– Простите, Атта, но я хотел бы услыхать конец истории.
– Конец?.. Это и был конец. Через три дня после взрыва прибыл корабль и забрал Дьеда. Мы очень трогательно простились. Он произнес речь – клянусь богом, она была вполне членораздельна, хотя я и не понял ни слова. Он подарил мне свою последнюю работу, – Атта положил руку на записную книжку, – а я сделал все, что мог, чтобы спасти его от сумасшедшего дома. Что с ним было дальше – не знаю. Родственники – они очень любили и жалели его, по слухам, – вместе с ним уехали куда-то на материк. Куда – не знаю.
– Но что же это – гениальный бред? Шутка природы? Что это за человек, Атта?
– Я не знаю, – задумчиво сказал Атта, – и никто, пожалуй, не знает. Арчи, бедняга, накануне смерти развивал передо мною свою очередную теорию, но мне хотелось спать, я мало что понял и еще меньше запомнил… Он называл эту болезнь «находкой памяти». Память, говорил он, это клетки мозга и процессы в них. Если переставить клетки или изменить процессы, человек может потерять одну память и «найти» другую. Дали, например, парню дубиной по голове, клетки переставились так, как они расположены в голове, скажем, американца, родившегося там-то и тогда-то, в такой-то семье и испытавшего в жизни такие-то потрясения. Даже лучше, например, пусть это будет не американец, а… ну, скажем, папуас. Мы скажем: человек потерял рассудок и память от сотрясения мозга. А бедняга будет лупить нам на океанийском наречии в тщетной надежде, что «белые люди объяснят ему, как он попал сюда с острова Фиджи и что с ним вообще происходит». Что-то в этом роде говорил Арчи, по крайней мере, я так понял. Приобретение памяти – да, именно так. Что?
– То есть, позвольте… Может оказаться таким образом, что… э-э-э, как бы это выразиться… что пострадавший, как вы говорите, «обретет» память вообще не существовавшего человека или, скажем, человека будущего? Я вас верно понял?
Атта утвердительно замычал, энергично кивая головой, – он раскуривал сигару. Гость пожал плечами:
– Н-ну, знаете…
Они снова надолго замолчали, глядя, как стелется голубой дым.
– А где сейчас может быть этот старик?
– Господи, да где угодно… Привык к людям, к новому для него миру, бродит где-нибудь, стараясь понять, как и куда же он попал – следуя последней теории Артура Авеесве. – Доктор Атта встал и вытащил из буфета новую бутылку. Разливая оранжевый пахучий напиток, сказал: – Я думаю, мы выпьем коньяку… На прощанье.
…Да, он бродит, затерянный в толпе, одинокий и жалкий. Он привык к вечному шуму большого города, к странным людям и к вою сирен. Он научился даже ездить в метро. Но город подавляет его, гнетет. Только по вечерам, когда над улицами загораются желтые в тумане лучи фонарей, он будто немного оживает. Подходит к людям на остановках автобусов и, глядя поверх голов, громко говорит со всеми сразу на странном птичьем языке. Люди испуганно сторонятся или смеются, указывая на него пальцами, и никто, ни один человек, не знает, что видят сейчас эти тусклые старческие глаза – блики огня на темных лицах сидящих, спящие заросли и четыре блестящих серпа над неподвижными вершинами, озаренными их серебристым светом…