Франсуа и Мальвази. II том

Глава XVI. Друзья Франсуа

Ковалоччо уже засыпал, когда в дверь его комнаты в таверне «Морской прибой» постучали и он нехотя открыл глаза, спросил кто?..

Оказалось это Баскет, его чистую французскую сильно картавую речь он признал сразу и вставая, одеваясь отвечал, уделяя внимание чистоте произношения. Предшествующий год ему почти не доводилось говорить по-французски.

Открыв дверь Капече Ковалоччо впустил не только Баскета, но и двух таких пока не сходившихся в его сознании людей как граф д’Олон и аббат Витербо. Последним зашел Бертон. Закрыв за ними дверь и обернувшись Ковалоччо даже удивился… Комната наполнилась знакомыми ему людьми, казалось до отказа, от чего он воскликнул.

– О как нас много! Друзья мои…

– А ты думал сколько?!..Пятеро, – недоуменно проговорил граф, находя место где можно присесть и аббат Витербо начал говорить.

– Не так уж нас много, дети мои, но мы сильны в своем стремлении… Их как-то невольно и не спрашивая никого захватило в опасное и невозможное предприятие, обратного хода которому просто не могло быть.

И далее продолжалось в том же духе с уклоном на религиозность, как будто приехал он сюда не растрясти жирок и навестить своего давнишнего ученичка, малость подзалетевшего, а развести религиозную деятельность и облегчить жизнь узникам-католикам… Но кончился весь пафос прямо-таки несерьезно:

– А вот что будет если вы, господин д’Олон обыкновенно выведете его, вернее их и мы спрячем их в заранее приготовленное место? За деньги кто не спрячет? Хотя бы под тем же подполом, как доискаться можно будет? Суметь, так черта спрятать можно.

– Доищутся, преподобнейший, доищутся. – поспешил его успокоить граф д’Олон, обмякшим лицом, готовым расплыться в улыбке.

Ковалоччо так же принялся разубеждать аббата сопоставляя: прятаться нужно будет всем, а если найдут кого, то игра не будет стоить свеч, да и потом как выбираться вообще с острова? А черта конечно спрятать можно будет, тут не такие жители… не доносительствуют /? /.

Беседа их протекала в рассудительно—обсуждательном духе и коснулась даже артиллерийского вооружения «Ореола». При вопросе обращенному к д’Олону, тот недовольно поморщился от пошедшего пустомелия: две пушки справа по борту и пять пушек слева. И вообще уж он поворотил нос от Ковалоччо, когда тот в мечтах, начал в то же время объяснять как ему следует выводить д’Обюссона и де Гассе: суть же заключалась в том, что надзирателей вовсе необязательно «кончать» или же спаивать снотворным, а следует лишь осторожно от них вывести и уйти через коморку. Те навряд ли заподозрят и может статься так, что побег обнаружится только к утру.

Граф прервал по его мнению: зряшные, ненужные в данное время фантазии своим вопросом к нему относительно снотворного:

Готовится.– с неуверенностью ответил Капече Ковалоччо на тревожную для него тему.

– Да что там готовить!? – вспылил д’Олон, – Нарвал, то есть надрал из маковых бутонов этих волокон, намешал, вот тебе и вся любовь!..Сколько они с тебя тянут?

– Тридцать соверенов.

– Дурят, аббат Витербо ни в коем случае не вздумайте ему давать таких денег! И денег не увидете и зелье не получите! Пока они мне не покажут, как оно ложит, никаких денег, и я сам за него заплачу.

– Да нет, ну что вы! – возразил аббат Витербо о чём-то своём духовном наверное?

– У меня есть одно вернейшее зелье, уделает верно до поросячьего визга!

Дальнейшее продолжение беседы поддерживалось главным образом Ковалоччо задававшим ряд вопросов в итальянском стиле, так что граф не успевал на них отвечать и нервничал, пеняя на сумбурность. Обсуждались некоторые детали и он обещал «отрезать»…/веревочную лестницу из оснастки корабля /.

Последнее явилось завершением всей беседы, послужившей в большей мере сближению пяти соратников, чем выработке какого-либо важного решения. Граф д’Олон, вставая и выходя в полуобороте проговорил оставшемуся инициатору сей нешуточной затеи:

– До чего здесь у тебя шумно, – / снизу в открытую дверь несся балаганный шум переполненной таверны/, – Перебирайся-ка лучше в «Золотую львицу», там тише, вот аббат Витербо и Бертон съедут…

– А куда они съезжать собираются?

– Предположительно на корабль, так лучше будет, – ответил аббат далее объяснив, что они прямо сейчас идут на «Ореол» устраиваться в том изначальном смысле, что устраивать свои дела, но не в смысле работы, ибо почтенный старец шел заниматься пасторской деятельностью только из христианского милосердия, и согласен был не за деньги.

– Ну, желаю удачи! – пожелал им вслед провожавший у дверей Капече Ковалоччо, чем вызвал у графа недвусмысленный взгляд назад, несколько оскорбившегося, таким напутствием.

…Аббат Витербо и Бертон должны были поселиться в спальне Баскета, а сам Баскет в прихожей, или в зале «морской квартиры»; у графа д’Олона была своя спальня-кубрик.

Ложась спать Ковалоччо еще подумал о том как неестественно звучал его картавящий голос. По-видимому сам французский не картавый и каждый должен на нем говорить в зависимости от звучания своего голоса, ведь много людей, которых ему доводилось видеть говорили совершенно по-разному… ему вспомнился эпизод из своей жизни во Франции, обыкновенный., ничем не примечательный: по улице ему навстречу прошли громко говорившие… Попадет ли он туда, ему очень захотелось отсюда выбраться…

На следующий день вечером, /начинавшимся все еще рано/, Капече Ковалоччо не оставалось ничего другого, как пойти узнать о том удачно ли прошел вояж его соратников на «Ореоле». Должен был удачно: сначало граф впустил аббата со служкой к арестантам, провести богослужение… как раз воскресенье! А уж после священнослужителя ни у кого рука не поднимется выгнать, христиане же ведь! Он очень на это надеялся, но идти узнавать на бриг побоялся, чтобы снова не встретится с полковником, а потому решил идти в гостиницу и там узнать. В любом случае ему нужно было идти туда и справляться там, чем тише и скрытнее, тем естественно лучше.

Только на пути к дому вспомнил, что там как раз наверняка и можно столкнуться с полковником Беккендорфом, он там живет, но это уже не свернуло его с пути. Как никак соседство с этим неудобным человеком тоже могло принести свою пользу.

Толстяк открыл дверь без промедлений так же моментально расплывшись в улыбке.

– Здравствуйте, сеньор Ковалоччо, мне о вас говорили, заходите пожалуйста, всегда рад.

Капече Ковалоччо видел в посвященности хозяина только лишь плохую сторону: «будет продавать, такие весельчаки всегда и продают».

– Послушайте-ка любезный, нет ли у вас откушать, только побыстрей.

– Обязательно будет, подождите четвертинку и вы такое попробуете! Ум-м, пальчики оближите, вы такого наверное еще никогда не пробовали, суп с сардинами…/ клиент не выразил ни малейшего восторга /, у меня постояльцы никогда в недовольстве не бывают, всегда платят знают за что…

Последнее из сказанного несколько поколебало постояльца в спокойствии и он засомневался:

– И сколько же у вас платят?

Платили много, чему толстячок и радовался, целый реал на день, и Ковалоччо не долго думая решил платить, рассчитывая в скором времени отчалить. не деньги были главным в его уме.

Он прошел вслед на кухню, располагавшуюся тут же слева от двери и там уже при вкуснейших парах из кастрюли, толстячок начал жаловаться на свое безденежье… от чего ему чуть не пришлось подаваться к евреям-ростовщикам. Ему бы всегда заняли, он видный человек в городе. Не так давно дочку удачно пристроил, но и все равно денег ужасно много ушло, зять до того крохобор оказался, ужас!…

– Правильно в народе говорят: дочку замуж выдаешь, хозяйство как после пожара, ничего же ведь дельного не осталось …женщина, она, ей что главное? Главное хозяйство иметь, и не так деньги за ней важны…

Выходя, на лестнице Капече Ковалоччо нос к носу столкнулся с полковником Беккендорфом! Еще бы несколько секунд и он бы вышел на улицу, но нет же нужно было выйти как раз в тот момент, чтобы сойтись! Полковник, как и Ковалоччо остановился, но в отличии от последнего не замер, а изобразил недовольную мину, с той же степенью едкости выговорил ему нечто неприятное, из чего он понял только то, что говорят по-английски и может быть ругаются плохими словами. В ответ лишь пожал плечами…

Уже наверху у себя Ковалоччо узнал от толстячка, что в соседях полковник будет у него недолго.

Пошли дни, главным образом ночи, но ничего существенного так и не произошло, разве что аббат Витербо со своим помощником Бертоном прочно утвердились на «Ореоле» на правах капелланов. Сей процесс протекал супротив воли и желаниям полковника Беккендорфа. Он захватил на корабле все в свои руки, но графом д’Олоном у лорда Уилтона было испрошено особое разрешение, кое было дано.

Не остался в долгу и Беккендорф; графу д’Олону пришлось заплатить за несоблюдение мундира, когда он, как таковой вообще на нем отсутствовал, в служебное время, явившись в тюрьму в дворянском костюме.

Прошла еще одна пара выходных ночей; граф д’Олон с нетерпением заступил на службу, прямиком направившись в карцер. Де Гассе спал, он никогда не вмешивался, предоставляя решать другу и посему д’Олон чуть ли не накинулся на шевалье д’Обюссона с требованием начинать. Отправка была на носу! Беккен более не собирался продлевать квартирную плату / сведения доставленные Ковалоччо/. Скоро должен был приехать назначенный капитан, вернуться с маневров у Сьюдаделы. Медлить уже было нельзя! План графа был предельно прост: дождаться ночи перебить оставшихся вахтенных, выпустить матросов, а самому пойти сходить за ними… Он даже мог это сделать сейчас и при чем они могли сразу пойти, переждать где-нибудь в парке или же лучше самим помочь делам на корабле…, но д’Обюссон не соглашался ни в какую, и всячески отказывался под разными предлогами. Говоря что ничего хорошего из этого не получится, обязательно сорвется, один только крик и все будет загублено, мало того, арестованными окажутся все и это в лучшем случае!.. Большие сомнения им строились и насчет дальнейшего пути.

И после той ночи граф вернулся на «Ореол» в ужаснейшем состоянии. Все приходило в упадок…/ аббат Витербо в своей комнате вел религиозные беседы с капелланом англичанином /, каждый чем-то занимался, Ковалоччо давно уже не было видно.

Сен-Жан д’Олон разочаровался. Вместо того чтобы ложиться спать он взялся за вино. Тяжелые, безысходные думы омрачали его чело, без того омраченное за последнее время. Результатом этих размышлений и как следствие было то, что он этим же утром сел на коня и ускакал из города.

Вернулся он поздновато, но не с пустыми руками и при следующей встрече с шевалье д’Обюссоном склонил его к действию, но не сразу. Пришлось взывать к помощи графа де Гассе.

– Шевийон! Да образумьте же его! Может быть завтра будет поздно… вернется капитан, а это значит плюс еще!…и десяток с ним. На капитана у меня рука не поднимется. Не сегодня-завтра: последний день; дальше пойдут мои отдыха…?

Чувствуя, что д’Олон настроен решительно и произведет все без его согласия, подумал что лучше бы тогда не только согласиться, но и настроить самого графа. И то, и другое нужно ему было как толчок; для чувства верности, как командиру собирающемуся вести своих солдат в рискованный маневр, получить на этот приказ.

Выражаясь одобрительно об акции подготовленной графом, Франсуа и самого охватило желание обрести свободу. Стены подземелья как никогда прежде давили на него, ему стало невыносимо от того, что он не решался…

Засидевшийся граф спохватился, заторопившись взять пустую бутылку и вышел из карцера.

Всю ночь он просидел в кресле у раскрытого жалюзи окна каморки. Только свежий прохладный воздух и спасал ее от прелого запаха двух топчанов вместе с еще какой-то ерундой, заполнявшей пространство комнаты… Светила луна и из окна были видны голые мачты и реи брига.

Глава XVII. Именины графа Д’Олона

С нетерпением дождавшись завершения служебного времени, граф д’Олон дошел до «Ореола» и спустился в свою «морскую квартиру», где его как обычно ждал стол с явствами поставляемыми из таверны. Но прежде чем усесться за тарелку он достал из бюро бумагу и чернила, собираясь писать. Но появился Баскет, и ему расхотелось. Он отослал Баскета за Ковалоччо и велел на словах ему передать чтобы тот немедленно явился к нему. И еще…/ остановил /. Нужно бы было все же написать. Велел заказать в таверне небольшой праздничный стол на двадцать персон… /вдруг заливисто расхохотался, представив себе идущую фигуру полковника Беккендорфа, который как обычно придет питаться, а ему не хватит…/ и нарочно нужно будет подсчитать сколько человек без него. И судовому повару сказать, чтобы ничего не готовил на это вечер. Кормит и поит он!.. по случаю своих именин.

Граф д’Олон любил утреннюю еду, когда он бывал наиболее голодным и усталым. А после, в сладостной истоме сонливости усталости и отдыха улечься в постель с тем, чтобы наверняка заснуть. Но не успел он встать из-за стола, как Баскет уже вернулся.

– Его нет нигде: ни там, ни там.

– Что значит нет нигде? Пропал? Не может так быть, что это Беккен что-нибудь с ним сделал?

– Я не думаю так. Консьерж видел месье Ковалоччо перед уходом. Он предупредил, чтобы на него сегодня не готовили.

Граф д’Олон стукнул себя ладонью по лбу от досады охватившей его от сего сообщения… Когда надо, его на целый день куда-то черт понес!.. Излишне говорить, что ушел д’Олон в свою опочивальню из силы шопотом ругаясь на чем свет стоит на этого Ковалоччо.

В полумраке деревянной каюты он заснул быстро, но отоспал явно не все, проснувшись… странные шумы по телу корабля и ржание… У него сердце екнуло. Приехал капитан!??

Отозвавшийся на его слабый зов Баскет успокоил его уверив, что это производится погрузка трех десятков коней из трофейных, для переброски их австриякам.

– Хммм. А кто производит?

– Полковник Беккен.

– Эта падаль нарочно выбрала время, когда я сплю!…Падло!

Не смотря на то, что граф утолил свою злость тем, что дал волю своим чувствам выговориться и сильно…, но обуревало неприятное чувство… от самого факта погрузки. Ощущение чего-то утерянного, безвозвратно ушедшего вместе со вторжением.

– А о Ковалочо справлялся?

– Конечно, его все нет. Я предупредил консьержа чтобы тот… как появиться… сразу отсылал…

Граф Сен-Жан д’Олон думал о своем. Сон был сбит и уснуть было невозможно от подстегивающего ликующего чувства – сегодня!

Он вышел наверх, на палубу, по которой было много раскидано навозной соломы. По борту расставленно в ряд несколько тугих мешков с фуражем, которые поодиночке стаскивали вниз. Лошади уже находились все в трюме, устроенном под конюшню… было тихо, но состояние безмятежности не возвращалось, все казалось что-то… и лезли сомнения. Но хорошо уже было и то, что этот подонок Беккендорф – гниль навозная, нарочно упер табун скотин загодя, чтобы только доставить неприятное ему. Если это было так, то над ним остается только позлорадствовать. Хорошо было бы его заманить, оставить на корабле. Это было бы просто замечательно, лучшего средства мщения не найти.

И дальше продолжая строить планы и прожекты, граф д’Олон зашел на ют¹⁸, откуда при великолепном росте мог охватить весь бриг взглядом, как будто наблюдаемый откуда-то сбоку. «Ореол» являлся отличнейшим трехмачтовым бригом, имея отличную фок-мачту с марселем и брам-стеньгой и грот-мачту с контр-бизанью и флагштоком из старого, но на редкость стойкого дерева. Из парусов были представленны: треугольный парус от носа. При длине до трети ярда¹⁹ корабль был легким и быстроходным, что по всем параметрам превосходило каравеллы Колумба… и этакую-то махину предстояло угнать! Дух и воображение захватывало, когда представлялось, как этот узколинейный морской конь унесется в открытую даль. Успеть всего лишь до ближайшего острова, а там даже загнать его на берег, или чтобы уж точно не достался врагу раздолбать корабль о камни.

Отсюда же город был виден лишь отчасти, но казался как вымершим. Судя по тому, где стояло солнце и как жарило, определялось время сиесты.

На небе не было ни облачка, атлантический ветер дул в юго-восточном направлении с силой, при которой они в считанные минуты выйдут из гавани в темное ночное пространство, – только бы не было луны… и они оказались бы неуязвимы для батарейных бастионов способных изрыгать ядра на добрые три-четыре мили …/ как ему казалось/. Только бы прошло все удачно в первое время!..

Граф д’Олон прислонился на актерштевень²⁰, наблюдая за тем, как ведется работа по загрузке мешков с фуражным зерном и подметке палубы от нанесенного сена. Удар медного гонга с камбуза стюарда²¹ последовал тотчас после окончания этой работы, созывая на легкую дневную трапезу.

Под вечер, когда его никто не ожидал прибежал, Ковалоччо с таким запыханным видом как будто у них на «Ореоле» в самом деле что-то случилось.

– Что случилось?!

– Ничего, у меня на сегодня назначены именины. Понимаешь?

– Как это ничего?! Поздравляю!!

– Ты погоди поздравлять, и слушай лучше. У меня они только назначены…

– Так что не состоятся?!

– …? Что ты такой взбалмошный сегодня? Что с тобой случилось?

– Я был у цыганок!

В ответ на это графа перекривило и некоторое время он был просто зол на Ковалоччо.

– Ну какие здесь могут быть цыганки?! Где ты их откопал?!…С нищенками связался какими-нибудь!…Отрезвительной гадости подсунут, так нас из-за тебя всех на рее вздернут!!..

Дверь приоткрылась и заглянувший к ним в каюту Баскет молча приставил палец к губам. Разговаривать нужно потише, в другой комнате / д’Олон вспомнил / аббат Витербо ведет религиозные споры…

Капече Ковалоччо стоял перед графом сконфуженный не столько от перспектив, сколько от его нападок. А главное то, что снотворное уже приготовлено он привёз и показывал его: порошок завернутый в белую тряпку. Назавтра он договорился заплатить и завтра же уже можно начинать…

– Да какое же завтра, когда – сегодня!.. Завтра уже уходим, лошадей даже загрузили. Только сегодня. Под вечер состоится праздничек. Вот тут мы их и возьмем. / от удовольствия потер руками /. Иди сюда, смотри!

Он приблизился к углу между досочных стен и сорвал попону с …бутылок с вином, анисовой водкой и бочонком…

– Я их спою!

– С маковой росинкой?

– Да ну к черту твои усыпители —отрезвители. Тут наверняка действует. Вино – столетнее! Анисовка нагнана как слеза, ее дыхнуть невозможно – защиплет!

– А это что? – указав на бочонок, спросил Ковалоччо.

– Что, пиво, они без пенистого эля не могут.

Капече Ковалоччо легко удалось открыть крышку, обернулся:

– Ты сюда не добавлял?…На пиво налягут – не споишь.

Он самодовольно откупорил бутылочку анисовой водки и хихикая опорожнил ее в боченочек, сделав светлый эль еще более светлее.

Понявший юмор граф тем не менее озаботился:

– А нос воротить они от этого пивца не станут?

Попробовал, еще даже лучше стало, приятней на вкус.

– Ну, ладно, ты вот что, сиди здесь, никуда не уходи. Через час примерно здесь появится этот гнус… Мы-то начнем на пол часа позже, так что он покрутится здесь и уйдет. Твоя задача проследить за ним, чтоб он не помешал нам случайно. Если до двенадцати останется на своей квартире бай-бай делать, возвращайся на корабль. Ну а в случае чего… и прикончи.

– Не-е…

Хоть и зряшную и чреватую осложнениями он давал Ковалоччо работу, но оставлять полковника Беккендорфа без присмотра было опасно вдвойне; он вечно где-то ходит / мнение графа д’Олона /.

Выйдя из каюты-опочивальни встретился взглядом с Баскетом, притулившимся к столу, посреди залы.

– Как там?

– Порядок, сэр, столы расставлены, накрыты скатертями. Осталось только ждать.

– Ты вот бы что сделал. Отнеси им боченок пива, пускай подкрепятся. /тише/. И влей туда еще одну бутылку анисовки. И следи за Беккеном, как придет или уйдет дай знать об этом Капече.

…Да, а там что? – указал д’Олон на дверь, откуда слышались латинские выражения. —Что-то не нравятся мне эти собрания, а особенно второй не нравится. Что этот аббат Витербо говорит?

– Omnis civitas corpus est, – доносилось оттуда, когда граф устремился наверх. – …что значит: плохой источник кровь развратников, кровь еретиков —еще худший! – запугивал протестантского капеллана отец Витербо, к которому тот проникся глубоким уважением сана, знанию латыни и красноречию.

– Veritas veritatum – это истина из истин.

– Но протестантизм ничем не противоречит христианской вере, она так же заставляет верить во Всевышнего. Он у нас один. И в догмах протестанты вернее Богу! Умеренность – вот главная добродетель! Монахи-католики погрязли в обжорстве.

– Merum sobriam male obet, – возразил аббат Витербо, на казавшуюся неоспоримой речь монаха, ответив латинской фразой, что значило: излишняя умеренность плохо пахнет. А вся латынь казалась тому выбранной из Библии и истинной.

– Она зачастую бывает лишь лицемерна, – то есть умеренность, продолжал аббат, – Добрые католики-монахи если когда и распустятся, то после усиленно каятся и премного искупляют свой грех. И большей частью на них наговаривают заклятые враги истинной веры: пытаются расколоть верующий мир посеять семя раздора в души каждого и натравить друг на друга.

– Но не кто иные как католики нанесли мне большой ущерб.

– Воздай за зло добром, так гласит заповедь Божия.

– Я сомневаюсь…

– Блажен кто сомневается. Это сын мой тоже заповедь. Всяк сомневающемуся дано время, иначе в загробном мире его ждет ад!

– Господи! Прости меня! Mea culpa²², – вскрикнул вдруг испугавшийся монах, чем разбудил задремавшего было Бертона, посмотревшего на взбесившегося монаха как на ненормального.

– А твое отступное время боюсь прошло, и невозможно будет никак вымолить прощение и умалить грехи свои, которые ты скапливаешь, читая иные псалмы.

– Mea culpa!… Mea culpa! – шопотом твердил донятый монах, раньше бывший католиком и всегда благоволивший к прошлому, и наверняка бы вернулся, если б не карьера. Но красноречие ученого аббата Витербо к старости становившегося все более религиозным за дни и долгие часы разговоров брало потихоньку верх, доходя порой до слез.

– И я бы охотно спросил тебя, сын мой, и даже прочитал бы: «Ih Manus» в руки твои, во спасение души твоей, но в искупление этого мало. Отступничество есть великий грех.

– Как мне быть?

– Hic portu sabitis – здесь спасительная гавань. И для этого совсем не нужно никуда ехать. У Сьюдаделы есть святая обитель, – указывал рукой аббат Витербо через деревянную стену вглубь острова. – Год послушничества – хорошее зачинание.

– Но на мне висит долг службы, я обязан быть исповедником для протестантов. Я присягал на верность английской королеве, наконец меня просто не отпустят, по закону я должен выполнить свою миссию. Но закон!?

– Присягал на верность протестантке, еритичке. А что касается законов, знаком ли тебе этот псалм: Fiat ut a voliut Deus: Deus jura homimum fecit – да исполнится Божья воля, Бог устанавливает законы человеческие.

– Но мне не дадут вступить!

– Mikil fakilius – нет ничего легче, важна искренность. Тебе нужно покаятся в своих грехах и исповедоваться, только тогда я смогу заступиться за тебя в своих молитвах перед Богом и настоятелем обители. Но для этого ты должен очень много каяться квантум сатис²³. Читай «Ave» и «Pater» они благотворно помогают. Пойдем я запру тебя на ночь в молельне. Я потом решу когда будет confiteor²⁴.

…Баскет облегченно успокоился на счет того, не собирается ли аббат переманивать капеллана на свою политическую сторону и посвящать в их планы, побежал докладывать графу д’Олону о том, что один уже готов, со слезами на глазах.

– Ну и что?

– Как ну и что, он же ведь не пьющий, – оглядевшись по темным сторонам на палубе, стараясь потише, проговорил он графу.

– Сами же и довели.

– Но он не пьет, вообще не пьет.

– Вообще не пить невозможно, от жажды умирают…

…Сколько сейчас времени, не пора еще начинать?

– Минут через десять должен прийти тавернщик, а вот он кажется и идет.

– Это эта гадина кажется ползет… Так, ты стой здесь, следи, я пойду вытравлю его оттуда. Скажешь Капече, когда этот мозгляк слиняет отсюда.

Граф д’Олон, постояв еще немного, дождавшись когда полковник Беккендорф взойдет на корабль пошел за ним. В квадратной зале, / дверью заколоченной от залы морской квартиры/, у столов уже собрались несколько человек, преимущественно игравших в карты на белых скатертях. Полковник Беккендорф стоял, пытаясь разобраться в чем тут дело. Д’Олон ожидая за собой поддержку, шедшего тавернщика при поддержке двух поварят так же что-то несущих, не взирая на своего недруга, прошел перед ним, уселся.

Считая эту территорию своей, полковник был несколько покороблен таким наглым вторжением. Чувствуя себя в неловком положении ушел на кухню располагавшуюся поблизости. Стюарда Экстлера там не оказалось, и он решил там его дождаться, несколько задержавшись.

Тавернщик с поварятами налетели быстро, расставив восемнадцать приборов и разлив. Баскет с Бертоном заставили стол вином. Ударил медный гонг.

Собралось множество народу с присущим многолюдью галдежом при разливе. Полковник Беккендорф еле успел незаметно вышмыгнуть. Из-за туловищ граф д’Олон, у которого собрались за наливом, не успел заметить своего торжествующего момента и встал уже после, произносить тосты, короткие и залихватские, их он в тот долгий вечер, устроенной им «варфоломеевской ночи» кидал беспрерывно, заставляя пить более, чем есть, от чего опъянение действует наиболее сильно. Вино было приятное, его было много и не каждый раз могло предоставиться такое обилие напиться нахаляву, все равно ночь, все равно скоро в море…

…Когда ближе к полночи Баскет снова зашел к ним… стояла мертвая тишина. Над сонным царством маячила еще живая фигура графа д’Олона. Вокруг не в полном составе, но в большинстве своем полегли тела споенных. Кто спал на столе, кто валялся на полу, кто дополз, того нужно было искать в большом общем кубрике, или по дороге. Но Баскет не удовлетворился сиим предположением, пошел убедиться, вернувшись досчитал. Все, точно, голубчики один к одному, как убитые. И только один граф д’Олон держался на весу, хотя пить ему пришлось куда как больше. Он заметил Баскета:

– Понимаешь, Баскет, что значит нация другая… Подохли… Я больше их выжрал…/ Рой пустых бутылок, понятно свидетельствовал, что им одним с ними возможно было не справиться/… И все-таки я француз!…Судя по этому / попытался влить в себя еще одну рюмку/

– Остановитесь, не надо! – удержал его руку подскочивший Баскет. —Через полчаса идти на службу…

– Хорошо, не буду, говоришь не надо – не буду… Тащи меня на воздух, а то если я сейчас же не отрезвею… А если засну…, то у Ковалоччо отрезвитель был.

Баскет упирался изо всех сил, тащил графа под руку, но тому все же удалось остановиться и обернуться назад, окинув взором сморившихся на месте.

А этих… не трогай, пускай так… Они мешать не будут. Я уверяю.