создает известную обстановку, дает положение, говорит он. В нашей стороне человек, заведомо для всех обладающий полсотнею картин, является уже чем-то замечательным, выдающимся, чем-то беспримерным, – как-бы в роде единственного белолицого в среде краснокожих. А если хочешь преуспевать на жизненном поприще, то, прежде всего следует постараться внушить к себе удивление в среде своих сограждан. Надо окружить себя блестящим ореолом, понимаете? Деньги, которые затрачиваются на эти глупости, возвратятся вам сторицею».
Я отвечаю ему, что подобный ореол скорее напугает краснокожих. Они будут чувствовать к нему почтение, но станут избегать его. Считая его любителем художества, литературы, они будут видеть в нем представителя богемы, человека непрактичного. Черт возьми, что может смыслить в делах кассы для бедных или в устройстве клоаков человек, интересующийся чем-то таким оторванным от земли, как искусство!
Он, по обычаю своему, пожимает плечами.
– Тут есть нотка патриотизма, которая придется по вкусу, говорит он.
– Патриотизма?.. Ну, разумеется, хорошо, если находится человек, способный время от времени бросить сотни две крон на искусство…
– Я скажу вам одно, – серьезно говорит Ионатан. – Настудит время, когда Европа будет стремиться в Христианию для того, чтобы видеть норвежцев, подобно тому, как теперь стремится она в Италию, чтобы видеть флорентинцев. Понимаете, какую деньгу зашибут тут оптовые торговцы; и время их скоро наступит.
Я пожимаю плечами.
Сегодня вечером в присутствии доктора Квале, живописца Блютта и моей незначительной особы, он торжественно снял покрывало с последней купленной им картины… которую, я почти готов думать, он купил ради меня. Он-же ведь прекрасно знает, что это она была моей «прежней» пассией. Впрочем, это вовсе не портрет… Это внутренность комнаты, и она является лишь одним из предметов обстановки. Картину эту написал её отец; это из того еще времени, когда она не была замужем. Художественный интерес картины составляет особая тонкость в пользовании светом, или, если угодно, тенями; но я видел только ее, мою когда-то так горячо любимую Элину. Она стоит на заднем плане и смотрит в окно. Удивительно изящно вырисовывается она в матовом, светло-сером свете, падающем из окна. Я узнал каждую её черту. Маленькая характерная голова (с густыми рыжевато-белокурыми волосами, подобранными на затылке) имеет именно то самое грациозное положение, и осторожный, пытливый, боковой взгляд полузакрытых глаз; матовая, смуглая шея с нитью кораллов нежно выделяется в полумраке; из-под роскошных волнистых волос любопытно выглядывает маленькое розовое ушко с цыганской золотой серьгой; на красивые высокие плечи и изящную, но мускулистую фигуру накинут красновато-коричневый дамаский утренний капот; нижняя часть немножечко слаба. У меня совсем защемило на сердце; но это скоро прошло. К сожалению, она представляет собою законченную уже главу.
В тот же самый день, когда она вышла за этого противного горбуна… как это его звали? Да, Петер Торденскиольд, маринист, – влюбленность моя исчезла без следа. Это казалось мне через-чур уж противно. Представить ее себе запятнанной его поцелуем… ах, этого более чем довольно…
Каким я был ужаснейшим идиотом! Она, конечно, сделала это только мне на зло. В действительности, разумеется, избранный был я. И так напугать и отогнать ее всякого рода невозможнейшими глупостями и недостатком благовоспитанности! О! это она должна бы была быть моей женой. В тот раз, когда я сам упустил из рук свое счастье… судьба моя в сущности была уж решена.
Что-же касается до моей нынешней, то я думаю, что я почти уже излечился.
По временам только все это как-будто вновь всплывает на поверхность… Вот, как на днях, когда мне сказали, что какая-то дама поднялась до моего этажа и спрашивала обо мне; ведь это-же могла быть и она!.. Но, черт возьми, уж не в первый раз приходится мне стряхивать с себя влюбленность.
Зайдя сюда, я так освежился и успокоился. Я же был тут поблизости от неё… Только бы хватило духу выдержать, и месяца через два все пройдет без следа.
Неприятная однако мысль. Все кажется, точно, заходя сюда, я убиваю что-то в своей душе, что-то любимое и драгоценное, – что-то обещающее мне жизнь; точно я вырываю с корнем какое-то прекрасное, роскошное растение, которое легко могло бы вырости и покрыться зеленью, вырости, развиться и окружить меня сенью цветов, белых, бледнорозовых, душистых…