На высоте десять тысяч метров

Затем я проводил друга и, обнадеженный будущими общими делами, пошел в магазин. Так бывает, что выпитого не вполне хватает и душа «требует продолжения банкета». Магазин располагался на остановке поезда, и уже темнело, когда я, купив сигарет и бутылку водки, увидел двух людей, стоящих поодаль. Я вдруг понял, что недоговорил о чем-то и, возможно, недопил немного, шагнул им навстречу без всякой опаски, словно к старым приятелям.

Мой друг был спортсменом. Он занимался карате, боксом, затем тайским боксом. В начале девяностых наступило золотое время «бандитов». Это были не те страшные люди, грабящие и убивающие ради призрачного обогащения. Теперь так называл себя любой уважающий себя пацан. Боксеры, борцы, каратисты и даже ушуисты создавали команды для отъема денег у предпринимателей и бизнесменов. А еще были уголовники, но они всегда держались в тени и были скромнее. Сказывалось, наверное, суровое лагерное воспитание. С другом мы дружили еще с момента учебы в техникуме. Делили в общежитии кусок хлеба да стакан вина. Его рассказы о тяжелых буднях рэкетира я воспринимал не вполне серьезно, но когда у него на перекрестке в областном центре взорвали машину, я задумался. Хотя история со взрывом была рассказана с юмором. Дескать, вез дочку в школу, ближе к перекрестку начал притормаживать и услышал хлопок под днищем. Выскочил, через заднюю дверь достал живую и невредимую дочку и отбежал в сторону. Уже в машине скорой помощи достал несколько осколков из руки. Оказывается, под днищем взорвалась ручная граната, привязанная проволокой. Так она и прыгала по асфальту, пока чека не выскочила. Машина сгорела. Постепенно его жизнь стала обрастать «подвигами», деформироваться и менять направление. Он успел поседеть в тюрьме, побегать по стране от доблестной милиции. Зато он знал смотрящих в городах нашей родины, носил кепку Кумарина, питерского мафиози, и дружил с главным бандитом Литвы. Но для меня он остался другом юности. Так мы и встретились с ним на побережье. Он купил мне бутылку водки, и я пил, разговаривая с ним на близкие нам темы. На этот момент я уже отдал ему деньги от продажи квартиры, и периодически мы обсуждали планы нашего с ним совместного дела. Например, рубить лесные делянки и продавать спиленную древесину. Или покупать спирт и продавать его налево. Все было банально, по-русски. Ничего не делать и все иметь. Только я заметил, что стал терять интерес к жизни. Это выражалось в пренебрежении своей внешностью. Я стал меньше бриться, стирать одежду, стричь ногти и волосы.

– Тебе надо постричься… – друг деловито достал из кармана несколько купюр и отдал мне. – Я скоро еще заеду. Дело идет помаленьку…

Он сел в свой BMW и уехал, оставив на дороге садоводческого товарищества шлейф горькой пыли.

Мне всегда казалось, что для полноты и радости жизни много слов – это лишнее. Все эти эмоциональные монологи, сдобренные избыточными поверхностными знаниями, ведут в тупик при наличии отсутствия собеседника. Вроде формально ты видишь его, сидящего напротив, и он даже иногда кивает головой в знак вдумчивого одобрения или внимания. Только скрытое разобщение расщепляет сознание на миллионы не связанных между собой частиц. Эти молекулы совершают бесконечное броуновское движение, взаимодействия иначе, чем в старые добрые времена. Сознание трансформирует их с пользой для себя, побуждая личные, эгоистические начала. Казалось бы, коммуникации современного мира достигают высот больших, почти немыслимых, позволяя общаться в любой точке мира, в каждую секунду получая и передавая информацию. Любая мысль вмиг становится достоянием мира, а вот в отдельно взятом доме два человека вращаются в почти параллельных вселенных, не думая о гравитации своего мира. У нее было нелегкое детство, лишенное праздников и нашпигованное буднями. Его детские годы остались печальными снами взрослой жизни. И вот теперь они встречаются на кухне и говорят что-то невпопад. Что-то такое несущественное, необязательное к прослушиванию, но необходимое, каждодневное. Какую-то очередную гадость или глупость, и никто не помнит, когда это у них началось.

Дом отца имел внутреннее пространство несколько меньше, чем казалось снаружи. Большая двухэтажная коробка из красного кирпича имела квадратную форму, но окна по фасаду были разбросаны несколько асимметрично. Поэтому казалось, что этажей не два, а три. Во время экскурсии по дому на площадке между первым и вторым этажами обнаружилась комната, окна которой и создавали иллюзию лишнего этажа. Я тщетно искал другие помещения, находящиеся в этой плоскости. Мне мерещилась потайная комната, но я обнаружил лишь комнату для умывания. Отец жил в обстановке былых времен. Громоздкий сервант со стеклянными дверцами хранил в себе фарфоровые чайные сервизы эпохи застоя и наборы хрустальных бокалов из чехословацкого хрусталя. На втором этаже в комнате жены стоял туалетный столик с тройным зеркалом, уставленный шкатулками и флаконами косметики. Еще были кресла необъятных размеров, главная особенность которых заключалась в том, что их вносят в дом в разобранном виде, так как их габариты больше проема двери. Подобная архаичность говорила о постоянстве характера моего папы. В обстановке былых времен ему, вероятно, было удобней и спокойней. Но на кухне я обнаружил кофейный аппарат и задержался возле него.

– Хочешь кофе?

Я вздрогнул от неожиданности. За моей спиной стояла хозяйка дома.

– Можно… Столько кнопок… Как во всем этом можно разобраться?

– Это проще простого…

Уверенными движениями она произвела несколько манипуляций, затем влила воду из бутыли, стоящей рядом с аппаратом, и стала нажимать кнопки в определенном порядке. Аппарат зашумел, и что-то заскрежетало в его глубине. Хозяйка подняла руку и легонько ударила раскрытой ладонью по боковине корпуса:

– Барахлит, зараза…

Она весело посмотрела на меня. Стало слышно, как внутри машины мелется кофе.

Мои первые знакомые в этой новой жизни оказались двумя товарищами, приехавшими на заработки в дачный поселок. Они пили водку из пластиковых стаканчиков в полумраке железнодорожной станции. Даже в теплый летний вечер, когда последние всполохи заката растворяются в море, есть опасность встретить не вполне адекватного, пьяного русского человека, готового расправиться с тобой по вполне неясной причине. На соседней остановке поезда однажды был найден труп человека с колотыми ножевыми ранениями. Рано утром его обнаружили местные жители, идущие на электричку. Алкоголь притупляет инстинкт самосохранения. Недаром во время войны перед большой атакой давали спирт в алюминиевой кружке. Во мне уже плескалось с пяток таких кружек, и душа рвалась в бой. Люди, к которым я подошел, оказались добрыми по своей сути. Уже спустя короткое время мы пели песни и почти обнимались от нахлынувшей на нас пьяной сентиментальности. Мы бродили по ночному поселку и оживленно разговаривали. Я опять говорил о Довлатове, а потом пригласил их к себе на дачу. При пробуждении в состоянии абстиненции, наступившей после выпитого накануне, нам пришлось знакомиться заново. Один из них оказался бывшим хоккеистом, выступавшим когда-то за известный клуб. Его звали Фил. Второй же имел кличку Ленин. Вероятно, он был прозван так за лысую голову, обритую за символическую плату машинкой в районной парикмахерской. Кроме этого, он был наивно прост, что давало ему возможность переносить сложные вещи легко и естественно. Но кличка вождя так и осталась за ним на все время пребывания в поселке.

Первый завтрак в доме отца прошел за большим столом. На отведенное специально в центре стола место мы усадили сына. Он по старой традиции не сидел смирно, а всячески крутился, хватал ложку, махал ей, затем клал на место. Наигравшись, он притих. Были поданы бутерброды и чай для нас и каша для четырехлетнего сына. Примерно так могло быть в доме знатного человека, где специальные слуги приносят блюда с кухни, а затем стоят за спинками стульев и тихонько наблюдают за происходящим. Но здесь все должно быть проще. Я бы заменил претенциозное словосочетание «были поданы» на сказочное «на столе стояли». Центральной фигурой за столом был наш сын. Он словно понимал это и делал все возможное, чтобы нарушить идиллию, вот-вот наметившуюся за утренним приемом пищи.

– А что, он у вас всегда плохо ест?

Отец смотрит на мою жену, слегка наклонив голову вниз. Взгляд исподлобья.

Я насторожился и взглянул на свою жену. Она была до странности невозмутима. Вероятно, волнения, испытанные накануне, закалили ее, придав голосу твердость гранита.

– Он устал после перелета…

– Действительно, что ты… – это хозяйка дома проявила женскую солидарность.

Отец берет кружку с горячим чаем.

– Да при чем здесь перелет? Не занимаетесь сыном.

После этой странной, но ожидаемой прелюдии все стали пить чай.

Лето сглаживает шероховатости существования обездоленных людей. Но я вовсе не считал свою долю утраченной и даже, вопреки всему, купил новенький сотовый телефон. Телефоны только входили в обиход и еще не стали обыденным делом. Чтобы иметь возможность звонить, надо было купить в киоске карточку, стереть защитную пленку и ввести проявившийся код в телефон. Код считывался, и телефон начинал функционировать. Но звонить можно было лишь узкому кругу лиц. Зато я стал похож на солидного человека, испытывающего временные трудности. Фил и Ленин находили небольшие работы и оперативно выполняли их. Вечерами мы выходили на море и располагались на песке, чтобы выпить вина и посмотреть на закат. Солнце садилось поздно, но делало это красочно и ярко, погружаясь в море не спеша, позволяя нам насладиться полнотой происходящего. Все было похоже на большие летние каникулы.

Однажды на вершине песчаной дюны появился человек. Он спустился к нам легкой походкой, держа в одной руке пластиковый пакет. Это был старый друг Фила. Он имел наружность несколько необычную. Обритая наголо голова была слегка вытянута вверх. Угловатый острый нос и тонкие, слегка поджатые губы придавали лицу глумливое выражение. Уши оттопыривались и нежно просвечивали в закатных лучах. Мне показалось, что именно так мог выглядеть средневековый инквизитор, внушающий уважение, основанное на страхе почитания. Он и вправду был странен. В пакете, кроме всего прочего, этот человек носил настоящую гранату. Однажды, спустя несколько месяцев после знакомства, мы с ним, абсолютно пьяные, сидели возле камина на даче и разбирали гранату, а затем собирали ее, вспоминая армейскую службу. В итоге был забыт запал гранаты, упавший вглубь камина. Он напомнил о себе спустя время глухим взрывом, произошедшим в момент розжига камина. К счастью, никто не пострадал. Его называли Гошей, и неизвестно было, имя это или прозвище. У него была мрачная фантазия, определенно завораживающая слушателя. В одной из историй описывался его бывший компаньон, нанявший убийцу для расправы над Гошей. Но убийца выходит на Гошу со встречным предложением о вознаграждении. После этого предатель приглашается в лес для опознания трупа, и, выйдя на полянку, он, к своему вящему ужасу, видит Гошу, сидящего на пеньке и мило улыбающегося своему иуде. Другая история была о его личной бойцовой собаке, которая помогала Гоше зарабатывать на подпольном собачьем тотализаторе. Ее убили злые люди, так и не сумев перекупить пса за большие деньги.

И я тоже стал персонажем одной из кровожадных историй этого странного человека, пытающегося изменить равновесие мира. Во время гона лисиц представители местного ЧОПа, скучая на работе, палили по дикому зверю. Затем снимали шкуры, а тела несчастных зверьков выбрасывали в кусты. Гоша выпросил у матерых стрелков несколько мертвых лисиц. Без своих меховых шкур животные выглядели ужасно, но Гоша решил сделать из них шашлыки. Опыт не совсем удался, потому что мясо тяжело пахло, и даже собака на соседском участке завыла от ужаса. Но мы пили водку, и нам надо было чем-то закусывать. Тогда Гоша сказал:

– Индейцы, когда хотят стать храбрыми, едят сердце волка. Мы можем стать хитрыми, и знаешь как?

– Надо съесть сердце лисицы…

– Верно…

Сердце лисицы было маленьким, вполне неприглядным и уж точно несъедобным, но в тот момент идея перевоплощения на миг завладела нами. Съев по кусочку мертвой плоти, мы успокоились, видимо посчитав, что хитрость уже у нас в кармане.

Вечером мы собрались в беседке за домом, чтобы отметить встречу. Жарили шашлык и пили домашнее вино из трехлитровой банки. Отец показывал грядки, созданные его личной рукой, на которых зрели томаты, огурцы и баклажаны различных сортов. Сын носился в одних трусах, бросая в меня дикими яблочками, подобранными под деревом. Я не сдавался, отстреливаясь и ловко петляя среди дорожек сада. Моя жена сидела с женой отца в беседке, и они о чем-то говорили вполголоса. Видел ли я идиллию в картинах, нарисованных моим мимолетным взором? Нет. Для того чтобы пойти на контакт, я решил выпить вина. Улучшив момент, я, играя, подвел сынишку к беседке и сдал в цепкие лапы деда. Хотели видеть внука – вот он. Внук был бесподобен, веселясь от души. Он хватал длинные ветки, превращая их в шпаги, поднимал плоские широкие камни, намереваясь бросать их, но был остановлен дружным окриком. Папа, выпив, стал и «милее, и добрей», по выражению Чуковского, превратившись в «нормального Бармалея», восседающего на пластмассовом стульчике и рычащего от удовольствия. Мне бы хотелось, чтобы жена удивленно подняла брови, увидев меня в новой обстановке брутальным в своей стройности тела и в ловкости построения фраз, но она их хмурит. Хмурит брови, но вино от этого лишь слаще, и вот жена отца подносит мне целое блюдо зеленой стручковой фасоли, маринованной особым способом. Я пью вино и ем длинную фасоль. Вновь разговор ни о чем. Темы нейтрального цвета в тени виноградной лозы.

– Помнишь Нелькана? – обратился ко мне отец. – Однажды мы с Сонькиным парнем пили вот здесь, в беседке. Набрались порядочно. Вдруг пес – а он ходил по саду и по дому свободно – подошел к нам и, приблизив морду, сказал: «Хватит пить».

Я уловил на себе взгляд жены.

– Может, вы просто напились, пап?

– Я был пьян, не отрицаю, но и Сергей слышал эту же фразу. Пес не говорил человеческим голосом. Он словно вобрал воздух в свое мощное тело, а потом резко выдохнул. Вот так: «Хватит пить!»

Отец обращался именно к моей жене, ухватив ее мимолетный скепсис. Он продолжал:

– Животные могут научиться подражать различным звукам. Мы ошалели от такого. Собака говорит! Смотрим друг на друга – мол, пора бросать пить. А Нелькан сказал, посмотрел с улыбкой, пошел в сад и лег в тенечке под деревом. Он уже был старый. Через полгода умер.

Отец замолчал, а я подумал вдруг о том, что эта история, пожалуй, самая правдивая и красивая из существующих историй о собаке, которая обнюхивала мои ботинки десять лет назад в аэропорту города Краснодара. Вино вскружило мне голову, и говорящий пес стал таким реальным, что я украдкой огляделся вокруг, ожидая тени или иного знака скрытого присутствия большой собаки. На балке беседки сидел большой зеленый кузнечик и шевелил усами.

А вечером сын громко закашлял, приехала скорая, и мы очутились в больнице. На дворе была полночь. Я возвращался в дом отца один, пробираясь по абсолютно темным улицам, не ведая пути и страха, окутанный летним теплом, бредя около подножья Кавказского хребта, и мне было немного грустно. Похожее случилось со мной в момент полного одиночества морозной зимней ночью, когда я брел вдоль железнодорожного полотна и, распарившись от ходьбы, заглядывал вверх в смутной надежде, а на небе звезд было видимо-невидимо. И я остановился, зачарованный небосводом. Потом, привыкнув к одиночеству, я стал сторониться шумных бессмысленных компаний и тихо грустить, созерцая небо или море. Или вот ночь, полную тишины и покоя. В кармане зазвонил телефон. Иная реальность.

Обеды следовали за завтраками. Последовательность имела естественный ход, ведь кому придет мысль поменять все местами? Время приема пищи было и временем общения между гостями и хозяевами дома. Много лет я не был за столом с отцом. После смерти мамы прием пищи превратился в нескончаемую одинокую трапезу. Наверное, я потерял навыки общения и теперь натужно пытался поймать нить разговора. Оказалось, что все не были готовы говорить открыто и непринужденно. Поэтому было решено приготовить мясо, замариновав его определенным краснодарским способом, и выпить домашнего вина. Вечером еще стояла южная жара, но солнце склонилось к горизонту и тени деревьев уже спасали от лучей. Мы пили вино из больших прозрачных стаканов, чокаясь с отцом, а я ловил себя на мысли, что вот-вот – и наступит долгожданная идиллия, однажды утраченная мною. Я, естественно, острил и умничал, а еще бегал с сыном, пытаясь успеть сделать все. Занятие это трудное, но не в таком деле, как отдых. Жена моя ела мясо и шепталась с хозяйкой. Я говорил с отцом. Сын сражался с молодой яблоней, зажав в руке палку. Вино удивительно благотворно действовало на папу. Пропадал скепсис, голос окрашивался в мягкие тона, и, главное, человек на глазах становился добрее, создавая положительную рекламу алкоголю. Собака, о которой он говорил, была породы азиатских овчарок. Его звали Нелькан, и он очень любил своего хозяина, боготворил и боялся его. Но когда отец выпивал, то этот большой пес подходил к нему, несмотря на запрет, клал голову ему на колени и смотрел в глаза озорным взглядом. Отец трепал его огромную голову, и пес был счастлив в этот короткий миг. Хотел ли он предупредить своего хозяина о вреде пьянства или папа просто напился к тому времени, когда пес заговорил заговорил с ним человеческим голосом, неизвестно. Эта история развеселила всех, и больше всех хохотал отец, скорее всего уловив пикантную подоплеку произошедшего.

Лето в дачном поселке пролетело достаточно быстро, хотя такая констатация очевидного факта обычно приходит после мучительно долгого проживания день за днем. Время моей жизни текло иначе, и уклад сильно изменился. Я ходил босиком, в одних шортах и в старой выцветшей футболке. Вдобавок я обрил свою голову налысо, что в жаркие дни приносило ощутимые преимущества. Мои новые товарищи уже слыли мне закадычными друзьями. Я узнал некоторые черты их характера, доселе скрытые от меня. Фил, например, оказался слишком мягким человеком, женщины именуют таких тряпками, хотя клише это обидное и спорное. Ленин проявил взрослую прозорливость и вернулся в город, под крыло своей мамы. Гоша укрылся за своей внешней непроницаемостью и взял манеру шутить по разным незначительным поводам. Вечером мы собирались у меня на даче, готовили еду, пили водку и разговаривали. Эти люди обладали большим количеством свободного времени и не утруждали себя излишним физическим трудом. Заработав энную сумму, они шли в магазин за вином. Если я находился на даче в силу потери всего в своей прежней жизни, то их безделье толкало меня на мысль, что они похожи на неприкаянных людей, застрявших во времени и пространстве. Их приземленность давала им силы, спасая от тяжелых мыслей. Они помнили себя в какой-то великий период своей прошлой жизни, насыщенный событиями и впечатлениями, где Фил, например, играл в хоккейной команде. Гоша был кем-то сильным и таинственным. Еще один знакомый был бывшим завклубом. Другой – бывшим директором школы. Был строитель, тосковавший по городу Гродно. Литовец, сто лет не бывший в Каунасе. Теперь они были бледными тенями себя прежних. И только Ленин вернулся домой, к маме.

Наступившая осень принесла с собой дожди. Балтийское море стало штормить, раскачиваемое северо-западными холодными ветрами. Фил и Гоша поселились на моей даче. Вернее, это была дача моего товарища, и время нахождения здесь могло прерваться в любой момент. Видно было, что два этих человека входят в какое-то сомнамбулическое состояние, когда поступки и мысли затормаживаются. Они просто сидели на даче, словно какие-то полярники на далекой заснеженной станции, затертой льдами, в замкнутом пространстве зимовья. Спустя совсем короткое время между нами начались ссоры. Конфликты рождались буквально на пустом месте и, вполне возможно, были бы затяжными, если бы я не решился начать рубить гордиев узел. Благо это не был сук, на котором я сидел. Я предложил каждому из них вернуться к себе домой. «Казалось бы, что здесь сложного?» – говорил я им, но они смотрели на меня с некой печалью обреченных полярников. Мне впервые показалось, что я вижу неразделенную тоску несчастных мужчин. Что же тогда делать мне? Ведь это был мой бенефис одиночества, и я ни с кем не хотел его делить. Вот как бывает. Тогда я рассказал Филу и Гоше, что хозяин этой дачи – капитан милиции, работающий в местном уголовном розыске. Затем я просил их пожалеть меня, ведь я жил на птичьих правах. Я пробовал увещевать, а оказалось, что надо было просто закричать на них, в сердцах обрисовать горькую правду их «падения» и призвать мужественно принять данность. Только тогда они собрали вещи и ушли на автобус. Через несколько дней наступала зима.

Рождение дочери произошло в областном перинатальном центре, куда мы с тещей загодя поместили жену. Жена укоряла нас, желая еще побыть в родных стенах, но моя уверенность успокоила и на время укрепила сознание беременной женщины. Больше всего мне не хотелось повторения ночной драки с семидесятилетней дежурной акушеркой в решающий момент схваток, как было с женой в первый раз, при рождении сына.

Сходив в машину, я достал из багажника вещи, собранные накануне, и вернулся в приемную комнату перинатального центра. Жена всегда волновалась не в меру, порой переходя некие разумные пределы. Здесь важна твердость врача, постороннего человека, который вернет ее в сознание, и, к счастью, такой человек появился из-за заветной двери с надписью «Родильный стационар».

– Так, мамаша, давайте берите вещи и вперед…

Куда вперед, не знал никто, и жена, с печальной жалостью посмотрев на меня в немой надежде, исчезла в направлении, указанном строгой докторшей.

Я знал, что урагана уже точно не будет. В буре рождаются мальчики, а вот девчонки выходят из морской пены теплого моря. Именно первого марта и родилась дочка, став настоящей весной нашей жизни.

Жара на Кубани стояла мучительная. В городе, в котором жил отец, спрятаться от солнца можно было лишь в магазинах. Система кондиционирования охлаждала воздух внутри помещения, и я забегал с улицы, словно из парильного отделения бани в прохладную прихожую с бассейном. Здесь, в магазине, я покупал гостинцы и ехал на маршрутном микроавтобусе в больницу к жене и сыну. Стоило прилетать за тысячи километров, чтобы торчать в местном стационаре, – этого я не принимал, но такова была действительность. Город больше смахивал на большую станицу, где одно- и двухэтажные дома за забором тянулись тесными рядами, улица за улицей, пересекаясь, двоясь, меняя направление или завершаясь совершенно нелогичными тупиками, и даже кладбище посреди улицы смотрелось неожиданно, но вполне органично. Эта и была станица – место, где когда-то витал дух свободы казачьего люда, защищавшего границы нашего Отечества. Иногда я специально выходил из маршрутки и шел просто наугад, рассматривая дома, наблюдая собак за ребрами заборов и вглядываясь в лица местных жителей. Много лет назад я тоже жил в станице, расположенной на берегу Азовского моря. Это были времена моего детства, но некоторые эпизоды той жизни отразились в моих взрослых снах беспокойными видениями. После скоротечного развода моих родителей все кардинально изменилось в моей жизни и фатально – в судьбе моей мамы. Так я очутился на берегах Балтики. Можно сказать, что я путешествовал от моря к морю. Поэтому тем летом я и ходил по бесконечным станичным улицам, словно плутая по лабиринтам своих снов. Казалось бы, в этот раз я мог посетить места детства, но обстоятельства не сложились или просто не настало время этого свидания.

Если я говорю со своей женой, то совсем не обязательно мои сентенции будут поняты должным образом. Правила тайной игры позволяют менять смысл сказанного, даже если рядом с фразой нет звездочки, предупреждающей о сноске в конце страницы. Современная женщина не желает растворяться в мужчине и становиться его тенью, жертвовать собой, восходить на эшафот и тайно плакать по несправедливо попранной женской доле. Или того горше – пойти за милым на каторгу по занесенному снегом восточному тракту.

– Надо ставить чайник на большую конфорку… – Жена подходит к плите, выключает огонь конфорки, на которой стоит чайник, поставленный мной, и переставляет его на конфорку диаметром больше, а затем включает ее. Чайник охватывает голубоватое пламя природного газа.

– А зачем ты переставила чайник? – Я искренне возмущен. Мне кажется, что попраны мои права человека, поднявшегося с постели раньше.

– Здесь вода закипает быстрее… Ножи надо убирать со стола… – Жена берет небольшой нож, лежащий на столешнице у раковины, и вставляет в специальную подставку. – К ссоре…

Она находит нужное решение, господствуя исподволь, словно барыня, случайно зашедшая на кухню к холопам.

– Спасибо, что за чуб не оттаскала…

– Все шутишь, а уже пора ехать.

Эти слова я слышу уже из ванной комнаты, где наносятся последние штрихи макияжа. И почему я решил, что надо непременно на каторгу? Да по восточному тракту, да по снежку, да в кандалах.

В больнице кубанского города окна палаты выходят на местное кладбище. Ирония случайного соседства создает вполне философские цепочки, в которых фигурируют слова типа «рождение», «болезнь», «смерть». Слово «смерть» не вполне благопристойно, но неизбежно, и кресты за железными оградками навязчиво сигнализируют об этом. Но мы собираемся жить дальше, мы в самом начале коллективного жизненного пути, и пейзаж за больничным окном всего лишь один из миллиона увиденных или тех, которые мы еще увидим. А вот то, что на окнах палаты нет жалюзи и полуденное солнце беспощадно палит не щадя никого, – плохо. После недельного нахождения жены и сына в стационаре нас выписали, и я пришел получать документы в помещение администрации. Окна в этом крыле здания выходили во внутренний двор, поэтому в помещениях была естественная тень. Я постучал в дверь приемной и, не дождавшись ответа, шагнул внутрь. В помещении было прохладно, жалюзи на больших пластиковых окнах создавали успокаивающий полумрак. Из смежного помещения вышла молодая женщина в белом халате:

– Что вы хотели?

– Мне бы выписку для предоставления в поликлинику…

– Фамилия…

Я назвал фамилию, и женщина, присев за стол, склонилась над бумагами. Я стоял у двери и пристально рассматривал элегантные и стильные жалюзи на окнах. Вот ведь какое дело. В детских палатах мамаши с детьми маются от южной жары, пытаясь с помощью простыней бороться с палящими лучами солнца, а здесь, в руководящих кабинетах, висят новенькие и современные жалюзи, ограничивающие подачу тени с внешней стороны окна. «Как же мы не любим друг друга в этой великой стране», – думалось мне в короткую минуту стояния у двери.

– Готово… – молодая женщина приглашает меня расписаться в журнале и вручает выписку.

Я просматриваю документ и затем поднимаю взгляд на женщину:

– Позвольте вас спросить…

– Да…

– Вот эти жалюзи на окнах…. Вы знаете, что в палатах голые окна и стоит сильная жара?

– Эти вопросы не к нам, а к администрации города.

Я смотрю в глаза женщины и вижу недобрую поволоку; хотя чего я хотел, понимания? Примерно этого ответа я и ждал. Слава богу, мы покидаем стены этой больницы. Это, может быть, замечательная больница и здесь прекрасно лечат. А еще, может быть, здесь соревнуются за право называться лучшими. Ведь трудности должны закалять и делать сильнее.

Вновь потекли отпускные будни в доме отца. У папы был особый распорядок. Днем он работал в парнике, установленном в саду. Окучивал, затем поливал растения, попутно объясняя тонкости огородного дела. Затем пил чай и читал свежие газеты. Просматривал по телевизору новости центральных каналов и спал после обеда. Возле телевизора я и общался со своим папой. Спортивная тема была единственной, где наши общие познания создавали возможность разговаривать. В эти дни шел чемпионат Европы по футболу, и мы вместе с отцом сидели на диване, активно просматривая матчи нашей сборной, которая даже смогла выиграть у голландцев, что вызвало нашу общую радость. В финале играли Испания и Германия.

– Немцы победят. Они мощные, опытные, разве это не видно?

Отец любил говорить громко. Я же пошел от противного, выразив сыновнюю непокорность, предположив, что победят испанцы.

– Что, специально за испанцев болеешь, назло?

– Нет, почему?

– Ладно-ладно… Вот увидишь…

В итоге выиграла Испания с минимальным счетом 1:0.

– А ты прав оказался… Что, завтра поедем на море? Поживете в квартире, отдохнете… от нас…

Я был только за, потому что жена и сын заскучали, жара не проходила и все чаще вспоминался дом, засверкавший вдруг почти идеальными красками.

Зиму в дачном поселке я встретил в полном одиночестве. Еще была кошка, приходившая ко мне ночевать. Нрава она была дикого, но доброго и вполне деликатного. Я видел ее аскетизм, делающий нас похожими друг на друга. Обычно я покупал несколько банок дешевых рыбных консервов и угощал ее, лишь только она приходила. Ела кошка немного, а затем забиралась мне на грудь и засыпала, опершись на все четыре лапы и обратившись лицом ко мне. Так спят маленькие котята, взятые на воспитание человеком. Им, верно, в грубых и широких человеческих скулах чудится мама, и они урчат, вполне согретые человеческим теплом. Было очевидно, что кошка искала моей поддержки, а оказалась невольным компаньоном в душевном одиночестве. Вторым существом была крыса, живущая под полом дачи. Крыс я боялся, помня общение с ними еще с армии. Наряд в караул длился почти сутки. Режим постоянного бодрствования, разбавленный короткими промежутками тяжелого сна, вводил порой в почти сомнамбулическое состояние. В автопарке во время ночного караула я вышагивал по периметру забора, борясь с непреходящим желанием уснуть. Часть пути пролегала мимо хоздвора, где держали свиней в специальных деревянных загонах. Когда я смотрел сквозь забор на этот двор, то видел огромных крыс, обитающих в загонах. Они были такими большими, что казалось, будто крысы ходят на задних лапах. Это видение заставляло крепче сжимать цевье автомата. Крысу, живущую на даче, я видел редко, но ее присутствие ощущалось постоянно. Это были шуршание, слышимые попытки найти еду или просто звуки своеобразной, невидимой мне жизни. Кошка тоже водила ушами и даже выходила на кухню, следуя инстинкту охотницы, но затем успокаивалась. Возможно, она тоже боялась крысы. Иногда я бросал в щель между досок кусочки хлеба. В этой странной компании мы и начали зимовку.