Сын менестреля. Грейси Линдсей

Такси остановилось. Мы подъехали к моему дому.

– Десмонд, спасибо тебе, что ты такой хороший! Иначе я добирался бы сюда больше часа, – сказал я и пожал ему руку; мне показалось, что, когда я вылезал из машины, он хотел поцеловать меня в щеку, но не успел. – Спокойной ночи, Десмонд. И еще раз большое спасибо!

– Спокойной ночи, мой дорогой Алек.

Глава 5

Я так вымотался – и морально, и физически, – что на следующее утро встал очень поздно и даже пропустил привычную пробежку по парку. И хотя вручение школьных наград должно было состояться только ближе к вечеру, мама отпросилась с работы на весь день. Чтобы побаловать меня, она принесла мне завтрак в постель; на подносе, кроме обычной овсянки, были горячие тосты с маслом и тарелка яичницы с беконом. Она ни словом не обмолвилась о вчерашнем матче, хотя я без труда догадался по ее лицу, что она огорчена, хотя и пытается замаскировать свои истинные чувства нарочитой веселостью.

Пока я расправлялся с завтраком, она сидела рядом, а потом со словами: «Дорогой, у меня для тебя сюрприз» – вышла в прихожую и вернулась с большой картонной коробкой в руках. Она сняла крышку, и я увидела новый, чрезвычайно красивый темно-синий костюм.

Не веря своим глазам, я уставился на костюм:

– Где ты его раздобыла?

– Не имеет значения, дорогой. Ты ведь понимаешь, что в университете тебе понадобится приличный костюм. А теперь вставай и быстренько примерь его.

– Где ты его раздобыла? – уже строже повторил я свой вопрос.

– Ну… помнишь мою дурацкую серебряную брошь…

– Ту, что с жемчужным ободком.

– Мне она не нужна. И вообще она мне надоела, бесполезная старая вещь… Я продала ее… очень приличному маленькому еврею, которого знаю по своему району.

– Но ты ведь любила эту брошь. Ты еще говорила, что она досталась тебе от матери.

Мама пристально на меня посмотрела и, немного помолчав, сказала:

– Пожалуйста, дорогой, не стоит поднимать столько шума по пустякам. Тебе необходим новый костюм для церемонии награждения и особенно для танцев, которые будут после.

– Не хочу я идти ни на какие танцы. Мне там не понравится.

– Ты обязательно должен пойти, обязательно… У тебя совсем нет ни развлечений, ни светской жизни, – грустно улыбнулась мама и добавила: – Сегодня утром школьный служитель принес письмо, которое касается тебя. От отца Йегера.

– Покажи мне письмо.

– Не покажу. Письмо адресовано мне, и я оставлю его у себя. Кроме того, я вовсе не собираюсь еще больше раздувать твое самомнение. – Она замолчала, и мы уставились друг на друга, с трудом сдерживая смех. – Он только упомянул, что ты, как он очень надеется, жив и здоров, поскольку тебя не было на обеде. И он хотел бы, если у тебя найдется минутка, чтобы ты заглянул к нему до его отъезда в понедельник.

– Неужели он уезжает?

– Похоже на то.

Я застыл в задумчивости, ошарашенный этим известием. Хотя что зря гадать, ответ я смогу получить уже сегодня.

– Дорогой, ну давай же примерь костюм.

Я неуклюже поднялся, чувствуя себя каким-то одеревенелым, и с трудом заставил себя залезть в ванну с ледяной водой. Рядом с костюмом лежали чистая белая рубашка и новый голубой галстук. Я стал тщательно одеваться, время от времени не без удовольствия проверяя результаты, так как уже очень давно – по крайней мере не меньше пяти лет – не выглядел таким нарядным.

Моя дорогая мама оглядела меня с головы до ног, медленно прошлась вокруг и снова посмотрела на меня. С ее стороны не было никаких взрывов восторга, никаких преувеличенных слов одобрения, никакого сюсюканья типа «о, мой любимый сыночек», но глаза ее говорили больше всяких слов, когда она обняла меня и спокойно заметила:

– Сидит замечательно. Вот теперь ты похож на самого себя.

Весь день я слонялся без дела, зализывая раны и постоянно путаясь у мамы под ногами, но уже в пять часов мы сидели с ней в актовом зале, практически заполненном выпускниками, которые пришли в сопровождении родителей и друзей. Десмонда я заметил сразу, но, как он нам объяснил, его мама не смогла присутствовать, поскольку была занята последними приготовлениями к отъезду. Однако именно Десмонд открыл торжественную церемонию: он запел школьный гимн, новую версию которого написал отец Робертс. Правда, эффект был несколько подпорчен разговорами опоздавших и шумом отодвигаемых стульев. И тут на сцене появился отец Бошан. После короткой молитвы, во время которой зал встал, отец Бошан отчитался о проделанных за год успехах и приступил к раздаче наград. Родители отличившихся мальчиков сияли от гордости, те же, кому повезло меньше, не могли скрыть досады. Я слышал, как женщина за нашей спиной, злобно шептала своему соседу: «А наш-то, наш Вилли был пятым по богословию. И чо тогда его, того, не наградили?»

Наконец, уже более медленно, отец Бошан стал называть имена лучших из лучших, и очень скоро Десмонда пригласили пройти на сцену. Под сдержанные аплодисменты мой друг принял положенные ему в награду книги и, грациозно поклонившись, удалился. Затем настал мой черед. И мне было ужасно приятно в первую очередь потому, что мама может мной гордиться, когда меня встретили шквалом аплодисментов, которые продолжались до тех пор, пока отец Бошан, подняв руку, не утихомирил зал. Он начал говорить, предположительно обо мне, поскольку в зале снова раздались аплодисменты, и хотя я уловил фразу: «наш великолепный Шеннон», но больше практически ничего не слышал, так как мой взгляд был прикован к лежащему на стопке книг конверту.

Наконец пытка закончилась, отец Бошан неловко пожал мне руку, я пробрался обратно на свое место, и мама, пунцовая от гордости, сжала мою ладонь и подарила мне взгляд, который я никогда не забуду. Память о нем помогла мне выдержать все испытания, выпавшие затем на мою долю.

После еще одной молитвы нас отпустили, и толпа устремилась к выходу. Я проводил маму до трамвайной остановки у подножия холма, но, перед тем как посадить на трамвай, вручил ей заветный конверт.

– Здесь пять гиней наличными, мой приз за победу в конкурсе на лучшее эссе на английском языке. Не могла бы ты оказать мне такую любезность сходить к своему еврейскому другу и выкупить у него брошь?

Мама и рта не успела открыть, как уже была в отъезжающем трамвае, а я, чувствуя прилив сентиментальных чувств и стеснение в груди, стал медленно подниматься на холм.

Башенные часы на здании школы показывали двадцать минут седьмого. Я сразу же направился в кабинет отца Йегера. Он был на месте, сидел в своем любимом кресле и явно ничем не был занят, но выглядел, как мне показалось, непривычно задумчивым.

– Алек, я ждал, что ты придешь. Твоя мама получила мое письмо?

– Да, сэр, получила. Но решительно отказалась раскрыть мне его содержание.

– Хорошо, – улыбнулся отец Йегер. – Я действительно хотел видеть тебя, Алек, но не для того, чтобы обсуждать игру – это все в прошлом, – а потому, что я, возможно… очень скоро уеду. – Посмотрев на свои наручные часы, он озабоченно спросил: – А тебе разве сейчас не пора уже быть на танцах?

– Чем больше я пропущу, тем лучше для меня, сэр. И я действительно ужасно вам благодарен за приз за лучшее эссе. Вы ведь знали, что я нуждаюсь в деньгах.

– Не говори ерунды! Твое эссе было на два порядка лучше других. У тебя в этой области особый дар.

– Хорошо, сэр, – засмеялся я. – Он мне пригодится, когда я буду выписывать рецепты. Но, ради Бога, скажите, вы что, уезжаете в отпуск?

– Не совсем так. Но я буду далеко.

В комнате повисла неловкая тишина. Заметив, что он не курит свою любимую трубку, я спросил:

– Может быть, набить вам трубку, сэр?

Я частенько оказывал ему эту услугу во время наших бесед о футболе. Однако на сей раз он только покачал головой.

– Алек, мне пока стоит повременить с курением, – сказал он и, замявшись, добавил: – У меня на языке появилось какое-то странное пятно, которое может представлять определенный интерес для твоих будущих коллег.

– Что, очень беспокоит?

– Терпеть можно, – улыбнулся он. – Но в понедельник, когда приеду за результатами обследования, смогу узнать больше.

Я словно лишился дара речи. Мне не слишком понравилось то, что я сейчас услышал.

– И что, вас могут оставить в больнице, чтобы убрать пятно?

– Это будет ясно на следующей неделе. Возможно, потом я переберусь на нашу базу в Стонихерсте. В любом случае я хотел сказать тебе до свидания и пожелать дальнейших успехов в учебе в университете. Я в тебя верю, потому что у тебя кое-что есть здесь, – тут отец Йегер приложил руку ко лбу, – и здесь, – ткнув кулаком себя в грудь, произнес он. – Однако у меня нет той же уверенности относительно будущего твоего друга, – продолжил он. – У Фицджеральда в характере есть одновременно и хорошее, и дурное. Больше хорошего, очень хорошего, но в остальном… – Пожав плечами, он покачал головой. – Ну ладно, Алек, тебе действительно пора бежать. Тебе уже давно пора было быть на танцах, а то они могут решить, что ты уклоняешься от этого мероприятия. Я провожу тебя. Хочу сходить в церковь и побыть там немного.

Когда мы вместе подошли к дверям школы, он остановился и, крепко сжав мою руку, посмотрел мне прямо в глаза:

– До свидания, Алек.

– До свидания, сэр.

Отец Йегер повернулся и направился в сторону церкви, в то время как я медленно, нога за ногу, перешел через дорогу и грустно поплелся в гору, по направлению к женскому монастырю. Я не мог не заметить, каким трагическим было выражение глаз отца Йегера. И на то были все основания.

У него нашли рак языка с метастазами в гортани и дальше. Шесть месяцев спустя, после трех операций и адских мучений, он умер. И хотя он вел жизнь аскета, придерживаясь во всем суровых ограничений, единственная слабость, которую он себе позволял, убила его.

Должно быть, предчувствие беды возникло у меня уже тогда, когда я входил в женский монастырь. Танцы были в самом разгаре, пары сонно кружились под бдительным взглядом группы немолодых монахинь, восседавших на сцене. Десмонд выделывал замысловатые коленца, изо всех сил стараясь оживить праздник.

Танцы не входили в программу моего обучения, и все же я выбрал себе партнершу из стайки девушек, уныло подпиравших стенку, и сделал с ней пару кругов. Мы старательно наступали друг другу на ноги, при этом она еще и пыхтела мне в правое ухо. Затем я передал ее с рук на руки совершенно не ожидавшему от меня такой подлости мальчику, а сам сел рядом с хорошенькой, тихой, сероглазой девочкой.

– Слава тебе, Господи, вы не танцуете.

– Нет, – отозвалась она. – Завтра я принимаю послушничество.

– В здешнем монастыре?

В ответ она только кивнула головой, а потом неожиданно спросила:

– Тот мальчик, что так выпендривается, и есть Фицджеральд? Тот, что решил стать священником?

– Да, в понедельник он уезжает в семинарию.

– Вы шутите! Уже через два дня?

– А почему бы и нет?

– Никогда не поверю, что можно вести себя так по-дурацки буквально накануне того дня, когда предстоит ступить на стезю служения Господу нашему Иисусу Христу.

Я не стал отвечать, не желая ввязываться в дискуссию о поведении, приличествующем перед принятием послушничества.

– А вы, должно быть, Шеннон. Известный футболист, получивший стипендию.

– Ради всего святого, откуда вы знаете?

– Мы здесь иногда говорим о вас, мальчиках.

– Вы что, собираетесь стать монахиней?

– Да. И тут уж ничего не поделаешь.

Я не мог не улыбнуться, услышав такой восхитительный ответ, и мы стали очень мило беседовать, но она неожиданно сказала:

– Думаю, мне пора идти.

– Так быстро! А ведь мы только-только начали друг другу нравиться…

Она вспыхнула, отчего стала еще привлекательнее.

– Вот потому-то мне и надо идти… Ты начинаешь мне нравиться больше, чем хотелось бы. – С этими словами она встала и протянула мне руку. – Спокойной ночи, Алек.

– Спокойной ночи, моя дорогая маленькая сестра.

Я проводил ее глазами в тайной надежде, что она обернется. И она действительно обернулась, посмотрела на меня долгим взглядом, а потом, потупившись, вышла из зала.

Я тоже решил уйти, но в этот момент сестры, сидящие на сцене, дружно поднялись при появлении очень старой, почтенного вида монахини, которая, тяжело опираясь на палку, шла в сопровождении молодой монашки. В центре сцены тут же появилось кресло, в которое и уселась старая дама.

Танцоры мгновенно застыли на месте, поскольку то была не кто иная, как сама мать настоятельница. Ласково посмотрев на присутствующих, настоятельница вполне отчетливо произнесла:

– Не мог бы юный Фицджеральд подойти ко мне?

Десмонд, проворно забравшись на сцену, поклонился, встал прямо перед старой монахиней, чтобы привлечь ее внимание, а потом опустился перед ней на одно колено.

– Ты тот самый ирландский мальчик, который поет?

– Да, преподобная мать настоятельница.

– Отец Бошан говорил мне о тебе. Но сначала, мой дорогой Десмонд, я хочу заверить тебя для восстановления твоего же душевного спокойствия, что я не получала образования в исправительном заведении Борсталь, которое, как тебе, похоже, известно, находится неподалеку от Итона.

Десмонд густо покраснел, а монахини на сцене захихикали. Небезызвестное письмо, несомненно, стало и здесь предметом шуток.

– Прошу простить меня, преподобная мать настоятельница. То была дурацкая затея.

– Ты уже прощен, Десмонд, но мне все же придется наложить на тебя епитимью, – произнесла мать настоятельница и после короткой паузы продолжила: – Я старая ирландская женщина, до сих пор скучающая по своей родине, на которую ей не суждено вернуться. А потому не мог бы ты сделать мне одолжение и спеть одну, только одну, ирландскую песню или балладу, чтобы утолить мою тоску по дому?

– Конечно могу, преподобная мать настоятельница. С превеликим удовольствием.

– Ты знаешь песню «Тара»? Или «Сын менестреля»?

– Я знаю обе.

– Тогда спой.

Она закрыла глаза и приготовилась слушать, а Десмонд сделал глубокий вдох и начал петь, исполнив сперва одну, а потом и другую балладу. И никогда еще он не пел так хорошо.

 
Молчит просторный тронный зал,
И двор порос травой:
В чертогах Тары отзвучал
Дух музыки живой^[12].
 
 
Он на битву пошел, сын певца молодой,
Опоясан отцовским мечом;
Его арфа висит у него за спиной,
Его взоры пылают огнем…
Пал он в битве… Но враг, что его победил,
Был бессилен над гордой душой;
Смолкла арфа: ее побежденный разбил,
Порвал струны он все до одной.
«Ты отвагу, любовь прославлять создана, —
Молвил он, – так не знай же оков.
Твоя песнь услаждать лишь свободных должна,
Но не будет звучать меж рабов!»^[13]
 

Живая картина, достойная кисти живописца! В окружении монахинь старая, очень старая мать настоятельница сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла, а возле нее – светловолосый, голубоглазый юноша с лицом ангела, рвущий сердце своим пением.

Когда песня закончилась, все так и остались стоять не шелохнувшись, пока мать настоятельница не начала говорить, глотая слезы:

– Спасибо тебе, мой дорогой Сын Менестреля. Да благословит тебя Отец Наш Небесный и воздаст тебе, за то, что позволил старой женщине, прежде чем отправиться на Небеса, вкусить райское блаженство на земле. – С этими словами она с помощью монахинь с трудом поднялась с кресла и ласково улыбнулась. – А теперь можете продолжать танцевать.

Когда она покинула сцену, в зале началось настоящее веселье, причем заводилой был Десмонд, окрыленный внезапным успехом и готовый действовать. Он уговорил веселую маленькую толстушку, которая оказалась капитаном школьной хоккейной команды, присоединиться к нему и сплясать нечто среднее между ирландской джигой и удалым шотландским танцем.

Мне очень хотелось подойти к нему, чтобы сказать последнее прощай. Но, по правде говоря, мы уже сделали это после матча, а потому, сопровождаемый веселыми звуками «То Кэмпбеллы идут – ура, ура!», извлекаемыми из пианино, я вышел на улицу и глубоко вдохнул прохладный ночной воздух.

Придя домой, я обнаружил, что мама не спит и ждет меня. Я еще не успел снять ботинки в прихожей, как услышал ее голос:

– Дорогой, надеюсь, ты успел проголодаться? Я приготовила тебе чудные гренки с сыром.

Я действительно успел проголодаться. И прошел на кухню. Мама повернулась ко мне, раскинув руки, – на груди у нее сверкала серебряная брошь.

Часть вторая

Глава 1

Десмонд поступил в семинарию Святого Симеона, расположенную в городишке Торрихос, в каких-нибудь десяти километрах от Толедо. Он писал мне часто, но не регулярно. За исключением первого письма, содержащего интересное описание семинарии и окрестных мест, остальные письма были довольно скучными и однообразными, поскольку монотонная монастырская жизнь не давала простора для воображения. Однако уже ближе к концу подготовки Десмонда к принятию духовного сана я получил два письма, представляющих определенный интерес и имеющих отношение к дальнейшей карьере Десмонда. И поэтому мне хотелось бы полностью привести здесь первое и два последних письма Десмонда.

Что касается меня, то, раз уж я снова незаметно вошел в жизнь Десмонда, должен сказать, что моя учеба в университете проходила в достаточно суровых условиях – почти таких же, как и школьные годы. Все та же полупустая крошечная квартирка, все та же простая еда и вечная овсянка, все та же нежная преданность мамы. Меня поддерживали лишь честолюбивые устремления. В университете были и другие бедные студенты, которые соперничали в отчаянной борьбе за успех. В те далекие времена гранты еще так щедро не раздавали направо и налево. Умные, амбициозные юноши с нищих ферм на севере страны обычно приезжали с мешком муки, предназначенной для пропитания вплоть до следующего «мучного понедельника»^[14] – официального выходного дня в университете, который им давали для того, чтобы они могли съездить на родительскую ферму для пополнения запасов провизии.

И все же, несмотря на крайнее переутомление от чрезмерной нагрузки и бесконечных экзаменов, я частенько думал о Десмонде, который своими письмами постоянно напоминал о себе, и у меня появилось странное предчувствие, что, когда он станет священником, я снова окажусь рядом с ним.

Мой дорогой Алек!

Узри своего возлюбленного друга, своего fidus Achates^[15], в Испании, вблизи благородных стен города Толедо, согретого ласковыми лучами средиземноморского солнца, но глубоко несчастного и одинокого, опечаленного разлукой с любимой матушкой и страшащегося безрадостного будущего, которое ему предстоит.

Но сначала хочу слегка подсластить для тебя горькую пилюлю.

Через два дня после нашей последней встречи я отправился в Рим вместе со своей дорогой матушкой, которая, несмотря на то что ее здоровье оставляет желать лучшего, вызвалась сопровождать меня. Путешествие наше было приятным и относительно спокойным. По прибытии мы направились в отель «Эксельсиор», расположенный на Виа Венето, где нам предоставили просторные и прохладные комнаты вдали от городского шума.

Целью нашей остановки в Вечном городе было не только получить возможность отдохнуть, что было крайне необходимо моей любимой матушке, но и возобновить полезные связи, которыми мой отец обзавелся во время своих частых поездок сюда для приобретения старинных манускриптов и книг, а также для каталогизации библиотек знатных семейств. И нас чрезвычайно порадовало то обстоятельство, что он не был забыт. Вскоре после нашего приезда зазвонил телефон, а у портье начали оставлять на наше имя визитные карточки. Позвонил монсеньор Броглио, жуткий старый зануда, к тому же еще и обжора, который, однако, провел нас в Ватикан. Были и другие. Очаровательная и гостеприимная маркиза ди Варезе несколько раз приглашала нас в свой прекрасный старинный дом на Виа делла Кроче. В свое время мой отец провел несколько недель в качестве гостя маркизы, занимаясь составлением и каталогизацией ее огромной и невероятно дорогой библиотеки. Мне даже показалось, что когда-то она питала к моему дорогому батюшке нежные чувства, поскольку была со мной крайне мила и обещала в случае необходимости оказать любую поддержку. Именно маркиза сыграла немаловажную роль в том, что престарелый монсеньор смог организовать нам аудиенцию у Его Святейшества. Меня до глубины души тронула та знаменательная встреча – конечно, не аудиенция с глазу на глаз, которой удостаиваются исключительно королевские особы и знаменитости, – а пятнадцатиминутный прием в огромном зале в присутствии большой аудитории.

Естественно, мы прибыли туда вовремя, можешь не сомневаться. Я был в черном костюме, а мама – в обязательном черном платье, очень изящном, и в кружевной мантилье, которую одолжила ей маркиза. Сначала мы ждали в маленькой комнате, затем нас привели в зал, ближе к тому концу, что был отделен бархатным шнуром. Там нам снова пришлось подождать, но не более двух минут. Когда в сопровождении папского секретаря появился папа, я почувствовал почти что экстатическую дрожь во всем теле. Он излучал такое достоинство, такое спокойствие, такую удивительную доброту, когда после подсказки секретаря поздоровался с нами на безупречном английском, назвав нас по именам и, в частности, упомянув моего отца, которого знал еще в бытность кардиналом Пачелли, и все то, что он сделал для Церкви. Сперва Его Святейшество побеседовал с моей мамой, а потом – со мной, подчеркнув, сколько пользы могут принести в современном мире энергичные молодые священники, и выражение его глаз говорило о том, что он знает о Толедо, поскольку пустился в пространные рассуждения о пользе самоотречения и покаяния. И разговор наш явно мог продолжаться гораздо дольше отпущенных пятнадцати минут, так как, похоже, мы вовсе не наскучили Его Святейшеству, но неожиданно массивные двери в другом конце зала позади нас распахнулись, и внутрь ввалилась целая ватага… Угадай кого, Алек?.. Моряков Американского военно-морского флота, которые рванули вперед, не сдерживая восторженных криков:

– Эй, парни, а вот и он! Его Святейшество! А теперь всем заткнуться! Не орать!

Когда порядок и спокойствие были восстановлены, их всех собрали в специально отведенной части зала, а нам секретарь велел встать на колени. Что я и сделал, но, когда мама собралась было последовать моему примеру, Его Святейшество положил ей руку на плечо и произнес:

– Вам, милая леди, не надо преклонять колена.

И он благословил нас на глазах у притихшей толпы.

Алек, ты помнишь тот случай, когда я попросил твоего благословения в пустой комнате? Так вот, я испытал то же самое нереальное, неземное, необъяснимое, возвышенное чувство. Гораздо более сильное, конечно, но по сути такое же. Так что в дальнейшем мне придется следить за собой, чтобы не назвать тебя Ваше Святейшество.

Нас вывели из зала по специальной лестнице, а вечером маркиза устроила торжественный обед в нашу честь. На следующий день мы уже торопились в Мадрид. Поскольку мама заранее готовилась к поездке в Испанию и даже отложила на это приличную сумму, я решил повременить с приездом в семинарию, а провести два дня в Мадриде. По прибытии туда я сразу же взял такси и велел везти нас в отель «Риц», где нас приняли, как почетных гостей, и разместили в апартаментах с видом на сад.

Алек, ты даже представить себе не можешь, какой это замечательный отель! И я, ни секунды не сомневаясь, дал бы ему две дополнительные звезды, помимо уже имеющихся четырех. Наконец-то маме удалось по-настоящему отдохнуть под сенью апельсиновых деревьев, я же воспользовался случаем, чтобы хорошенько ознакомиться с Прадо, который, надо признаться, меня несколько разочаровал: слишком уж много гигантских портретов королей, хотя, конечно, там есть и чудесный, непревзойденный Веласкес: его «Менины». Мама немного беспокоилась по поводу позднего обеда, но, когда мы сели за стол, все недовольство как рукой сняло. Еда была такая, что пальчики оближешь!

Утром третьего дня я договорился с агентством о том, чтобы маму посадили вечером на поезд Мадрид – Париж – Па-де-Кале, билет на который я забронировал. Мы сели в просторный лимузин «испано-сюиза» и направились в сторону Толедо, в семинарию.

Перед запертыми воротами семинарии моя дорогая мамочка обняла меня, и меня вдруг кольнуло нехорошее предчувствие, что мы расстаемся навсегда и мне не суждено ее более увидеть. Я проводил глазами такси, ожидая, пока оно не скроется из виду, а также, должен сознаться, пока не высохнут слезы, и только тогда прошел в ворота и по-испански попросил привратника проводить меня к отцу настоятелю. Привратник, немало удивленный тем, что я говорю на его языке, охотно подхватил мой чемодан и повел меня через широкий двор по направлению к центральной части семинарии – восхитительному старинному андалузскому аббатству, к сожалению, обезображенному двумя современными пристройками из бетона. Мы зашли внутрь, поднялись по чудесной старой лестнице из черного оливкового дерева и оказались перед запретной дверью из такого же черного дерева, где привратник и оставил мой багаж. Когда я дал ему несколько песет, он, похоже, снова удивился, но явно остался доволен.

– Хорошо, что сеньор знает испанский. Здесь вся прислуга – испанцы.

– И все мужчины?

– Конечно, сеньор. Отец настоятель Хакетт других не держит.

Я постучался в дверь, но, не получив ответа, все же вошел в комнату и был весьма изумлен, когда увидел высокого темноволосого священника, преклонившего колена на скамеечке для молитвы перед распятием на стене. А под распятием в стеклянном ящике лежала – ты не поверишь! – отрезанная человеческая рука. Не успел я оправиться от потрясения, как священник неожиданно произнес:

– Выйди за дверь и жди там.

С трудом оторвав ноги от пола, я, с чемоданом в руке, вышел из комнаты и прождал за дверью минут десять, не меньше, когда услышал тот же голос:

– Можешь войти.

Я вошел, поставил чемодан на пол и, увидев напротив письменного стола стул, должно быть поставленный для меня, сел.

– Встань!

Я повиновался, с опаской взглянув на своего будущего отца настоятеля, сидевшего и внимательно изучавшего папку, которая, если верить моим худшим опасениям, была моим личным делом. Ты когда-нибудь видел иллюстрации Фица к «Дэвиду Копперфилду»? Так вот отец настоятель был точь-в-точь как отчим Дэвида Копперфилда: та же фигура и та же отталкивающая внешность, те же черные, глубоко посаженные глаза садиста. Мне он совсем не понравился, я почувствовал себя точь-в-точь как маленький Дэвид, когда того отправили на фабрику мыть бутылки.

– Известно ли тебе, мой дорогой Фицджеральд, что ты прибыл сюда с опозданием на три дня? – В голосе настоятеля слышался едкий сарказм, без тени юмора.

– Прошу прощения, отец мой, но меня провожала матушка, и так как путешествие ее утомило, мы провели два дня в Риме, а затем остановились в «Рице» в Мадриде, поскольку я опять же счел, что с моей стороны будет благоразумнее провести ночь там.

– Похвальная сыновняя преданность. А что ты делал в Риме, сын мой?

– Его Святейшество, папа, удостоил нас личной аудиенции.

Мне казалось, что это может его смягчить. Но не тут-то было. Он продолжал улыбаться, и, смею тебя заверить, Алек, его улыбка мне не слишком понравилась.

– Так что же сказал тебе Его Святейшество?

И тут я по недомыслию выложил ему всю правду:

– Он особо отметил достоинства самоотречения и покаяния.

При этих словах отец настоятель неожиданно поднял сжатую в кулак огромную руку и с такой силой ударил кулаком по столу, что все стоящие там предметы задрожали и подпрыгнули. Увы, я тоже чуть было не подпрыгнул.

– Вот-вот. Именно эти слова мне следовало бы тебе сказать. И я говорю их тебе сейчас, поскольку они девиз нашего учебного заведения, особенно применительно к тебе – изнеженный, испорченный до мозга костей маменькин сынок! Если бы я еще раньше не прочел все это на твоем лице, то обязательно прочел бы здесь, в твоем личном деле, – произнес он, бросив взгляд на лежащую перед ним папку. – Скажи, тебе хоть что-нибудь известно об умерщвлении плоти?

– Да, известно. Мой лучший друг каждое утро принимает ледяную ванну и делает пробежку в две мили, даже не поев овсянки.

Его глаза заблестели голодным блеском.

– Это наш человек. А нельзя ли его к нам?

– Он уже на пути к тому, чтобы стать доктором.

– Жаль! Какого миссионера я из него сделал бы! Мы здесь специализируемся на подготовке миссионеров, мой дорогой Фицджеральд. За последние двенадцать лет я уже выпустил из этих стен семь миссионеров, трое из которых пролили кровь на Черном континенте.

Алек, этот жаждущий крови парень уже начал меня всерьез тревожить. Он был хуже Джека-потрошителя.

– Но перейдем к делу. Я обязан наказать тебя за столь вопиющее нарушение правил. Ты на две недели лишаешься возможности покидать территорию семинарии. А комната, которую тебе отведут, вряд ли будет похожа на номер в «Рице».

Он стукнул по звонку, установленному на столе. Тут же появился слуга. Потрошитель проинструктировал его. Слуга явно удивился, но взял мой чемодан, и мы, выйдя из главного здания чудесного аббатства, направились в дальний конец бетонного строения. Там я спустился вслед за ним по ступенькам в подвальное помещение и оказался в темной клетушке с малюсеньким окошком, из которого открывался омерзительный вид на уличные туалеты. Да и сама келья, где царил жуткий беспорядок, была до отвращения грязной.

Бросив взгляд на замызганную кровать с продавленным матрасом, я повернулся к парню, все еще держащему в руке мой чемодан.

– Кто занимал эту комнату до меня?

– Студент, которого исключили только вчера.

– За что?

– Думаю, за курение, сеньор, – сказал слуга и, понизив голос, добавил: – Это карцер, сеньор.

С минуту я простоял, не зная, что предпринять. Нет, я решительно не желал здесь оставаться.

– Никуда не уходи! Жди меня здесь и посторожи мой чемодан. Я вернусь.

Похоже, ничего другого он и не ожидал.

Поднявшись по гадким ступеням, я направился прямиком в кабинет Потрошителя и вошел внутрь.

Он оторвался от бумаг на письменном столе и поднял на меня глаза. Мое возвращение явно не стало для него сюрпризом.

– Да?

– Я не собираюсь жить в этом вонючем склепе. По крайней мере, я имею право на чистое и приличное жилье.

– А что, если я не выполню твои требования?

– В таком случае я отправлюсь отсюда прямо в Толедо, возьму такси до Мадрида, потом пересяду на поезд до Рима и обо всем расскажу Его Святейшеству.

– Очень хорошо, – мягко ответил он. – Прощай, Десмонд.

Я как стоял, так и остался стоять, кипя от бешенства, а он как ни в чем не бывало снова углубился в изучение бумаг на письменном столе. Тогда я круто развернулся и поплелся обратно в свою келью. Теперь я чувствовал себя уже не маленьким Дэвидом, а одной из тех бутылок, что он успел отмыть только наполовину. Я решительно не мог осуществить свою угрозу, и Потрошитель это прекрасно понимал. Как я буду выглядеть в глазах моей дорогой мамочки, если вернусь к ней в «Риц»? Нет, никогда, никогда! Я должен с честью выйти из положения. Во мне еще осталась какая-никакая сила духа. Слуга по-прежнему стоял рядом с чемоданом. Он знал, что я непременно вернусь.