Жизнь – что простокваша

Скромный бухгалтер Первого колхоза Адольф Шнайдер давно примечал модницу Эллу, а она – интеллигентного парня, не расстававшегося с книгами. Бедный парень из раскулаченной семьи ухаживал за девушкой, но она, мечтая о высшем образовании, в конце 1933 года уехала учиться в Москву.

Жила у сестры отца, тёти Эммы. Едва успела «акклиматизироваться», как получила от жениха известие о скоропостижной кончине матери – нашей бабушки Екатерины.

В длинном письме 24-летний Адольф убеждал её вернуться и выйти за него замуж. Повинуясь зову сердца, 23-летняя Элла согласилась. После свадьбы Адольфа перевели в соседнюю деревню Луй на должность главного бухгалтера.

Наша семья

Адольф Петрович Шнайдер (1910–1943) – отец.

Элла Александровна Германн-Шнайдер (1911–2004) – мать.

Антонина и Изольда

Мариенталь 1937 год (4 месяца)

Антонина и Изольда. Июль 1941

Антонина, с. Родино, 10 класс. 1954

Изольда, Барнаул, 1955

Антонина (сидит), Изольда (стоит). Барнаул, 1957

Молодые взяли с собой овдовевшего дедушку Петра, и началось рождение новой семьи, в которой седьмого июля 1937 года родились две девочки-близняшки – Изольда и Антонина, последняя из которых и является автором воспоминаний.

Счастливая жизнь семьи оборвалась, как и жизнь многих других семей, в начале войны. 28 августа 1941 года Автономную Советскую Социалистическую Республику Немцев Поволжья (АССР НП), основа которой была заложена в 1918 году, расформировали. Народ, что был когда-то форпостом юго-востока России и превратил приволжские степи в цветущий край, депортировали в Сибирь и Среднюю Азию, и для него начались кошмары, длившиеся долгих пятнадцать лет.

Депортация семьи дедушки Сандра и семей двух его замужних дочерей, Марии и Эллы, закончилась в степном Алтае – юго-западе Сибири.

Наша жизнь, жизнь детей, – типичный постскриптум потомков этноса под названием российские немцы.

Из раннего детства

Первые киноленты детской памяти – разрозненные воспоминания четырёхлетних человечков.

Через две недели после начала войны (22.06.41) мне и сестре-близняшке Изольде (в детстве её звали Солдой), исполнялось четыре. Мы не понимали, что идёт война, и чувства тревоги не испытывали: рядом были отец и мать, бабушка с дедушкой, мирно и монотонно постукивали колёса товарного поезда.

Казалось, что путешествуем, однако безрадостная атмосфера, мрачнонедовольные, даже злые лица, голоса и взгляды, а также переполненный товарняк, что подолгу стоял на станциях, настораживали. Настороженность переходила в беспокойство.

Мужчины на станциях уходили за водой с железными чайниками и с кувшинами. Женщины напутствовали: «Далеко не ходите! Дадут паровоз – отстанете!» Мы не понимали, что уходили в поисках кипятка и еды. Доносились негромкие разговоры:

– И когда только нас довезут?

– Не понимаешь, что ли, специально тянут – с паровозом…

– А как же дети? Они ж не выдержат!

– Нужны им твои дети!

Хотелось спросить, кто не думает о детях, кому они не нужны, но вмешиваться в разговор старших было признаком невоспитанности.

– Идёт! Идёт! Паровоз дали! Скорее в вагон!

Так близко паровоз мы видели впервые. Железное грохочущее чудовище надвигалось на состав. Казалось, ещё немного, и – вагоны раздавит. Отражавшийся в фарах солнечный свет ослеплял. В чёрных пуговичках наших глаз стоял, видимо, испуг, и мама прижала нас:

– Это паровоз. Сейчас его прицепят, и мы поедем.

Железное чудовище ударилось о вагоны, мама втащила нас внутрь, и уставшие от неопределённости люди начали убаюкиваться и успокаиваться.

Только что был день, вдруг – рраз! – и ночь. Казалось, нас перенесло в другой, нездешний мир. Страх проникал в мозг, во все внутренности, он усиливался, оттого что родителей не было рядом, – отошли к семье тёти Маруси. Темень разразилась плачем. «Туннель…» – прозвучало незнакомое слово, с тех пор так и вошедшее в наш лексикон.

Из разговоров взрослых мы, наконец, поняли, что не путешествуем, что едем в далёкую Сибирь, что за какие-то грехи высланы из большого приволжского села с красивым названием Мариенталь, что взять пришлось лишь самое необходимое.

Жаль было оставленный домик. Мама перед отъездом прибралась – вымыла полы, накрыла белой кружевной скатертью стол, поставила вазу с цветами и, удовлетворённо оценив, закрыла дверь, не думая, что навсегда. Этот домик, в котором было прожито семь счастливейших лет, преследовал её потом всю жизнь.

Конечным пунктом нашего «турне» стало глухое сибирское село Степной Кучук Родинского района в Кулундинских степях Алтайского края. Людей разместили в клубах колхозов имени Свердлова, Ворошилова и Карла Маркса.

Через неделю после высылки мужчины явились к поселковому совету на регистрацию. Какова же была радость отца, встретившего здесь мужа своей сестры – тёти Марты! Эта неожиданная встреча обнадёжила – домой вернулся сияюще-ликующий. «Элла, – смеясь, закружил он маму, – в селе не только твои родственники, но и мои! Марта здесь! Ничего – не пропадём! Нас много!» Таким счастливым она давно его не видела – таким счастливым и запомнила навсегда.

Приближались холода, готовить еду было негде, в неотапливаемом клубе спали на полу. Неустроенность отозвалась простудными заболеваниями – мы с Изольдой заболели корью.

Через какое-то время людей начали расквартировывать в пустующие дома бывших «кулаков» – взамен оставленных в Поволжье. Их не хватало и, чтобы в жестокие сибирские морозы не замёрзнуть, строили землянки.

Землянки… Сейчас это забытое слово. Из дёрна вырезали пласт в форме большого кирпича, накладывали один на другой в рост человека – невысоко, чтобы теплее было. В одной из стен оставляли место для маленького оконца, в другой – для двери. На сооружённые стены клали жерди – реже доски (они считалось роскошью), затем солому, и для тепла опять пласты. Вся землянка тщательно обмазывалась глиной, изнутри белилась. Земляной пол для красоты мазали смесью жёлтой глины и свежего коровяка. Ходить по крыше такого домика было опасно – могла провалиться. На стены ничего нельзя было вешать – не вобьёшь ведь гвоздь в землю! Летом такой домик пропускал дождь – зимой промерзал.

Наша семья в землянке, к счастью, не жила. Папе, бухгалтеру, предоставили в заречной стороне домик из двух комнат с земляным полом.

Одна комната (горница) деревянная, другая (кухня) саманная^[2]. Под общей с домиком крышей сарай для живности и сени для топлива (здесь играли мы в жмурки); из сеней два выхода: с фасадной стороны – на улицу, с задней – на огород. Каждое лето няня Лиза мазала домик жёлтой глиной, а позднее, как и внутри, – белой. Домашние иронизировали и называли избушку хижиной (Hiittchen). Мы очень любили её – десять детских и отроческих лет «хижины» сохранились в памяти, будто они прошли только вчера.

Всех определили на работу в колхоз – за трудодни: дедушку Сандра (альтпапу) – на пожарную каланчу, папу – бухгалтером, маму с тётей Марусей – в швейную мастерскую, которую все называли «куспромом». Смысл слова я смогла понять лишь став взрослой – кустарная промышленность.

Об отце

С трудом налаживался быт. Местные в большинстве своём были приветливы, но встречались и такие, что шептались: «Понаехали тут с ружьями». Оказалось, «ружьями» называли обыкновенные мясорубки.

Мужчины выложили на стол горсть земли и начали её разминать и нахваливать:

– Земля-то какая – жирная!.. Не пропадём!

– А какие урожаи можно будет на ней собирать!

Но – урожаи собирать им не довелось: в январе 1942-го всех мужчин в возрасте от 15 до 55 лет отправили в трудармию – принудительные работы.

Ясный морозный день, когда взяли отца, Шнайдера Адольфа Петровича, в памяти 4-летних человечков запомнился отчётливо, но события сохранились и высвечиваются лишь отдельными эпизодами.

Горечь, что память не сохранила лица отца, прошла болью через всю жизнь. Запомнились действия, слова, ощущения, но без лица. Стройная фигура подняла нас на родные, тёплые, заботливые руки и пошла к выходу. Мать прижалась, и так в едином клубке мы вчетвером приблизились к сенной двери. С трудом сдерживаясь, мама тихо сказала: «Оставь их здесь». Отец опустил нас.

– Ну, помашите мне «до свидания» и слушайтесь маму

– Пап, а куда ты? – взрослые переглянулись.

– Далеко, – присел он на корточки.

– Не езжай…

– Надо… – притянули нас нежные руки.

– А долго тебя не будет?

– Может быть, – не знаю.

– Ты не будь долго!

– Возвращайся скорей!

– Постараюсь, – тихо с грустной улыбкой.

Взрослые вышли – мы рванули следом.

– Холодно, оставайтесь дома, в окно смотрите, – остановила нас няня.

Мы ринулись к небольшому кухонному, совсем заиндевевшему оконцу (внутренней рамы не было), и начали в спешке, как это делала няня, соскребать алюминиевой ложкой снег со стекла, дыханием и пальчиками отогревать его. В эту маленькую прозрачную точку мы смотрели, как в бинокль, по очереди – зрение сфотографировало силуэты нескольких мужчин в длинных пальто у дороги, что махали женщинам у домика.

Это было 21.01.42., а 28.01.43. во время лесозаготовок отца придавило сосной. В предвечерней мгле дерево упало ему на голову и пробило череп.

«Шнайдер, вправо! Вправо! Вправо беги!» – кричал дядя Саша Цвингер, но он убежал влево – навстречу смерти. Умышленно? Кто знает… Через три дня он умер. Придя перед смертью в сознание, успел попросить Цвингера и брата дедушки Сандра – дядю Петю:

– Помогите Элле вырастить девчонок.

Случилось это в Свердловской области, в городе Ивдель на станции Талица. Похоронили его, как заключённого, без имени и фамилии – под номером, № 6935. Казалось, по поводу безвременной насильственной кончины взбунтовалась не только природа, неистовствовавшая целых три дня, но и сам гроб. Опущенный в болотную жижу, он два раза всплывал и только после того, как на него положили большие камни, он, пузырясь, утонул.

Сохранилось его последнее письмо от второго января 1943, в котором благодарил он маму за посылку: «Продукты подоспели вовремя, а потому были особенно дороги». Выражал надежду на скорую встречу, на то, что следующий Новый год отпразднует с семьёй, сожалел о «временных трудностях, которые все переживают».

Незадолго до гибели он травмировал руку – отрубил три пальца на левой руке, но, находясь на бюллетене, с высокой температурой продолжал работать. Всё, что было связано с ним, осталось в нашей памяти священным. Что бы мы ни делали, делали с мыслями: «А как бы на это отреагировал папа – осудил бы или одобрил?»

Осталось смутное, как во сне, воспоминание с Поволжья. Музыка духового оркестра и кружащийся в вальсе отец – с нами на руках. Лица нет – лишь ощущение детского счастья. Опустил на пол и, разговаривая, поглаживал наши головки… По этому мягкому прикосновению тёплых рук я тосковала всю жизнь… Думать и говорить о нём без спазм в горле так и не научилась, и до зрелых лет завидовала всем, у кого была возможность поплакаться отцу в надежде на защиту.

Когда, уже взрослая, встречала тех, кто его помнил, испытывала необъяснимое чувство родства, будто их сопричастность к его жизни передавалась мне. «Расскажите о нём, и по возможности – подробнее. Мне интересно всё!» – просила я.

Остались отзывы людей, знавших его: «Это был умный человек, правдоискатель не от мира сего», «Не стыдись судьбы отца, он был достойный человек», «Легко ранимый, мучился незащищённостью», «Я выжил благодаря ему», «Был сильным математиком, сильным бухгалтером, добросовестным и ответственным в работе», «Талантливый человек, он сочинял стихи, пел, хорошо играл на мандолине, руководил редколлегией колхозной сатирической стенгазеты», «Обладал ироничным умом и тонким юмором», «Умер в возрасте Христа, но успел стать хорошим мужем и отцом. Семь прожитых с ним лет, как семь дней», «Считал дикой несправедливостью раскулачивание отца и часто по этому поводу негодовал».

Отправление женщин

Весной 1942-го женщины без мужчин засадили огороды, но едва успели собрать урожай, как были извещены о новом указе: женщины в возрасте от шестнадцати до сорока пяти подлежат мобилизации в трудармию. Не подлежали отправке лишь те, у кого на руках были дети меньше трёх лет, – нам с Изой было уже четыре.

Кроме нас, оставались у тёти Маруси – 10-летняя Маша, 8-летняя Лиля, 4-летний Саша и 4-месячный Витя; у тёти Веры, младшей сестры дедушки Сандра, 4-летняя Алма. Не зная, с кем оставить детей, съезжались к родственникам в пределах одного населённого пункта: передвигаться дальше спецпереселенцам не разрешалось – в исключительных случаях на то требовалось разрешение высокого начальства. Ранним утром дедушка Сандр пришёл к нам в заречный домик.

– Элла, я вот что надумал: Лисбет уже старая, да и чужая она – няня… Как на неё оставить детей? Складывай вещички – перевезём всё к нам! Пусть переживут это время у нас.

И домик за речкой осиротел. Три дня дедушка и мама перевозили на тележке вещи и продукты. Перевезли тётю Марусю с детьми. В двух небольших комнатах дедушки жило теперь двенадцать человек. Ждали отправления женщин.

Осенью, в конце октября 1942 года, приехали обозы из районного центра. Всем строго-настрого приказали собраться у сельсовета, в случае неявки – статья «врага народа». Морозный воздух наполнился криком, рёвом, стонами – родственники и дети не хотели расставаться.

Люди в шинелях НКВД с трудом усадили в розвальни истошно кричавшую тётю Марусю. Она дважды срывалась и убегала – её каждый раз возвращали. Наконец, закричали: «Тро-о-гай! Пое-е-хали!»

Казавшаяся присмиревшей, тётя Маруся этого момента будто только и ждала: рывком, в полный свой рост приподнялась, наклонилась и, как подстреленная, скатилась лицом в снег. Подбежали энкавэдэшники. Они вновь хотели усадить её в сани, но, придя в себя, она отчаянно сопротивлялась, рыдала и с полубезумными глазами бесконечно повторяла:

– Тома маленький ребёнка! Не поеду – хоть стрелять!

Местные женщины не выдержали – подбежали и, нервно ругаясь, накинулись на энкавэдэшников:

– У вас йе сэрце?! Дитки? Четвэро у нэй!

– А младшэнькому и годика ныма – груднычок ще!

– Крэста на вас нымае! Чого диток лякаетэ? Чого их сырбтытэ?

– Ны трогайтэ йии! Хай остаеться!

Душещипательная сцена казалась бесконечной, и старший на первом возу дал команду трогаться.

Люди у сельсовета не расходились ещё долго – плакали, галдели, обнимали тётю Марусю, которая таким образом спаслась от трудармии. Эта история повторялась, как легенда, над тётей Марусей смеялись; смеялась и она сама, а деревенские женщины сдружились с нею и, заходя в гости, одобряли: «Молодчина! Ты хороша матка! Ны бийся! Мы тэбэ отстоя лы!»

Бабушка Лиза

В маленьком домике альтмама (бабушка Зина) и няня (бабушка Лиза), чувствовавшая ответственность за наше воспитание, не всегда меж собою ладили, и она приняла решение переехать с нами в пустующий заречный домик. Дедушка не возражал – мы с Изой радовались.

Няню кто-то предал – сказал, что она нам чужая. Мы отказывались в это верить: сколько себя помнили, рядом всегда была она – Муттер, няня, бабушка Лиза. Матери после родов надо было выходить на работу – не с кем было оставить нас. И ей порекомендовали осиротевшую в раннем детстве монашку, что растеряла родственников и одиноко жила при церкви. Так в наш дом вошла бабушка Лиза. Мы друг к другу прикипели, и без нас она уже не мыслила жизни. В городе Энгельсе у неё оставалась кузина с детьми, но конкретного адреса бабушка не знала. После 28 августа 1941 года, указа о выселении, между нею и родителями состоялся судьбоносный разговор.

– Лисбетвейзел, надо искать семью сестры и уезжать с нею, мы не сможем тебя взять, – удивила её мама.

– Элла! – расплакалась няня. – Я полюбила близняшек, как собственных детей, мне тяжело с ними расстаться.

– Куда нас повезут и что с нами будет, никто не знает. Может, придётся жить впроголодь и платить тебе за труд будет нечем, – сомневалась мама.

– Буду просто членом вашей семьи, платить ничего не надо, а трудности переживём вместе.

– Будет тяжело. Подумай хорошенько, – вмешался отец.

– Если Элла найдёт работу, надо кому-то присматривать за детьми. Она на работе – я дома, вам же легче!

Мама уговорила отца, и он сдался – всю ночь переписывал готовый уже алфавитный список жителей села, который утром предстояло сдать. Через полвека мы сделали запрос в архив Саратова и получили – к удивлению! – две алфавитные карточки. В одной из них бабушка значится – в другой её нет. Видимо, список жителей готовил не только отец – НКВД работало бдительно…

И сейчас, благодаря ей, мы сиротство своё на Алтае почти не ощущали. Возникало острое чувство незащищённости – бежали к ней и успокаивались. Если обижали дети или бабушка Зина выговаривала за шалости, она укоряла их:

– Как не стыдно! Сироток обижаете.

Наша бабушка Лиза, наша Муттер или няня, (слева в платье) Елизавета Николаевна Зальцман (1885–1951). Село Мариенталь. АССР немцев Поволжья

Её рассказы о злых и непослушных детях, что наказывались Богом, учили послушанию и боголюбию. После её историй не хотелось ни лгать, ни обижать – искренне верилось, что Бог всё слышит и видит…

Избушку по вечерам топили соломой. Когда она остывала, бабушка усаживалась меж нами погреться на плите… И начинались разговоры в темноте. Особенно чудесны были вечера при лунном свете. Удивительно добрые глаза украшали некрасивое лицо – мы любили наблюдать за его мимикой…

– Бабушка, а после этой войны будут ещё войны?

– Будут…

– Опять Германия на нас нападёт?!

– Нет, Германия больше воевать не будет – сама от войны настрадается.

– А кто тогда будет воевать?

– Точно не знаю, но начнётся война с юга. Может, с Китая?

В такие полутёмные вечера нам было грустно и хорошо, мы охотно признавались ей в любви: «Какая ты хорошая, быбушка! Мы тебя сильносильно любим!» – «Бог пожалел нас – как бы мы без тебя жили?» – «Кто бы нам воды принёс, огород прополол?»

– У вас же ещё бабушка Зина есть! – лукаво косилась она.

– Бабушка Зина живёт с тётей Марусей – ей тоже помогать надо, – оправдывали мы бабушку Зину.

Она улыбалась. Видимо, эти вечерние беседы нравились и ей тоже. Мы целовали её и просили: «Живи долго-долго, бабушка!» Она тут же начинала спекулировать нашими чувствами:

– А вы слушайтесь – тогда и жить буду долго.

– А почему в деревне нет мужчин? Только дедушки, и то мало.

– Да, мужчин осталось мало… Война… – вздыхала она

– А война кончится – мужчины вернутся?

– Может быть, – и помолчав, – не все, конечно…

– Бабушка, а откуда берутся злые люди?

– Злые люди? Человека обидели один раз, другой, глядишь – и ещё одним злым на земле стало больше.

– А Иисус Христос никого не обижал – зачем же его казнили?

– Он на себя вину принял и страдал за тех, кто обижал, грабил, убивал. Хотел, чтобы все злые стали таким образом добрее.

– Бабушка, расскажи про него!

– Да я уже рассказывала!

– Ну и что – ещё расскажи!

И она (в который раз!) рассказывала, как мучили, казнили Христа, как он снова воскрес.

– Несправедливо устроено небо!

– Почему? – не понимала она.

– Потому что Бог сохранил злых убийц!

– Да, мог бы и наказать!

– Но Христос же ожил! Убийцы были наказаны его воскрешением! – оправдывала она смерть Христа.

Такая концовка нас устраивала – должно было прийти возмездие! После этих вечеров наступало удивительное умиротворение.

– Бабушка, а за что нас выслали?

– Не знаю. Война…

Вопрос оставался неудовлетворённым и, уже взрослая, когда училась я в восьмом или девятом классах, избегала оскорбительные глаголы «выслали», «сослали». «Мы эвакуированные», – заявляла я, хотя это, разумеется, не соответствовало действительности.

Не знаю, понимала ли бабушка Лиза, что в такие вечера лепила нас.

– Бабушка, расскажи про папу – мы по нему соскучились.

– Да, какой он был? – поддерживала меня Иза.

Она вспоминала и рассказывала об отце только хорошее, но рассказы эти, надо честно признаться, были не так интересны, как рассказы о Боге и всевозможных святых.

Перед тем как выйти из дома, няня обычно крестилась, а если кошка перебегала дорогу, возвращалась, тихо читала молитву и лишь потом уходила. Кто знает, что это было, набожность или суевере, только я с детства уверовала, что есть недобрые приметы. С одной из них связано известие о гибели отца.

Тёплый весенний солнечный день. Восемь-десять детей играли во дворе в прятки. Крики, смех… Вдруг из горницы раздался звон бесконечно долго бьющегося стекла. Дети вздрогнули и окаменели: внутри никого!.. Пришли в себя и, переглядываясь, обошли, крадучись, домик – «взрыв» не был придумкой! Окна оказались целы. Шептались: может, нечистая сила?! Наконец, осмелели и вошли… Весь пол – в осколках разбитого стекла. Большое зеркало, в высоту почти всей стены, орудие труда матери, сверкало на полу большими и маленькими бриллиантами. Одна из девочек тихо заметила:

– Это плохая примета.

Шура Логинов, сосед, успокоил:

– Верёвка была старая – порвалась.

Вечером с работы пришла бабушка. Убрала раму с узорчатым треугольным верхом и, подметая осколки, запричитала:

– Господи, где брать силы всё выдержать? – крестилась она. – Прости, Господи, мои прегрешения, смилуйся, отведи от меня и детей напасти. Сохрани сироток! Сохрани, Христа ради, их родителей, помоги детям выучиться, дай им счастья! Сделай так, чтобы скорей закончилась война и мы вернулись в родные края.

– Бабушка, а, может, ничего не случится?

Но случилось… И хотя нам было всего по пять лет, известие о гибели отца отозвалось эхом на психике – с этого времени я не по-детски сделалась серьёзной.

Со мной происходили удивительные метаморфозы: возникала боязнь темноты, по ночам я часто кричала, лежанка печи казалась объятой пламенем… Со временем эти странности исчезли – возможно, сказалось лечение деревенской старушки. Она плевалась, водила руками у головы, что-то нашёптывала и заставляла пить наговоренную воду. Няня боялась оставлять нас одних и чаще водила теперь к бабушке Зине и дедушке Сандру.