XXXIV
Сцена: Карл-Иоганова улица. Действующие лица: зеленый школьник; Георг Ионатан; Г. Грам.
Зеленый школьник. Да, но N. N. не имеет уже на своей стороне, молодежи.
Г. И. Неужели это так важно?
Зел. шк. Важно? Но ведь молодежь есть будущее?
Г. И. Когда она состареется, да.
Зел. шк. (несколько смущенный). Да, но… да, но… Ведь вы-же понимаете, что…
Г. И. Молодежь может увлечь за собой каждый, кто способен громко кричать. Я скажу вам одно: человек становится человеком, начиная лишь с сорока лет, – когда он перестает поддаваться опьянению от близости женщин и начинает опрятнее смотреть на мир.
Зел. шк. (сердито). Человек становится человеком, начиная с двадцати лет; тогда умеют любить и тогда-же умеют ненавидеть; тогда люди полны одушевления… полны желаний!
Г. И. Бог с вами! Двадцатилетние юноши – это еще не вполне излечившиеся self-abusets (самообличители). С этой стороны я гораздо реже слышу об одушевлении и тем чаще о бессилии, усталости, недостатке энергии, отвращении к жизни; они только и делают, что хнычут о своей непригодности ни на какое дело, на полное отсутствие интереса. С тех пор, как я сам стал взрослым человеком, до меня ничего не доносилось из лагеря «молодежи», кроме этих воздыханий с похмелья. Нет, с молодежью нам нечего связываться. Её métier и задача – целоваться с продажными девчонками, да писать слезливые стихи и порнографические книжки.
Зел. шк. (красный до корней волос). Извините, я предполагал, что вы современный человек. Прощайте! (Делает налево кругом; исчезает).
Г. И. (насвистывает; улыбается). All right.
Грам. Неприятный человек, да. Но того, что сказали вы о молодежи, вам не следовало-бы говорить.
Г. И. Вот как?
Грам. Вы разогнали мою публику. Что буду я теперь делать в вашей газете?
Г. И. Вы создадите себе публику. Хорошего аппетита!
* * *
«Аристократия будущаго». Повременам начинаешь слышать это слово и это такая вещь, что я охотно готов-бы был участвовать в её созидании.
Но где найду я материал для этого созидания?
Аристократия не может быть образована, как демократия, она должна родиться. Но где-же мать?
Старая аристократия вымирает, или-же отрекается от самой себя, смешивая кровь свою с плебеем-биржевиков. Вообще, пережила уже самою себя. Это – растение, корень которого пересыхает.
«Денежная аристократия?» Да, да, Господи Боже, есть ведь и такая: богатство в целом ряде поколений приводит к изяществу.
Но доллар по существу своему – плебей и совершенно так же процветает в кармане еврея-ростовщика, как и в портмонэ изящного барина и, как диплом на благородство происхождения, не имеет никакого значения. Каждую минуту новый плебей втирается в ряды денежной аристократии и, таким образом, аристократия эта навсегда сохранит свой смешанный и, следовательно, неаристократический отпечаток.
Военное сословие? Ах, война теперь уж больше не мечта и не подвиг, а прикладная математика, дело безличное и ведется инженерами. Модьтке – Наполеон нашего времени; он умрет, стоя во главе какого-нибудь присутственного места и состоя членом рейхстага. Теперь существует одна только военная доблесть, а именно, дисциплина: стоять – куда поставили; идти – куда послали; так воспитываются хорошие подчиненные, но не предводители. Какой-нибудь лейтенант до крайности не похож на героя, а капитаны, маиоры, полковники и генералы, – все это чиновники.
А чиновники? – Служащие, писцы, безличности, «конторщики». «Правительство честь имеет послать»… «Департамент всеподданнейше сообщает»… но из служащих выходят безвольные работники и опять-таки рабы.
Люди науки? – С замаранными чернилами пальцами, в насморке, с их мелочным честолюбием изобретателей? Из человека науки по большей мере выходит профессор, а из сына его – бездельник, которого с трудом удается, при помощи связей, поместить на государственную службу… Не годится.
Писатели, художники и т. д. – все это просто-напросто пролетариат. Поэт, напр., во все времена был лишь мужеского пола prostitué. Прежде продавал он свои чувства любому, способному заплатить ему, владетелю бурга; теперь он продает себя публике. Делает «гешефт» из своей собственной сердечной жизни; расплывается в нежных чувствах, только-бы добиться трех изданий; вычеркивает самое лучшее и самое правдивое из того, что хотел он сказать, чтобы получить, издателя… Из такой касты рабов не выростет никакой аристократии.
Свободные землепашцы? – вот, они может быть единственно. Есть нечто царственное в обладании землей, в самодержавной власти хотябы над малейшей частицей этой планеты; и здесь, у нас, может быть, только одни наши старинные роды исконных и свободных землепашцев и сохранили в себе нечто аристократическое. Но… и земля превратилась уже в предмет купли и продажи. Она уже не достояние свободных землепашцев, она стоит в виде Conto в счетовых книгах евреев-ростовщиков. Свободный землепашец с ошеломляющею быстротою превращается в пролетария. А люди будущего мечтают о том, чтобы сделать землю «общественным достоянием», вместе с чем исчезнет последняя почва из-под ног этой единственно мыслимой аристократии.
Но «молодежь»… это не вполне еще развившиеся лейтенанты, чиновники, художники и пролетарии-землепашцы.
«Будущее» – ужасная, отвратительная картина: фабрики и состоятельные рабочие; мир, полный просвещенных, хорошо упитанных, мелкобуржуазных душ, которые едят, пьют и размножаются на научных основаниях.
Я не хочу участвовать в этом. Просто напросто не хочу.
XXXV
Fin du siècle, fin du siècle. Fin de la culture européenne.
Конец века, конец века, конец европейской культуры.
Пролетарии с черными кулаками низвергают Вандомскую колонну, сжигают Notre-Dame, врываются в Лувр и живо, ударами молотка, превращают Милосскую Венеру в груду осколков. Церковь Мадлены служит помещением для балов рабочих; Тюльери – общественной бульонной. Триумфальная арка разрушается и заменяется современным, великолепным, универсальным cabinet d'aisance, над которым красуется крупными буквами: Liberté, Egalité, Fraternité, entrée 5 centimes.
Но на всех перекрестках гильотины работают, как трамбовки, потому что все должны умереть, у кого руки еще белы и чьи носы через-чур чувствительны к неподдельному запаху петролеума, сивухи и народного пота.
Я предоставляю себя гильотинировать.
* * *
Астрономы говорят нам, что наше солнце вместе со всею своею свитою планет и спутников несется среди небесного пространства с быстротою миллионов миль в секунду навстречу одной из звезд в созвездии Геркулеса.
В один прекрасный день земля наша натыкается на эту звезду и разлетается паром, как капля, упавшая на горячую печь.
Зачем существовала она? Когда Создатель в один из дней вновь наступившей вечности начнет пересчитывать свои звездные стада, Он и не заметит, что планета Tellus исчезла.
* * *
О, Господи, скоро-ли наступит этому конец?
Когда-же, наконец, удастся мне преодолеть эту вечную тревогу, это грызущее беспокойство и неудовлетворенность, эту сухость и жажду во всем моем существе… Я точно зверь в безводной пустыне, я точно пойманный лев, мечущийся за решеткой клетки, ища свободы. Все, что есть на свете тревоги, томления, пытливости, тоски и беспокойства, все это сосредоточилось в моей душевной муке и залегло в груди раздирающей болью.
Я выхожу из дому с надеждой встретить покой в образе молодой полногрудой женщины, которая обвила-бы мою шею своими белыми руками и стала-бы нашептывать мне бесконечные признания любви. Я возвращаюсь домой с надеждой, что она сидит там в комнате, тихая и прекрасная, с притягательной скорбью в темных глазах. Я сажусь на самый покойный стул, но не в состоянии усидеть на нем, ложусь на самый мягкий диван, но и тут не нахожу покоя. Постоянно допытываюсь я чего-то, допытываюсь, допытываюсь; все нервы натянуты, чувства напряжены до галлюцинации: не заслышу-ли знакомых шагов, не наступает-ли блаженное откровение?…
Но приходит только человек со счетом.
XXXVI
Неужели уже начинается?
Пока я не ловлю еще мух. Но меня мучают эти странные, бессильные, порожденные больным мозгом, фантазии… с какою-то идиотической, ухмыляющеюся навязчивостью выдают они себя за остроты… И, что всего хуже, я нахожу их даже действительно остроумными.
«Одьсен не имеет никакой судьбы; надо, по крайней мере, называться хоть Оользеном, да и тогда судьба твоя будет лишь самая грошевая»… Может-ли что-либо подобное возникнуть в мозгу, который работает нормально?
Мне надо быть осторожнее, избегать через-чур больших доз абсенту…
* * *
Буддизм не для меня. Я еще по-уши погряз в варварстве. Его учение об отречении для меня слишком отрицательно; все существо мое жаждет умиротворения, счастья, любви; варвар не может отречься от жизни. – он не перестает верить, что жизнь не может быть так холодна; должно-же где-нибудь находится отечески-заботливое божество или какая-нибудь добрая богиня…
* * *
Сцена: моя комната. Действующие лица: доктор Кволе; Г. Грам. Сумерки.
Грам (входит вместе с доктором Кволе). Это очень мило с вашей стороны. Теперь мы возьмем по сигарке и благоразумно поболтаем вместе; этого нам давно уже не приводилось. (Зажигает лампу).
Докт. Кволе (бросается в кресло-качалку. Вяло). Ведь у меня-же совсем нет времени. Да и теперь в моем распоряжении (смотрит на часы)… только 40 минут. А потом мне опять надо к моему самоубийце.
Грам (приносит сигары). Самоубийце?.. Вот как? Это что-то интересное. (Закуривает сигару). Итак, неудачная попытка?
Докт. Кволе (пожимает плечами). Разумеется. Проклятые обломы; ничего не умеют сделать толком. (Закуривает сигару).
Грам (садится). И неужели у вас действительно хватит духу «спасти» такого человека?
Докт. Кволе (пожимая плечами). Обязанность, черт возьми!
Грам. Очень безнравственнная обязанность.
Докт. Кволе. Тс!..
Грам. Что-же, он молод?
Докт. Кволе. Юнец, разумеется… Считал себя обязанным совершить это, когда постигла его вся эта история… но не знал анатомии; угодил себе пулю как раз в такое место, где она не могла привести ни к чему существенному.
Грам. Так, значит, револьвер. Гадкое оружие. Треск и шум! Не правда-ли, вы тоже предпочитаете opium?
Докт. Кволе. Да.
Грам. Не дурно также утонуть, купаясь; но при этом всегда рискуешь, что кто-нибудь тебя спасет.
Докт. Кволе. Люди так сострадательны… когда в этом нет нужды. (Молчание).
Грам (с деланной развязностью). А как-бы, например, поступили вы, если-бы кто-нибудь из ваших добрых друзей пришел-бы к вам в один прекрасный день и попросил у вас… достаточного количества морфия?
Докт. Кволе. Ну, он мог-бы пожаловаться при этом на какие-нибудь боли…
Грам. Нервные боли… которые мешают ему, например, спать…
Докт. Кволе. Да. Против обыкновенной бессонницы мы ведь употребляем другие средства.
Грам (с деланным смехом). Однако-же вы выворачиваетесь как-то, не желая давать мне хлоралу.
Докт. Кволе. Хлорал есть нечто свинское, да. А разве вас все еще мучает бессонница?
Грам. По временам… когда являются эти нервные боли. В руке и ноге, видите-ди… и в голове… я лежу и верчусь, и мечусь, как в жару; нет и речи о сне.
Докт. Кволе (с быстрым пытливым взглядом). Гм!..
Грам (притворно весело). Будьте совершенно спокойны, доктор! Я человек старозаветный и намерен умереть обычным, прописным способом – от воспаления легких.
Докт. Кволе. К тому-же, правду сказать, способ этот… вероятно… и самый легкий.
Грам. Во всяком случае, – благоприличный. А как в смерти, так и в браке и во всем подобном должно быть благоприличным.
Докт. Кволе. Д-да! А потом с научной точки зрения. Есть основание думать, что работу эту все-таки всего лучше выполняет природа.
Грам. Неужели?
Докт. Кволе. Она… производит сначала некоторые предварительные работы, а именно, – до известной степени подтачивает способность противодействия… как-бы предрасполагает тело к смерти, делает его податливее, так что для смерти в конце-концов остается уже, сравнительно говоря, не трудная задача. Между тем совсем иное при таком сильном средстве, которое без подготовления, прямо со стороны вводится в организм… ему предстоит иметь дело с неподготовленным, сохранившим свою способность сопротивления телом, и таким образом оно должно действовать сильно, производить насилие, душить и ломать с судорогами и сатанинскою силою, и в таком случае, по всей вероятности, смерть является довольно-таки неприятным делом.
Грам (усиленно-равнодушно). Ну, если только доза достаточно сильна…
Докт. Кволе. Да, да.
Грам. То… пожалуй, что и хорошо покончить с такого рода делом… Вы ведь знаете, что и у меня тоже были свои периоды… Но… отчасти у меня, действительно, не хватало энергии, отчасти-же мне присуще это… отвращение к скандалу. – одним словом, я действительно располагаю умереть несомненно христианским способом и рад слышать, что, по всей вероятности, он в то-же время и самый легкий.
(Молчание. Доктор Кволе смотрит на часы).
Грам (торопливо). Но, как сказано, если бессонница моя станет через-чур уж невыносима… Вообще говоря, в сущности каждый интеллигентный человек должен-бы всегда иметь в своей аптечке стклянку морфия. Чувствуешь себя как-то увереннее и спокойнее, сознавая себя вооруженным против всяких случайностей… когда я, например, лежу здесь и мучаюсь всю ночь; нет-же возможности сейчас-же идти к доктору в ту самую минуту, но ведь бывают также боли, при которых невыносимо лежать и ждать утра… Может, например, просто-напросто разболеться зуб, и вот лежишь…
Докт. Кволе. Да. Я знаю это. Впрочем, люди далеко не так легко решаются убить себя, имея под рукою для этого средство; знаешь, что это всегда можешь сделать, так можно ведь и подождать еще немного, – ну, и ждешь. А тем временем припадок миновал.
Грам. Да… и так, может быть, я на этих днях зайду к вам?..
Докт. Кволе. Да. Ведь вы же интеллигентный человек; вы сами знаете, как надо обращаться со стклянкой морфия. (Подымается, как бы собираясь уходить; опять садится). Впрочем, вы можете получить это сейчас-же. (Достает карманную книжку и пишет рецепт).
Грам. Благодарю вас, доктор.
Докт. Кволе. Сделайте одолжение. (Встает; натягивает перчатки.
А если-бы когда-нибудь диавол соблазнял вас, попомните, что я сказал. Да… теперь пора мне к моему пентюху.
Грам (спрятал рецепт). А. этого… довольно?
Докт. Кволе (берет шляпу и палку). Даже для лошади… доброго вечера.
Грам (хватает его руку и молча пожимает ее).
* * *
И вот сижу я здесь с этою маленькою священною скляночкой в руке.
Теперь остается только выждать безумной минуты…
* * *
Воскресенье. Вечером.
Ужасная зима. Каждую минуту вновь подхватывает меня этот бурун, готовый увлечь и поглотить.
«Воля». Что такое воля человека? Пастор Лёхен сказал сегодня в своей проповеди, обращенной к студентам, что если она не имеет «живого» центра, то она расплывается во взаимно противоречащие стремления и желания, и человек носится по бурному морю жизни, как какой-нибудь корабль без кормила; это объяснение может быть наиболее верное.
Какая-нибудь идея тоже может быть волевым центром в душе, но не для всей воли, – утверждал он, а только для большей или меньшей части её. Потому-то подобный «идейный» человек может представляться великим и достойным удивления, если рассматривать его с одной лишь стороны, между тем как, взглянув на него с других сторон, вы увидели-бы в нем разбитый остов корабля, беззащитную жертву ветров и волн. Только нечто личное может быть в человеческой душе её «centrale Centrum».
Да, да – нечто личное: женщина или божество! Все отвлеченности – мертвы. Даже сама буддийская философия недостаточна для этого… когда разбита воля. безногий или расслабленный человек не уйдет далеко, сколько-бы ни разъясняли ему теории движения. Что ему нужно? – это существо, которое могло-бы сказать ему во всем могуществе своей власти: «возстань, возьми одр свой и ходи»!
Я же лежу здесь и ношусь по волнам подхватившего меня буруна, как жалкий молюск, лишенный центра.
* * *
Мое бодрствование – на половину сон; а мой сон – на половину судорога.
По утрам я просыпаюсь до такой степени расслабленным, больным, так разбит я духом и телом; мозг бессильно и вяло лежит в голове в какой-то болезненной истоме; я не в состоянии окончательно проснуться. Так должен чувствовать себя эпилептик после припадка, думаю я и дрожа плетусь к шкапчику…
На этих днях у меня будет нервный удар: я это знаю и потому не решаюсь больше выходить один; ведь это-же может случиться в любую минуту. Напуганный и оробелый, брожу я, воображая, что могу слышать какие-то голоса… время от времени предпринимаю прогулку в экипаже, но сейчас-же возвращаюсь назад: человек, появляющийся там на дороге, может быть, какой-нибудь убийца; а если дорога совершенно пустынна, то я начинаю бояться извозчика; он ведь мог-бы вдруг сойти с уца…
Уголок у Гранда – самое безопасное место.
* * *
– Вы через-чур много изучаете себя, говорит Кволе, – этого следует остерегаться. Человек становится самому себе через-чур интересен и в то-же время отвратителен; воля сокращается, а самолюбие раздувается, и в конце-концов он слишком легко становится добычей дома для сумасшедших. Попщите лучше чего-нибудь другого, что-бы заинтересовало вас, чего-нибудь вне вас самих; во всяком случае, на свете довольно вещей, способных хоть сердить человека!
– Да, но если в данную минуту нет ничего другого, что-бы интересовало меня, кроме этого единственного, несчастного, отвратительного моего собственного Я…
Он пожал плечами.
– Надо при первом удобном случае опять послать вас в горы.
– Поедем вместе, ответил я. – У вас такой вид, как будто и вам самим нужна поездка в горы.
Он тряхнул головой с вялой улыбкой. Потом вдруг стал серьезен и сказал: «Для меня необходима еще более дальняя поездка».
Он производит теперь впечатление такого надломленного, разбитого человека.
Может быть и он тоже пал?
* * *
Время от времени прокрадываюсь я в католическую церковь во время вечерней службы, когда там зажигаются огни, забиваюсь в какой-нибудь темный угол и сижу, утопая душой в звуках органа и хорового пения, пока не зальюсь слезами.
Празднование Рождества в рождественскую ночь было для меня минутой освобождения. Я снова превратился в младенца; я верил.
Да будет проклята критика, до мозга костей выевшая в нас способность верить, и наука, которая дерзновенным пальцем экспериментатора пачкает и грязнит все, что должно было-бы оставаться священно и неприкосновенно. Долгое время Мефистофель ничего не мог поделать с народом Божиим. Тогда принял он личину науки и получил доступ в самое святая-святых. И вот, вдруг погасла эта маленькая, мирная, священная искорка, запавшая к нам из Вифлеема.
* * *
Зачем это я так несчастно создан? Зачем это существует у меня эта пробоина в мозгу, эта щель в стене, откуда открывается открытое поле кругозора? Зачем не могу я «верить»?
Истина или не истина… я так смертельно равнодушен ко всему! В душе моей воздвигается какая-то стена, отдаляющая меня от мира; весь существующий в мире зимний холод заключен за этой стеной, и я вижу уже волков, подкрадывающихся в ночи с рычанием и воем и с пеной на оскаленных зубах. Я сижу и стучу зубами от холода и страха и молюсь всем богам и диаволам и этой вечной иневе, прося теплой руки, которую мог-бы я пожать, и горячего ока, в которое мог-бы я заглянуть, утонуть в нем, пока не минует весь этот ужас ночи.
* * *
Я редко встречаюсь теперь с Ионатаном. Это человек холодный, самонадеянный и поверхностный; глуби жизни ему не доступны.
Только лишь встретимся, – возникает спор. У него какое-то, присущее почти одним только полуобразованным людям, презрение к тому, чего он не постигает. И вопреки всей своей «гордости», он нисколько не считает ниже своего достоинства прибегать к помощи всяких уловок – хитрости, уверткам, пустому издевательству, скользким посылкам.
Спиритизм заслуживает не одной только насмешки, – говорил я; – он не вышел еще из младенчества и бредет ощупью, опутанный всякой ерундой; но он, во всяком случае, стремится поставить нас в соотношение с вечностью, а в конце концов ведь это-то одно только нам и нужно.
Он пожал плечами и взглянул на меня. – Нельзя-ли как-нибудь удовольствоваться и чем-нибудь меньшим? спросил он.
– Что хотите вы этим сказать?
– Я тоже за это последнее время собирался было облечься в личину fin-de-siécle, проговорил он насмешливо, – «но я должен сознаться, что раз при этом требуется почтительность к говорящему по-английски Цицерону, то…»
Что это за полнейшее непонимание!