VI
Существует-ли на свете что-либо, более устаревшее и противоречащее рассудку, чем напр. любовь? А между тем она – действительность, и действительность в такой степени, что я, взрослый, современный мужчина, только и делаю, что терзаюсь… тоскою по молодой девушке, от которой, в конце концов, сам-же я и отказался…
* * *
Февраль 1881 г.
Современные исследования гипнотических, магнетических и других нервных явлений, пожалуй, в конце концов, единственное, на что можно еще надеяться. Если-же и этим путем все-таки не удастся проникнуть до «души», – этой удивительной неведомой силы, приводящей в движение безжизненное тело, то, следовательно, туда и нет никакого пути.
Между небом и землею существует нечто большее, чем предполагают доктора. До тех пор, пока не выяснено, каким образом колебания воздуха превращаются в мозгу нашем в звуки, пока не устранен еще этот страшный дуализм «материи» и «духа», до тех лор и наша нервная система является не более, как телеграфным канатом, поддерживающим сношения между этими двумя мирами. Таким образом, первым шагом вперед и должно явиться разъяснение того, каким образом действует этот телеграфный аппарат.
Я беру читать гипнотические и даже спиритические книги у доктора Кволе, который только «по дружбе просит меня не терять рассудка». Ну, до этого-то еще не дойдет; для этого в них чересчур много очевидной ерунды. Но как много удивительного и загадочного в том, что все мы переживаем, не обращая на то никакого внимания, и я не понимаю, почему заочное внушение – не только воображаемое, но реальное, между нею и мною должно быть «невозможно»?
* * *
Как охотно говорят мужчины о женщине и любви, когда они не влюблены.
Георг Ионатан, который когда-то был столь благороден и наивен, женился на своей любовнице только потому, что боялся, как-бы девушка не погибла окончательно! Господи Боже! Если такая девушка погибает, то очевидно она ничего лучшего и не стоит, а если она стоит чего-нибудь лучшего, то она очевидно и не погибнет… И разве не то же самое суждено и всем нам? Неужели лучше сначала погибать от благоприличной скуки, а под конец в качестве жены филистера переваливаться на ходу, как какая-нибудь разжиревшая гусыня, или-же в течение нескольких лет жить на всех парах, утопая в шампанском, а затем без хлопот отдаться на жертву смерти в какой-нибудь больнице?
Однако же, в тот раз он был влюблен. А тот, кто влюблен, хочет чтобы девушка принадлежала лишь ему. Моя ненависть к старику, уехавшему вместе с Фанни, при всей своей затаенности, до того полна яду, что иногда я представляю себе, какое это было-бы наслаждение наступить каблуком ему на затылок и растоитать его, как какого-нибудь червя. Таким образом теперь уж я не терплю шуток в этом деле.
– Так, значит, и на этот раз дело кончилось ничем? спросил Ионатан, многозначительно улыбаясь.
– Какое это дело? загорячился я.
– Я вижу, вы понимаете, что хочу я сказать, кивнул он головой. Впрочем поздравляю!
– Вот как? Разве вы знаете эту особу?
– Нет, но я знаю вас. Вы не годитесь для единобрачия.
– Вот как?
– У вас для этого не хватает юмору. Понимаете? Надо быть юмористом для того, чтобы пройти целым и невредимым через испытание супружеской жизни.
– Впрочем, вы совершенно заблуждаетесь, предполагая, что я намеревался жениться на этой особе, заговорил я вызывающим тоном; – каждая ложь есть на половину правда. Это была умная молодая девушка, и мне доставляло удовольствие гулять с нею. В наших отношениях положительно не было ничего такого, что вы, вероятно… предполагаете.
– Это была платоническая любовь, да; я это знаю.
– Знаете? Ну, знать-то это, положим, вы не можете…
– Вы были все это время чересчур элегично настроены, друг мой. Сразу видно по самому человеку, обладает-ли он предметом своей любви, или нет.
– Ну, предмет любви… это выражение тоже не верно. В ней было слишком много такого, что… у меня это не заходило дальше известной степени интереса к ней.
Вдруг, сам устыдившись своего малодушие, я прибавил:
– То-есть в конце концов она порядком-таки овладела моим воображением… Знаете, эта своеобразная головная любовь… любовь издалека… конечно, с обязательной меланхолией, когда предмет любви отсутствует.
– Я это-то и заметил, – сказал он тоном понимания, которого я никак от него не ожидал, и который сразу-же заставил меня смягчиться. – Вам надо-бы постараться отделаться от этого, добавил он.
– Ну, это легче сказать, чем сделать.
– Легче сделать, чем сказать, – когда она выйдет замуж, предполагаю я.
– Пустяки! – с энергией отрицательно поводя плечами, сказал я.
– Разве она до такой степени добродетельна?
– Добродетельна? Это не то. Разумеется, каждую женщину можно совратить с истинного пути; вся разница тут лишь в том, что… в том, какою ценою придется расплачиваться… Эта, видите-ли, одна из тех, что относятся к подобным вещам крайне торжественно, а этого-то, обыкновенно, и избегаешь, как можно дольше. Я слишком нервен для подобных историй.
– После свадьбы, понимаете, она будет относиться к этому гораздо проще. Замужество – тонкая штука. Оно разочаровывает молодых девушек и вместе с тем делает их беззастенчивее, вследствие чего они без труда становятся добычей Дон-Жуана. Еще сильнее, чем замужество, действует на них безопасность по отношению к ребенку. А потому постарайтесь только явиться во время. Она сейчас-же отдастся вам и со страстью, которая испугает вас, – уж эти благонравные невинные девы.
Сидя тут, он, казалось, становился мне ненавистен.
– Что это за французский роман читаете вы мне теперь? Спросил я свысока.
Он пожал плечами и отвечал еще более высокомерным тоном: – Роман из действительной жизни, – сказал он. – Вы также его знаете. Сильно-же должны быть вы влюблены, если подобного рода откровения способны сердить вас. Мы не можем прибегать к свободному супружескому союзу, и в таком случае нам приходится довольствоваться нарушенным.
В сущности, я как-то не схожусь с этим человеком. В будущем моем романе он явится, как типичный представитель этого холодного, скучного, прозаического, деловитого matters-of-fact времени, которое называем мы современностью, – вообще, представителем этого прямолинейного оптимизма и позитивизма, лишенного воображения и религиозного чувства. В таком случае я предпочитаю уж доктора Кволев нем я провижу глубины; он, даже при всем его докторском материализме, человек с душой; он страдал и страдает; он далеко заглядывал в бездну вечной ночи и познал примирение.
* * *
Вот она… от этого можно просто сойти с ума.
Она начинает преследовать меня даже днем. Едва выхожу я на улицу, она как раз уж тут, в каких-нибудь десяти или двадцати шагах за мною, и смотрит на меня своими притягивающими, грустными глазами. Я невольно оборачиваюсь: разумеется, нет и следа её присутствия. Но, тем не менее, она тут.
Много-ли реального элемента может лежать в основании подобного впечатления?.. Нет сомнения, я обладаю медиумическими свойствами; подобные-же вещи переживал я и прежде, разумеется не приписывая им никакого значения. Для подобных вещей у нас до настоящего времени существовал только один общий, грубый термин – «нервность», подобно тому, как в старые годы врачи объединяли все внезапно поражающие болезненные припадки под одним общим понятием – «удар»; область эта давно уже требует исследования.
Всего хуже ночами. Стоит только лечь мне в постель и погасить свечу, как я начинаю совершенно осязательно ощущать её присутствие тут, в том или другом месте комнаты; она здесь; я слышу её дыхание. Сегодня, ночью, ощущение это стало до того явственно, что я утратил самообладание, зажег свечу и принялся искать ее… Сумасшедший в полной форме! Но как только улегся я снова и погасил свечу, все опять началось сызнова, и я слышал её дыхание так же ясно, как и биение своего сердца.
Сопутствующая этому бессонница опасна. Я засыпаю лишь при помощи хлорала… То!.. Вот она…
* * *
Позднее ночью.
Я начинаю пугаться привидений. Все это как-то не вяжется между собою. Она умерла в отчаянии, бросилась за борт, чтобы избавиться от отвратительных ласк старика; это дух её является здесь…
Дорогая, любимая Фанни, если это ты явилась сюда, то скажи мне желаешь-ли ты чего-нибудь от меня? Хочешь-ли что-нибудь сообщить мне? Если не можешь ты говорить со мною, то подай мне хоть какой-нибудь знак…
VII
Сегодня я серьезно побеседовал с доктором Кволе. Он дал мне бромистого кали и хинин и потребовал обратно свои спиритические книги.
Весьма возможно; пожалуй, что я в эту минуту действительно слишком нервен для такого чтения: оно чересчур сильно напрягает нервы. Человеку довольно и бромистого кали в соединении с разочарованием в жизни. Нет нужды прибегать еще к другим разрушительным силам.
Это постоянное нервное ощущение давления на мозг начинает пугать меня. Мой сумасшедший дядя, как привидение, стоит передо мною во всякое время дня и ночи. Не в состоянии более сидеть дома и читать; усиленно гуляю, чтобы разогнать эти тревожные мысли… и все привидения…
* * *
В настоящее время самое лучшее для меня общество – пастор. Его широкое, кротко-серьезное лицо действует на меня успокоительно. У меня является своего рода суеверное чувство, будто в его присутствии таинственным силам не так легко застать меня врасплох.
Он вызвался сопутствовать мне в моих вечерних прогулках, и я с искренней радостью отвечал: «Благодарю!» – «Я буду оставлять пастора дома», прибавил он улыбаясь.
Итак, пастор и неверующий дружелюбно прогуливаются вместе и болтают о всякой всячине. Мне по душе его спокойная, примиренная точка зрения на людей и мир. Мечта эта всегда возвращается ко мне, когда я чувствую себя несколько хуже.
– Больной ощущает потребность во враче, – говорит пастор.
К нам присоединяется обыкновенно и фрекен Бернер, и я чувствую себя словно в надежном, хорошем семейном кругу. Мы говорим о музыке и литературе. У пастора своеобразные литературные вкусы, которые в настоящее время не раздражают меня: он утверждает, что в норвежской «светской» литературе теперь существует один только заслуживающий чтения писатель, а именно – П. Хр. Асбьернсен. «Т. е. я лично в сущности гораздо более увлекаюсь Вельгавеном и Мое» прибавляет он, «но в них может быть мне особенно симпатична именно их религиозная струнка».
Мне не удается вовлечь его в разговор о гипнотизме, спиритизме я тому подобных вещах; он постоянно уклоняется в сторону старинных рассказов о привидениях и других историй, преемственно живущих в пасторских семьях; они собственно говоря, тоже очень интересны и, кроме того, сохранили еще весь этот поэтический ореол, которого до такой степени недостает всем современным «измам!». Я говорю самому себе: «Люди старины опередили нас даже в суеверии».
Тут все время недостает только одного, а именно: чувствуется, что кружок наш не полон… Четвертый член нашего общества, конечно, сопутствует нам, но чересчур уж духовным образом.
* * *
– Нам не следует порицать периоды господства разума, – говорил сегодня пастор Лёхен своим примиряющим тоном, – они необходимы; они занимают свое определенное и неизбежное место в развитии человечества. Они все выясняют, очищают и подвергаюгь критике, а это имеет значение для каждой области, не исключая и религиозной. Но ты, может быть, прав в том, что они гораздо менее интересны; они ведь отличаются значительной сухостью; потому-то и получают они отпор, – отпор со стороны чувства, сердца, или-же в виде нового порыва в сторону великих веков Возрождения, если только мне позволено будет употребить здесь это выражение, – в сторону веков, когда люди начинают жить полнее, и не только рассудком, но всем своим существом. Очевидно натурально, что в такие времена возрастает и уважение к религии, так как человек есть существо, обладающее сознанием бесконечного. Можно было-бы подумать, следя за проницательной, ученой, часто остроумной критикой, которой во времена господства разума подвергается, напр., христианство, что оно разбито окончательно и уже не может возродиться к жизни; но ведь в конце концов мы, главным образом, имеем дело вовсе не с интеллектом, и то, что отвергается одним только рассудком, тем не менее может являться жизненной потребностью для человека, рассматриваемого как целое.
– Да… если-бы только это хоть что-нибудь доказывало!
– Ведь, в конце концов, у нас есть только один критерий истины, – отвечал он. – По какому праву стали-бы мы пытаться подавлять в себе этот элемент чувства? – Да мы этого даже и не можем; naturam fur capella sex… Не один великий скептик под конец должен был признаться, что он забыл сторону религии и чувства, – la partie religieuse et sentimentale.
– Огюст Конт, признавший это, в то время был уже человек разбитый.
– Это может быть обозначает только то, что он обладал более глубоким жизненным опытом. Больной человек знает много такого, о чем здоровый не имеет и понятия.
– И чего здоровый даже не в состоянии и понять.
– Рано или поздно все мы превращаемся в больных, – заметил пастор.
Пожатие плечами. Продолжительное молчание.
* * *
О, да, превратиться в больного можно даже благодаря какой-нибудь незначительной жалкой любовной истории.
Так долго и так горько чувствуешь утрату той женщины, которая должна была наполнить твое существование, что наконец начинает казаться, что ничего не остается, кроме смерти. Тогда умеряешь требования и начинаешь искать выхода. Если нельзя получить наилучшую, довольствуешься следующею за нею, просто лучшею. Не находя счастья, с благодарностью хватаешься за неземное блаженство. Это все тот же старый миф: раз не удается обнять Юноны – преклоняешься перед облаком…
* * *
Неужели я действительно когда-нибудь дойду до того, что предложу фрекен Бернер подобный «благоразумный брак»?
Это положительно самое лучшее, что я только мог-бы сделать. Она умеет замечательно хорошо обращаться с таким усталым человеком, как я: разговором прогоняет мою тревогу, когда я бываю особенно нервен, и искусна в том, что называется «разговаривать в одиночку», так что я могу сидеть и молчать, нисколько не заботясь о том, что она говорит, и в то-же время сохранять иллюзию, будто я слушаю ее и, благодаря своего рода самообману, воображать даже, будто я интересуюсь.
Просто гениально!
Надо будет подумать об этом, когда я справлюсь наконец с этим периодом вялости и равнодушие… и когда мне удастся заставить ту, другую, отступить несколько подальше… еще несколько дальше…
* * *
– Это зависит только от собственной воли, – говорит пастор: – захочешь верить, и будешь верить.
Да, да; это правда. Тут все дело лишь в одном «самоподсказывании». Стоит лишь с достаточной энергией подсказать самому себе известную идею, ту-ли, что тебе остается лишь отправиться к черту, или-же, что таким-то и таким-то способом ты можешь быть спасен…
Но, зато-же ведь на это и нужна гораздо большая энергия, чем та, которою обладает ваш нижеподписавшийся слуга.
VIII
Бедный милый Брун, со времени нашего последнего свидания он порядочно-таки косился на меня; он догадывался, что думал я о его супружеской жизни, и колебался между двумя вещами: порвать-ли со мной окончательно, или-же взять меня в свои поверенные.
Уж эти бедные мужья! Все они начинают с того, что принимают высокомерный тон; им «не нужны больше старые друзья», они удаляются от них или-же разом порывают все сношения. Но, кто знает? года через два они, может быть, вернутся назад; в конце концов нужно-же им иметь кого-нибудь «с кем-бы можно было поговорить».
И Брун пришел. Чересчур уж велика была у него потребность отвести душу. А в таком случае, почему-бы не со мной? – Я же ведь уж и раньше знал… несколько больше, чем следовало.
И я сжалился над честным музыкантом, чья жизнь превратилась в один сплошной диссонанс, и принял его приглашение на «настоящий холостой вечер» у Ингбрета.
Едва успели мы покончить с необходимым вступлением и неизбежной неловкостью, как уже началось. Она была чудеснейший человек в мире и т. д. и т. д. Вообще говоря, они прекрасно ладили между собою и т. д. Разумеется, дело не обходилось без кое-каких шероховатостей; это случается в самых счастливых супружествах и т. под.
– Да, это, конечно, правда; а скажи-ка, как поживает Бьельсвик?
– Да надо надеяться, что прекрасно! – продолжал он. – Но уж с нами, художниками, всегда так бывает; мы никак не можем приноровиться к этой вечно будничной жизни, и потому-то и повторяется так часто эта старая история о капле, подтачивающей камень.
Лед был разбит. Он с облегчением вздохнул.
– Да, да, – отвечал я, – чем нервнее становятся люди, тем тяжелее для них семейная жизнь.
– Именно, именно! Блестяще сказано! – Господи, с какою трогательною благодарностью принимают эти мужья малейшее сочувственное слово, если в нем не скрывается булавочного укола!
Мы покончили уже с кафе-шартрезом и благодушно сидели за второй бутылкой пива. Он должен был ночевать в отеле, мог вернуться домой, когда заблагоразсудится, и был счастлив.
Мы болтали о всяких пустяках. Начинавшее уже сказываться действие алкоголя раскрывало сердца и развязывало язык: он решился уже… разумеется в шутку… поздравить меня с счастливым избавлением от всех «опасностей»… «ты ведь несколько подвергался риску за последнее время, как я слышал?.. Как, неужели нет? Значит, только так себе… Вот как; даже и риску не было? Ну, во всяком случае…»
За третьей бутылкой он рассказал мне траги-комическую историю о том, каким образом любви его был нанесен «первый удар».
– Я был до такой степени наивно-влюблен, видишь-ли; она была для меня безусловно идеал и все такое: она была божественна. Не так-ли? Да ты, конечно, это помнишь; я ходил кругом, пожимал всем руки и уверял всех в своей к ним любви; ну, да, в тот вечер я действительно любил всех людей. Это, знаешь-ли, всегда так бывает, когда человек очень доволен своей судьбой. Ну. так вот; она тоже была в духе; была непринужденна и весела, – замужняя женщина, жена художника, ну, и все такое; великолепно. Она развеселилась, разошлась, пила тосты с друзьями и приятельницами, наконец, попробовала даже пуншу, и все шло прекрасно. Наконец, мы остались одни в нашей свадебной комнате, и я проделывал всевозможные глупости, бросался на колени, декламировал и уж не знаю, что еще. Вдруг она побледнела и села. Я испугался и спросил, что с нею; она попросила меня выйти из комнаты. «Не сходить-ли мне… за доктором?» спросил я в испуге. – «Милый, выйди на минуту, поскорее! скорее!» – упрашивала она. Я не знал, что делать; я принужден был выйти, но не решался отойти от двери… вдруг слышу я какой-то необыкновенный стонущий звук… Волосы встают дыбом на моей голове, в безумном отчаянии врываюсь я в комнату… Она стояла в полном наряде невесты и… бедная не могла переварить двух капель пуншу… в присутствии счастливого Жениха возвращала весь свадебный обед. Да, тебе-то хорошо смеяться! Ну я… ну, разумеется я не подал и виду, будто это могло иметь для меня какое-нибудь значение, я говорил, что пунш действительно был слишком крепок, что тут было много дам, которые выпили не меньше её; но… Да, но я вдруг как будто внутренне остыл. Идеал, которого рвет, видишь-ли… она как будто вдруг сразу стала совсем не тою, какою была прежде.
– Я легко могу себе это представить.
– Разумеется, я обо всем этом забыл; но… как-бы то ни было, раз скрипка получила трещину… Ведь в сущности глупо-же обращать внимание на подобные мелкие случайности. Теперь мне это представляется не более, как каким-то смешным, комичным эпизодом. Но она, конечно, заметила, что я как-то вдруг охладел, и, конечно, была обижена… о, да. Трудное это дело. Это похоже на то, как иногда нужно бывает что-нибудь написать; тут самая незначительная мелочь может нарушить все настроение, и из письма ничего не выходит, кроме маранья бумаги.
Он сделал еще глоток, наслаждаясь тройным благополучием, – присутствием пива, свободой и сочувствием собрата мужчины, и потом продолжал несколько откровеннее, чем, вероятно, сначала располагал:
– Да, да. Commune naufragium. Мы конечно не единственные. А потом люди окончательно заедают друг-друга; становишься так нервен и так… Всего хуже то, что она решительно не может понять, не имеет никакого представления о том, каково мне это и даже вовсе и не старается войти в мое положение… И в конце-концов так это надоедает. Не раз в недоумении спрашивал я самого себя, что осталось нам от всей нашей истории? Думая о ней, я не ощущаю в груди ни малейшей вспышки радости, никакого влечения к ней. ничего, кроме вялого тупого чувства… своего рода обязанности…
– Кредитора, вставил я.
Он посмотрел на меня несколько тупо; по-видимому, не понял меня, но сказал: «Именно. Прекрасно сказано». Затем он опорожнил стакан и продолжал:
– Я хочу сказать, что она уж не в состоянии привести меня в веселое настроение. И таким образом я часто бываю не в духе. Тогда я сам привожу ее в дурное расположение духа. Но когда я вижу, что она не в духе, я начинаю сердиться. Тут у неё расстраиваются нервы, и она начинает плакать. Это раздражает меня. Она сердится. Конечно, это только смешно; не имеет серьезного значения; но… я в состоянии дойти до бешенства, стоит ей только забыть пришить пуговицу к моей жилетке…
Одна только мысль об этом привела его в ярость: «черт возьми! В течение целых столетий у женщин только и было дела, что пришивать пуговицы, но они и до сих лор не годятся даже на это!»
Тут мне стало ясно, что сегодня он опять должен был выдержать сцену и, вероятно, одну из самых худших.
– Но ведь вообще она безукоризненна, – продолжал он более прочувствованным тоном, – не может быть и речи о том, чтобы жить без неё; с подобными невзгодами приходится мириться, она во всяком случае лучший мой друг; не думай, пожалуйста, что я раскаиваюсь в том, что женился!
Мне было ясно, что он раскаивался в своей откровенности. Я успокоил его на этот счет, но в душе думал: «А все-же хорошо, что я был благоразумен».
…Да, Бог знает.
* * *
Нас хотят заставить верить, будто между землей и небом нет ничего посредствующего. Но раз я этими, своими собственными, до сих пор безукоризненными ушами ясно слышу, как стучится она по ночам в мое окно… хотя я живу в третьем этаже…
Или, когда я просыпаюсь от сна и руки мои сохраняют отчетливое ощущение прикосновения к её телу, которое только что в эту минуту покоилось тут, – ощущение прикосновения, теплоты, все, с такою несомненною, ясною отчетливостью, точно после действительного прикосновения к мягкому женскому телу…
Тогда я поневоле спрашиваю себя, что-же должен я думать. Кажется, я мог-бы жизнью своей поручиться в том, что она была здесь сего дня ночью сама, своей особой, в своем телесном образе. Проснувшись, я еще лежал несколько времени с закрытыми глазами, бесконечно счастливый, все еще крепко, крепко держа ее в своих объятиях… Я ведь не спал! Только потом заметил я, как руки мои опустели, как прекратилось прикосновение, как она исчезала медленно и безмолвно… Я протянул руку, чтобы удержать ее; её уже не было. Но простыни рядом со мною были еще теплы, именно там, где она только-что лежала.
Допустимо-ли тут какое-нибудь иное объяснение, кроме того, что она спала и видела сон, во сне видела себя в моих объятиях и так живо, с такою магнетическою интенсивностью, что её тело – её духовное «астральное» тело в течение некоторого времени действительно покоилось в моих объятиях?
От этого можно просто одуреть.