Жемчуг королевской судьбы. Кубок скифской царицы

– Съедим.

– Ну смотри.

Валентина Петровна могла бы и не произносить все эти ничего не значащие фразы, однако просто молчать не получалось. Прошли те времена, когда они с дочкой могли часами не разговаривать друг с другом, но при этом заниматься своими делами. Это никого из них не напрягало, просто обе были заняты, вот и все. Однако в чужом доме Валентину Петровну так и распирало.

– Ты похудела, – заметила она, бросив быстрый взгляд на дочь, закутанную в огромный зеленый халат.

– Нет, мам, не похудела, не мечтай, – хохотнула Катя.

– Одни кости остались.

– Перестань.

– Уколоться можно, – парировала Валентина Петровна.

– Ага.

Пирожки Катя выложила на стол и таскала их из пакета один за другим, и Валентина Петровна испытала прилив гордости за себя. За то, что вчера не поленилась и испекла, а сегодня опять не поленилась, вскочила пораньше и поехала совсем в другую от работы сторону, чтобы с утра порадовать дочь, а заодно показать Денису, что теща у него не пустое место, а вещь нужная и полезная. Пусть ценит.

– Ма-ать, я же совсем забыла! – пропела Катя. – Сейчас покажу!

Она слетела с табуретки и выбежала из кухни. Валентина Петровна взглянула на часы и убедилась, что никуда не опаздывает.

Вернувшаяся Катя положила на стол драный газетный лист и старую грязную тряпку.

– Это что такое? – Валентина Петровна тронула пальцем газету. – Кать, вы же потом хлеб на этот стол класть будете! Ну что ты делаешь?

– Мы с тарелок едим, – напомнила дочь. – Рассмотри. Мне интересно твое мнение.

Валентина Петровна сначала взяла в руки газету. Сначала двумя пальцами и с брезгливостью, а потом с удивлением и интересом попыталась расправить ее ладонями по поверхности стола.

– Дату видишь? – восторженно прошептала Катя.

– Это что-то очень древнее.

– А это тебе как?

Катя взяла в руки тряпицу.

Валентина Петровна отодвинула ее подальше от лица ‒ зрение у нее падало уже давно, издалека было лучше видно.

– Шелк. Однозначно, – заявила она.

– С жемчугом, – подсказала Катя.

– Да откуда тут жемчуг-то…

– Он тяжеленький, – подсказала Катя. – Поодиночке каждый камушек легкий, а вместе он такой весомый, да?

– Увесистый, – поправила Валентина Петровна. – Откуда это?

– Тайник в шкафу нашли.

– Чего?

– Старый шкаф из красного дерева. За задней стенкой был сверток из этой газеты, а в нем эта тряпка.

– И что это за тряпка?

Катя победоносно взглянула на мать.

– Носовой платок средневековый. Может быть, даже очень древний. Я сегодня утром немного посидела в интернете и нашла похожие.

– Их продают, что ли? – взглянула на дочь Валентина Петровна.

– На аукционах, мам. И такие же есть в музеях. Жемчуг был доступен представителям высших слоев общества ‒ и никому больше. То есть именно этот когда-то принадлежал кому-то знатному.

– А что за пятна на нем? – присмотрелась Валентина Петровна.

– Где? – заволновалась Катя.

– Он несвежий. Никто не знает, где он валялся. И что с ним делали, интересно? Принадлежал знати… Боже, Катя. Тогда на нем должен быть какой-то знак, тоже вышитый. Здесь же ничего нет.

Катя отняла у матери платочек и поднесла к свету.

– Не факт, что должен быть знак, – пробормотала она. – На тех платках, которые я видела в интернете, тоже не было знаков.

Она вдруг очень расстроилась. И даже не на то, что платок действительно был не помечен, а на то, что Валентина Петровна одним своим словом уничтожила что-то новое, таинственное и мистическое, от чего у Кати плясали в груди солнечные зайчики. И хотя мать никогда не давила на нее психологически и всегда в нее верила, Катя вдруг ощутила сильную усталость, будто бы ее жестоко обманули.

И Валентина Петровна увидела это. Она протянула руку в Катину сторону:

– Дай-ка.

Катя молча протянула ей платок.

– И газету.

– Зачем?

– Давай, давай.

Валентина Петровна достала из сумки мятый пластиковый пакет и упаковала туда находку.

– Возьму на работу, – решительно произнесла она. – Есть у меня одна идея…

Валентина Петровна скрывала от дочери тот факт, что после ее переезда начала курить. Не считала нужным признаваться в этом и старалась покупать сигареты как можно реже, чтобы не привыкнуть. Но, как это часто бывает, сразу же проиграла самой себе.

Отпустив последнего пациента, она набрала знакомый номер, сказала в трубку пару слов, после чего взяла пачку сигарет и отправилась в курилку, устроенную сотрудниками на заднем дворе здания поликлиники.

Там ее уже ждали. Высокий мужчина средних лет в белом халате вежливо поздоровался и вытянул из пачки предложенную сигарету.

– Виталий Игоревич, а вам точно можно? – закурив, начала Валентина Петровна.

– Держусь пока, но иногда позволяю себе срывы, – озабоченно ответил Виталий Игоревич. – Да и пациенты совсем озверевшие пошли. Сегодня, только представьте, мужик на прием пришел вместе с женой. К проктологу. С женой. Выгнать я ее не смог, так как она мне слова сказать не давала, а муж и подавно не встревал.

– И как разрешилось?

– Смешно вышло: заглянул кто-то из очереди, и оказалось, что это его знакомая. Ну, жена пациента сразу в краску, а потом резко замолчала и наконец-то вышла в коридор. Так что… А вы зачем меня позвали?

– Ах да. Помните, вы рассказывали, что у вас наблюдается какой-то ювелир? – выпалила Валентина Петровна.

– Ювелир? – недоуменно протянул Виталий Игоревич. – Не припоминаю. Может, антиквар?

– Может быть, – смутилась Валентина Петровна.

– Ну, есть такой.

– Нужна его консультация, – выпалила Валентина Петровна, которая, прежде чем попросить лишнюю картофелину у соседки, полчаса выдумывала серьезную причину, по которой она вынуждена одалживать еду. – Не мне ‒ дочке.

– И только-то? – усмехнулся Виталий Игоревич. – Его телефонный номер в карте, я вам хоть сейчас могу его дать.

– А он не будет против?

– Против? Нет, Валентина Петровна. Я ему бесплатную консультацию на кафедре устроил. Он и сам тогда сказал, что будет обязан. Думаю, что против он не будет. Но имейте в виду, пожалуйста, что тип он несколько скользкий.

– То есть лучше с ним дел не иметь? – уточнила Валентина Петровна.

– Почему? Иметь-то можно, но лично я бы на всякий случай имел под рукой Уголовный кодекс. Понимаете ли, нет в его образе некоей стабильности, что ли. Не выглядит солидным. Но я могу и ошибаться.

– Опа, – выдохнула Валентина Петровна. – Страшновато как-то.

– Да шучу я, – широко улыбнулся Виталий Игоревич. – Он не преступник и, кажется, даже не привлекался. Но если речь идет о чем-то дорогом вашему сердцу, то нужно было осторожным. Именно это я и хотел сказать.

– Да ну вас к черту, коллега! – в сердцах бросила Валентина Петровна.

– Посылайте куда хотите, – по-дружески приобнял ее за плечи Виталий Игоревич. – За то, что с пониманием относитесь к тому, что я в который раз пытаюсь бросить курить, готов вытерпеть от вас все, что угодно. Контакты антиквара перешлю по эсэмэс. Зовут моего пациента Эдуард Кумарчи. Фамилия произносится с ударением на последний слог. Интересное имя, не находите? Запоминается сразу и на всю жизнь.

Глава 3

В жилах Эдика Кумарчи текла адская смесь. Мать наградила его чистой еврейской кровью, а папаша, в свою очередь, добавил крепкую греческую. Оба родителя были настоящими красавцами, и стоило ожидать, что сын, родившийся у этой очень внешне интересной пары, должен был получиться таким же.

Эдик не подвел, явившись на свет самым настоящим метисом, внешность которого привлекала внимание каждого, кто его видел. Первой была акушерка, принимавшая роды у матери Эдика.

– Какой милый уголек! – с умилением обозначила она, опуская в руки уставшей роженицы маленький сверток. – Очень на вас похож.

– Это вы еще нашего папу не видели, – улыбнулась та. – Вот где стопроцентное сходство…

– А я вот не пойму, – осмелела акушерка, – какая у вас национальность?

– Мои предки из Иерусалима, а отец ребенка родом из Колхиды.

– Колхида, Колхида… – забормотала акушерка, пытаясь вспомнить то, о чем, возможно, даже не знала.

– Вы ведь не слышали о таком месте? – улыбнулась мама Эдика. – Колхидой раньше называли Грузию. Но про Золотое руно вы ведь знаете?

– Нет, – призналась акушерка, напряженно наблюдая за неумелыми действиями женщины, которая пыталась впервые в жизни приложить младенца к своей груди. – Подождите, я помогу. Ладошку свою вот так вот поставьте… Руно и Колхида, говорите? Да я просто забыла. А теперь головку ребенка прижимайте. Не бойтесь, не бойтесь. Все правильно…

Эдик рос в любви и заботе. И того и другого, пожалуй, даже было в избытке. Для родителей он был поздним ребенком: на момент зачатия матери было хорошо за тридцать, а отцу и вовсе около пятидесяти. У четы Кумарчи он был первенцем и, как позже выяснилось, так и остался единственным ребенком в семье, потому над ним тряслись, как над аленьким цветочком. В младенчестве за ним приглядывали не только мать с отцом, а также две родные бабушки, а позже, когда он крепко встал на ножки, к делу подключилась суровая няня Вера. Но на самом деле Эдик вообще никому не доставлял хлопот. Он редко болел, почти не плакал и даже колики в животе его никогда не мучили. Все у него случилось в прописанные природой сроки: на горшок он попросился сам, пополз и пошел по установленным педиатрами всего мира предписаниям, а та любая еда, которую ему предлагали, исчезала с тарелки без единого каприза со стороны того, кто ее уничтожал.

В детском саду малыш Эдик был всеобщим любимцем, ровно как и в школе. Ему легко давалась учеба, он без труда обретал друзей, а девчонки, когда пришло время, обратили на него внимания все и сразу. Трудный возраст он преодолел без сучка и задоринки – ни одной ссоры с родителями, ни одного протеста за этот промежуток времени не случилось.

Эдик словно был окутан каким-то защитным коконом, который не позволял ему ни волноваться, ни возмущаться, ни повышать голос. За три месяца каникул он превратился из смазливого подростка в статного и серьезного молодого человека, причем красотой своей не кичился, потому что никогда не считал привлекательный внешний вид достоинством. Ни у себя, ни у кого-либо еще.

Все оборвалось в его восемнадцатый день рождения. Родители, возвращавшиеся с дачи на машине, дома так и не появились.

Проводив подвыпивших друзей и убрав со стола остатки вкусного праздника и пустые винные бутылки, Эдик решил прогуляться, чтобы встретить машину с родными возле подъезда. Проторчав на улице до темноты, он вернулся домой в некотором недоумении, после чего закурил и вышел на балкон, решив караулить там. Подъехавшая к дому иномарка выглядела очень странно, а звонок в квартиру прозвучал не как обычно, а как сигнал тревоги. На часах в тот момент была половина второго ночи.

Дальнейшее Эдик много раз пытался стереть из своей памяти, но, как водится, ни черта не сумел. Он сидел за столом, а стоявший посреди комнаты немолодой мужчина в сером свитере рассказывал ему страшную историю о том, что чета Кумарчи на самом деле являлась преступниками, сбежавшими из страны.

Именно отец Эдика, известный ювелир, все эти годы торговал крадеными предметами старины, которые ему поставляли квартирные воры и прочие нечистые на руку жители столицы. А мама Эдика, стоматолог со стажем, оказывается, помогала супругу, сводя мужа с нужными людьми.

– Они что, были членами банды? – спросил Эдик.

– Получается, что так, сынок, – грустно ответил мужчина. – А ты ничего не знал?

– О чем я должен был знать?

Эдику крупно повезло, что в тот момент он уже окончил школу и имел на руках аттестат о среднем образовании. Только поэтому ему не пришлось общаться с органами опеки и он не лишился квартиры.

Позже, когда позади были часы допросов и обысков и долгие бессонные ночи в доме, наполненном тяжелой тишиной и плотным туманом сигаретного дыма, он восстановил картину случившегося и все понял. Его бросили. Без денег, без объяснений. Совсем одного.

На тот момент из родни у Эдика, кроме предавших его родителей, никого в живых уже не осталось. Но была подруга. Именно подруга из числа бывших одноклассников, которая, узнав всю правду, не отвернулась от Эдика, а переехала к нему, чтобы быть рядом. Ни она, ни он не были влюблены друг в друга, что оказалось очень кстати – им не пришлось забивать головы еще и этой фигней.

В то черное лето Эдик понял, что дружба намного выгоднее любви. Она больнее лечит, но ясность ума сохраняется полностью.

Родители сбежали в Израиль, а перед этим их в последний раз видели в аэропорту «Домодедово». На связь с Эдиком они не выходили со дня его рождения, и это ранило его сильнее всего остального, с чем пришлось столкнуться.

Из квартиры тогда конфисковали все самое ценное. Вынесли старинную мебель, пару икон, очень много старинных фолиантов. Не погнушались даже тонкой золотой цепочкой, которую Эдику подарила мать на пятнадцатилетие. Она тоже оказалась краденой. Впрочем, он отдал ее сразу и без лишних уговоров со стороны полиции ‒ с тела прочь, из сердца вон.

Об институте пришлось забыть. Эдик устроился продавцом в мебельный магазин, где неожиданно для самого себя сообразил, что неплохо разбирается в дизайне. Красавец продавец-консультант легко уговаривал покупателей на серьезные траты, оставляя на клочке бумаги наброски плана их квартиры в будущем ‒ если они, конечно, решат приобрести это кресло стоимостью триста тысяч рублей или вон ту тумбочку за пятьдесят тысяч.

– Вы не пожалеете, – с томной ноткой в голосе произносил он, опуская при этом длинные черные ресницы, уговаривая и гипнотизируя одновременно. – Если что-то пойдет не так, то вернуть товар всегда можно. Но мне кажется, что это будет не ваша история.

Начальству все это не понравилось, несмотря на то что некоторые клиенты, заходя в магазин, уже искали только Эдика, игнорируя предложения других продавцов помочь и проконсультировать.

Почувствовал злую силу и сам Эдик, после чего решил свалить из продаж и уволился одним днем.

Неделю после этого он провел дома, ложась в три ночи, просыпаясь в три часа дня, а в промежутке проводя в интернете кучу времени в поисках нового источника заработка. О получении высшего образования он больше и не мечтал ‒ ему остро были нужны деньги, а учиться, говорят, никогда не поздно.

Свой двадцать восьмой день рождения Эдик справлял один. На дворе стоял одна тысяча девятьсот девяносто восьмой год со всеми перестроечными последствиями. Эдик в тот день собирался хорошенько напиться по такому поводу, как собственное появление на свет.

С утра у него все валилось из рук, как, впрочем, и всегда. Настроение в эту дату он себе поднять даже не пытался ‒ лица родителей так и стояли перед глазами, а в душе жгла костры старая обида.

Уже вечером, в поисках улетевшей при падении под батарею центрального отопления зажигалки, Эдик решил воспользоваться освещенным экраном мобильного телефона, чтобы хоть что-то рассмотреть в темном углу комнаты. Зажигалка обнаружилась сразу, но нашлось кое-что еще: между стеной и батареей тускло блеснуло что-то металлическое. Что-то, о чем Эдик и не знал.

Этим «чем-то» оказалась плоская металлическая коробка из-под швейцарского шоколада размером с ладонь.

Вынуть ее оказалось делом непростым, и Эдик использовал для этого гибкую пластиковую линейку, при помощи которой и заставил коробку выдвинуться из укрытия ровно настолько, чтобы ухватиться за нее пальцами.

Такие плоские подарочные упаковки были ему хорошо знакомы. Он помнил их: в детстве ему такие дарили несколько раз, он всегда тут же открывал их и мигом съедал спрятанный под выдвижной рельефной крышкой шоколад.

С замиранием сердца уже взрослый Эдик сдвинул крышку с места и увидел сложенный в несколько раз тетрадный лист.

Это было письмо от матери, написанное, видимо, незадолго до того, как они с отцом решили бежать из страны. В нем она называла Эдика «сыночком» и объясняла причину их с отцом побега. Страшная тайна, о которой она писала, уже и тайной не была – спасибо тому самому гэбисту, появившемуся на пороге дома семейства Кумарчи в день рождения Эдика. Но теперь с Эдиком «говорила» его мать. Она просила прощения. Она оправдывалась. Она наверняка плакала, когда писала это прощальное письмо.

По ее словам выходило, что незаконным оборотом антиквариата они с отцом стали заниматься вынужденно. В их жизни было все, о чем их сын тогда не знал: долги, угрозы и просьбы, которые они не могли не выполнить.

Причину этих страданий мать озвучила коротко, но очень ясно:

«Именно тогда, когда у тебя есть все, ты почему-то хочешь получить еще больше. Мало кому удается остановиться. Это и было нашей ошибкой. Научись вовремя оставаться на месте, сыночек».

Выходило, что мать с отцом запутались и, покидая страну, остались должны многим людям.

«Тебя не тронут, – обещала мать в письме. – Мы позаботимся о том, чтобы они этого не сделали».

Все сложилось. Эдик тут же понял, в чем был смысл их отъезда. Если бы они не сбежали, то сидели бы до конца жизни в тюрьме. И Эдику пришлось бы как-то с этим выживать. Носить на лбу клеймо сына воров. Об этом узнали бы все и везде: в институте, куда он так и не поступил, в его ближайшем окружении, включая соседей и знакомых. Потому родители сбежали, перед этим слив своих преследователей милиции. А там, где есть намек на антиквариат и драгоценные металлы, всегда пасутся «люди в черном». Вот почему Эдика не арестовали и даже не привлекли. Такова была договоренность между родителями и органами внутренних дел. И вот почему к нему никто не явился за тем, чтобы потребовать вернуть долги отца и матери ‒ все, от кого исходила опасность, уже были в наручниках.

Вернув письмо в коробку, Эдик поставил ее на полку книжного шкафа и пошел в магазин. Купил себе несколько бутылок пива и сигареты. Вернулся, сел на стол, поставил перед собой коробку с письмом и стал пить. Только делал он это не стремительно или слепо, а вдумчиво. Теперь его терзало ощущение какой-то незавершенности. Они могли бы взять его с собой, но не взяли. Могли бы как-то проявиться в течение десяти лет, но и этого не случилось. Исчезли. Пропали. Отказались от единственного сына.

В тот момент он понял, насколько сильно умеет ненавидеть.

Захмелев, он немного поплакал, всматриваясь в материнский почерк.

Нет, нет. Не могли они его бросить, он никогда в это не верил. Как он мог думать о них плохо? Теперь же все изменилось. Теперь он получил весточку, которая, оказывается, ждала его почти десять лет. Это можно было считать подарком ему на день рождения, разве нет? Подарком от мамы и папы. За батареей милиция по время обысков ничего не искала. Или заранее знала, что там припрятано? Господи, сколько вопросов.

Эдик снова полез за батарею. Ничего. Только пыль. Но ведь должно быть что-то еще. Наверняка есть еще…

Звонок в дверь застал его стоящим на коленях под столом. Открывать он и не подумал, поскольку никого не ждал, но на всякий случай выполз из-за стола и окинул взглядом комнату – ничего, сойдет. Пусть бардак, пусть пустые пивные бутылки на столе и накурено. Его дом ‒ его правила.

В дверь позвонили снова. И сразу же еще раз.

«Трижды, – изумился Эдик. – Кто это может быть?»

Он вышел в коридор и остановился в ожидании.

Четвертый раз.

– Сука… – прошептал Эдик и буквально рванулся к двери.

Открывая, специально гремел ключами в замке, чтобы незваный гость заранее пожалел о том, что решился появиться на пороге.

Но на лестничной площадке перед квартирой никого не было. Зато возле лифта, метрах в двух впереди, стоял немолодой мужчина с приподнятой рукой, собравшийся нажать на кнопку вызова лифта. На его плече висела большая черная сумка.

Эдик набычился и уставился на незнакомца, а тот, в свою очередь, удивленно взирал на Эдика.

– А я уже было собрался уходить, – пояснил мужик и убрал палец с кнопки. – Думал, что…

– Насрать мне на то, что вы там думали, – оборвал его Эдик. – Что вам нужно?

Мужчина медленно стал приближаться. При этом вид у него был весьма виноватым. Он остановился на расстоянии вытянутой руки от дверного проема и перебросил сумку вперед, на живот.

– Меня зовут Мигунов Михаил Иванович, – представился он и внимательно всмотрелся в лицо Эдика. – Боже мой, да ты вылитая мать… Кто бы мог подумать… Ты меня, наверное, уже и не вспомнишь, Эдуард. Я давний друг твоих родителей. Могу я зайти?

Эдик сразу понял, что Мигунов не врет – по квартире он передвигался уверенно, будто бы уже бывал здесь раньше. Увидев на столе пустые пивные бутылки, тяжело вздохнул, покачал головой и поставил рядом с ними свою сумку. Вынул из нее бутылку красного вина и пакет с желтой черешней.

– Чем богаты, как говорится, – едва заметно улыбнулся он. – А вот курить в квартире не стоило бы. На улице, кстати, такая приятная погода! Проветрим?

Эдику захотелось дать Мигунову пару советов касательно правил поведения в гостях, но вместо этого он вдруг решил прислушаться к рекомендации. Отворил балконную дверь, впустив в комнату шум вечерней жизни родного города, и тут же демонстративно закурил.

– Вот и славно, – теперь уже широко улыбнулся Мигунов и полез в сумку. – Надеюсь, с вином я не прогадал.

– Что вам нужно? – вспомнил Эдик.

Мигунов оставил сумку в покое, сел за стол и сложил руки на груди.

– Ты меня, наверное, не вспомнишь. Я бывал тут раза три или четыре. Я дружил с твоими родителями.

Эдик и бровью не повел.

– Дружили, говорите? – прищурился Эдик. – Хорошим, видно, были другом, если они всего три раза вас пригласили. Или сколько там ‒ четыре?

Мигунов не обиделся.

– Приглашали часто, но я не имел возможности бывать тут постоянно.

– Теперь уже и не проверишь, – обронил Эдик.

– Верно, – согласился Мигунов. – Давай сразу к делу. Вижу, что ты мне не очень рад. Оно и понятно в принципе.

– Давайте к делу, – согласился Эдик.

– Мамино письмо, смотрю, уже нашел.

Эдик подобрался. Коробка из-под шоколада лежала в самом центре стола. Мигунов смотрел на нее, не отводя взгляд, и словно что-то обдумывал.

– Скажу сразу, Эдуард, что тебя никто не бросал. Побег родителей был вынужденным. Мама обещала все тебе объяснить в письме.

– Она объяснила, – ответил на это Эдик. – Объяснила. А вам я почему должен верить?

– А кому ж еще? – удивился Мигунов. – Я за тобой следил. Больше ведь некому. Родных у тебя не осталось, так что…

– Они… живы? – сдался Эдик и медленно подошел к противоположной стороне стола. – Где они? Десять лет… ни слова…

– Их нет в живых уже десять лет, – спокойным тоном произнес Мигунов. – Мне горько сообщать тебе это, но ты должен знать. Впрочем, я и сам знаю далеко не все, но этого, мне кажется, достаточно.

Эдик упал на стул, закрыл глаза и изо всех сил стиснул зубы. Не плакать. Не ныть. Нельзя перед этим не пойми откуда взявшимся «другом семьи» быть тем, кто ты есть. Надо, чтобы он видел, что Эдик вырос в сильного и жесткого мужика.

Мигунов же со вздохом снова полез в сумку, вытащил из нее тонкую пластиковую папку на резиночках, цепляющихся за углы. Таким образом папка надежно хранила то, что в ней было спрятано.

– На.

Он подтолкнул папку в сторону Эдика. Она не доехала до него по столу совсем чуть-чуть.

– Дарственная на антикварный магазин, – прокомментировал Мигунов. – Скажи-ка, парень, а чистый стакан у тебя найдется?

Эдик не шелохнулся. Тогда Мигунов, не переставая вздыхать, встал и сам пошел на кухню. Он бывал в этом доме и раньше и помнил, что стаканы мать Эдика держала на верхней полке кухонного шкафчика.

Вино помогло Эдику прийти в себя. Мигунова он выслушал внимательно, никаких вопросов не задавал, потому что если они и возникали, то Мигунов, словно читая мысли Эдика, тут же и отвечал на каждый из них.

– Я именно этого и боялся: что ты, дружок, встретишь меня с дубиной наперевес. Потому готовился к визиту основательно. На самом деле я хотел прийти раньше, но понимал, что еще не время, – сказал он, качая стакан с вином в ладонях. – Спасибо тебе за то, что не выгнал и не сорвался на мне.

Эдику вино не понравилось. Вместо него он решил вернуться к пиву. Опьянение от раньше выпитого уже прошло плюс наложился стресс от визита Мигунова и от его сказочного подарка.

– С твоим папой я познакомился на выставке картин молодых художников. Ее проводили в самой обычной, но очень большой квартире. Где-то в районе станции метро «Серпуховская», если не путаю. Такие сборища частенько устраивались раньше, люди там знакомились и приобретали предметы искусства. Вот там мы с твоим отцом и нашли друг друга. Я сам живописью увлекаюсь давно, но кисть в руках держать не умею. Потому ‒ поклонник до мозга костей.

– Поклонник кистей, – внезапно для себя улыбнулся Эдик.

– Точно! – хохотнул Мигунов. – С юмором дружишь, это очень хорошо. Ну, если глубоко не погружаться, то скажу проще: твой отец предложил мне работу. Я должен был давать предварительную оценку каждой картине, которую ему приносили. Ты же уже в курсе, кто именно это делал?

– Кто приносил-то? – уточнил Эдик. – Ага, в курсе. Воры в законе, да?

Спросил он с издевкой в голосе, но Мигунова это совершенно не задело.

– Именно так, – спокойно ответил он. – Твой папа решил, что из меня получится отличный консультант. Я ведь действительно… могу. Одаренный самоучка или эксперт по наитию ‒ вот именно так я бы сам себя охарактеризовал. О том, что твой отец тесно сотрудничает с бандитами, я понял не сразу. Он сам не говорил, и теперь я его очень хорошо понимаю. Он был очень внимательным к мелочам, и, чтобы во что-то поверить, ему необходимо было проверить все самому. С годами он превратился в подозрительного неврастеника, но что касалось его отношений с твоей мамой, то они оставались теплыми до самого конца.

– Как они умерли? – прервал его Эдик.

– Банально, – тут же ответил Мигунов. – Машина, на которой они ехали из аэропорта, перевернулась на трассе.

– Как вы узнали об этом?

– Из новостей. На одном из фото я увидел дорожную сумку, вылетевшую из багажника такси. Точь-в-точь такая же была у твоей мамы.

– Таких сумок в целом мире найдется миллиард! – выкрикнул Эдик. – Вы меня за идиота держите, да?

– Эту сумку ей сшила моя жена, которой тоже уже нет на свете, – произнес Мигунов. – Золотые руки были у моей Веры. Обшивала актеров и целые семьи послов и дипломатов. Вещи получались неповторимыми. Работала не только с одеждой, а могла сшить гардины, например. Работала со всеми материалами, которые только можно было использовать. Ту сумку, которую я увидел на фото, я ни с чем не перепутаю. Не забывай, дружок, что твой отец не просто так работал со мной. Мелочи ‒ вот ключ ко всему. Детали, штрихи, миллионы оттенков. Остальное ‒ чушь, канва, нечто усредненное или среднее арифметическое, если хочешь. Да и погибших было всего двое. Семейная пара туристов, муж и жена. Ехали из Тель-Авива, из аэропорта Бен-Гурион в сторону Иерусалима. А в Иерусалиме, насколько я знаю, у твоей мамы имелась какая-то дальняя родня. Черт, там и ехать-то всего ничего было…

В голове Эдика снова произошло обрушение выстроенной им самим картины. Погибли. Умерли. Значит, зря думал о них плохо? Или не зря? Уехали-то молча, ни слова не сказав.

К черту сожаления, тряпка. Он помнил утро того дня, когда видел их в последний раз. Мама деловито собиралась на дачу, складывала какие-то вещи в сумки, бегала по квартире, покрикивала на отца, нервничала. Ничего странного Эдик в этом не увидел, она часто так себя вела, если предстояло вот-вот встретить гостей или отправить отца одного на дачу. Все у нее было в последний момент, все не так. Все ей мешали. Но никакой приметной сумки Эдик вспомнить не мог. Просто не до того было, ведь к вечеру ждал гостей на свой день рождения…

– У тебя еще остались вопросы? – услышал он виноватый голос Мигунова. – Черт побери, конечно, остались. Предупреждаю сразу, что отвечу не на все, но ты зла на меня не держи, слышишь? И на маму с папой тоже. Не надо.

– Их убрали, – поднял голову Эдик. – Их убрали! Я только что это понял. От них избавились. Кому они помешали? Это те, на кого они работали, да? Их убили те самые бандиты, которые приносили ему ворованные пейзажи?

Они с Мигуновым встретились взглядами, и Эдик с ужасом понял, что у того также были похожие мысли.

– Они работали и на тех, и на тех, – понизил голос Мигунов. – Мой тебе совет ‒ не лезь в прошлое. Если они оставили тебя одного, не предупредив, значит, так было нужно.

– Кому было нужно? – выкрикнул Эдик.

– Значит, так было нужно… – пробормотал Мигунов, посмотрев на часы.

– А вы почему, если дружили с ними, все эти годы не показывали своего носа? – Эдик смотрел на Мигунова с явной ненавистью. – Десять лет я тут был один, а потом появляется щедрый даритель со словами о том, что он был в хороших отношениях с моими родными. И дарит мне магазин! Мне! Охренеть можно! Думаете, руки целовать стану?

Эдик почти кричал, и будь он по-настоящему жестким, то вытолкал бы взашей этого типа, предварительно запихнув в его глотку ту самую папку с дарственной. Но Эдик не мог этого сделать ‒ его обида была слабее желания узнать о том, что его мучило долгие годы. И потом, не каждый день ему дарили антикварные магазины. Почему именно ему и почему именно сейчас? Он хотел знать об всем.

И снова Мигунов «прочитал» состояние Эдика. Уловил его настрой, едва взглянув и тут же отметив про себя, что угрозы для жизни нет никакой. Разумеется, из парня фонтаном били эмоции, усиленные осознанием свалившейся на него правды, но тут уж Мигунов ничего поделать не мог. Он, если честно, даже и приходить сюда не хотел, а теперь уже сто раз пожалел, что не отправил к Эдику знакомого нотариуса с этой самой чертовой дарственной.

– Тебе было сложно, я это понимаю, – примирительно сказал Мигунов. – За эти десять лет и в твоей жизни, и в стране произошли существенные изменения. Вместо милиции теперь полиция, например. И история с твоими родными уже отправлена в архивы, куда далеко не всех пустят. Поэтому еще раз: забудь о какой-то мести, о поиске правды. Я и сам не знаю всего, а ты вон уже какие-то выводы сделал. А что касается магазина, так это я тебе не свое отдаю. Твой отец мечтал заниматься антиквариатом на официальной основе, подыскивал помещение, собирал информацию, обрастал знакомыми. Вот они-то и замотали его в свою паутину. Он был настоящим собирателем, мог на глаз отличить подделку от оригинала, но ему все то, что он добывал, просто негде было складывать. Я помог, отдав под его богатства отдельную комнату в квартире своей тогда еще живой матери. После ее смерти квартира отошла мне, и вот тогда твой папа разошелся не на шутку, скупая все, что только мог. Даже твоя мать называла его безумцем. Когда они пропали, я сразу просек, что дело нечисто. К тебе не сунулся, потому что, прости, дружок, было не до того ‒ я спасал свою шкуру и репутацию. Меня вызывали на Лубянку, рассказывали об обысках в этом доме и спрашивали о местах, где мой друг Кумарчи мог бы хранить свою коллекцию. О, я догадался, что они не знают о комнате в Медведкове, которая вся была завалена статуэтками, подсвечниками и коробками со всяким старьем, которое твой отец ласково называл «мои винтáжики».