XLI
Не без некоторого волнения сел я сегодня на свое старое место в кабинете Георга Ионатана, на Университетской улице.
Он был все тот-же. И когда сидел я там, смотрел на него и слушал, мне стало почти непонятно, как это я так долго мог поддерживать эту дружбу.
Это надутое, самодовольное, самонадеянное существо… Великий Боже, чего только не вообразят о себе люди.
И потом это его удивительное дурачество, к которому сам он относится лишь на половину иронически… Он желает даже выдать себя за (незаконного) сына какого-то английского лорда… Вследствие этого все у него должно быть на английский манер. Длинные, рыжеватые бакенбарды, сильно напомаженные волосы с пробором напереди и на затылке; белые, полные, замечательно выхоленные руки; вечный серый костюм англичан и шапка спортсмена; негнущаяся спина и деланно-равнодушная, увенчанная моноклем физиономия… в сущности, все его существо, как внешней, так и внутренней своей стороной, мне совершенно антипатично.
Он посвятил доктору Кволе несколько дружеских, притворно-равнодушных слов; потом вошла хозяйка дома с кофе. Я обменялся с нею обычными фразами; затем он спросил: – «каково обстояли в настоящую минуту дела по части дополнений?» – Я поблагодарил: «я собственно говоря совершенно утратил вкус к подобного рода удовольствиям, но всегда готов выпить рюмку ликеру».
Не прошло и минуты, как он уже по уши сидел в «обществе будущаго». Я готов сказать почти с уверенностью, что он вероятно давно уже не имел случая «послушать речей Георга Ионатана».
– Вы не имеете, например, – говорил он, – никакого представления о том, какой вид примут будущие вечерния собрания. – И он стал рассказывать, как гости, по окончании царского ужина – по 50 ор с персоны, «считая тут-же сервиз и вина», – за кофе получат в руки «Программу вечерних удовольствий», которая, переведенная на современный язык, приблизительно будет состоять в следующем:
Théâtre franèais: Скупой.
Grand Opéra: Дон-Жуан.
Opera comique: Севильский Цирульник.
Théâtre d'Eden: Балет.
Circus Renz: Пышное представление.
St. Retershirken: Торжественная вечерняя служба с процессиями.
Houscof Commons: Вечернее заседание; торжественная речь Гладстона.
Philharmonie: Концерт Бюлова.
и т. д. и т. д.
«Потом является любезный хозяин и спрашивает каждого по очереди: нашли-ли вы себе что-нибудь по вкусу? Какую пьесу желаете вы видеть? Какую оперу желаете вы слышать? – Затем каждый усаживается у своего телефона и перед своей ширмочкой – вы понимаете: перед пластинкой, воспринимающей моментальные фотографические отпечатки соответствующей пьесы, так что гости не только слышат, что говорится, но также и видят все, что происходит, каждое движение, игру физиономии… В антракты прогуливаются и обмениваются впечатлениями. Один восхищается испанской танцовщицей в Théâtre d'Eden, между тем, как другой умирает от восторга над речью Гладстона… Вот, как будут проводить свободное время!»
Я улыбнулся.
– Таким образом, вы полагаете, что счастье может быть достигнуто внешними средствами? – спросил я.
– Счастье? На что нам счастье? – заговорил он. – Ведь счастье есть ничто иное, как скука; счастье заключается во сне или смерти. Я не могу представить себе ничего более безнадежного, как чувствовать себя счастливым. Я исхожу из того, что люди всегда должны быть несколько неудовлетворены, чтобы они всегда имели основание для стремления вперед. Нет, жизнь должна быть только человечна, не более, как достойна человека. Все эти мелкие прозаические губительные будничные заботы должны быть устранены – для того, чтобы нашлось время и место для великой скорби, как, например, скорбь Юлии и Ромео, разочарование Гамлета или фауста…
– А что сделаете вы для них, – для этих дошедших до отчаяния людей?
– Для них у нас будет только тризна.
Я встал; минута наступила.
– Я совершенно равнодушен ко всему этому притворному разочарованию, – заговорил я, – на натуры более глубокия, более тонкия все эти фантазии нагоняют только скуку.
Он тоже поднялся с своего стула, стал со мною лицом к лицу и пристально устремил на меня глаза, в которых провидел я нечто сатанинское.
– Я это предчувствовал, – сказал он. – И так, вы не хотите участвовать в моей газете?
– Нет!
– Вы переходите на сторону попов?
– Я вырвался на свободу, – отвечал я. – Я отказываюсь от всех старых фраз: я ищу умиротворения для души там, где его можно найти.
– И так, все таки… – пробормотал он.
– Прощайте! – сказал я и хотел уйти. Он преградил мне путь.
– Я считал вас человеком, – продолжал он, с твердым намерением дать исход своей желчи, – одним из тех, что хотя и гнутся, но не подламываются окончательно. И так, вы все-таки оказались через-чур слабодушны; ваш спинной мозг обнаружил опасные симптомы. Fin du siècle; agonie de la bourgeoisie… Это огорчает меня, Грам. Но так уж суждено. Усталые духом обращаются к пасторам. Прощайте.
– Я склонился, – отвечал я, – потому что я не хотел подломиться. Идите и сделайте тоже. Прощайте.
Я вышел. За собою услыхал я смех Георга Ионатана. Мне казалось, что он донесся до меня из преисподней.