Ольма. Стать живым

– Неужто, помер?!

– Нет, что ты! – замахала руками та и быстро заговорила. – Деда, он ушел из веси. Он на берегу реки живет теперь, в шалаше… – Томша нервно затеребила подол льняного платья. – Он не такой теперь, как раньше был… Слабый стал, взгляд тоскливый, даже волосы посерели, ноги истаяли… И запах от него противный… Был. Пока он у мамки в доме был и Санда за ним ходила… – Томша сморщила курносый носик. – Рассуди, мудрый суро, как мне быть? Мы ведь сговаривались с ним, с Ольмой-то, еще по осени… Но не может он мне теперь женихом быть. Калека ведь, какой от него прок? И одна я быть тоже не хочу! Мамка говорит, как бы старой девой не остаться. Вот, если бы Ольма помер, тогда весной, все бы говорили обо мне: «Смотрите, Томша идет, из-за нее самый сильный парень на охоте погиб…» И я бы могла не позорясь себе нового жениха искать. – Кондый при этих словах строго нахмурился, но тараторившая девчонка того не заметила. – А так, все знают о нашем с Ольмой сговоре и косятся, когда я со знакомыми парнями заговариваю, а старики, так, вообще, головами качают… Шепчут, что я за него ручалась перед буем Куяном, а сама с другими улыбаюсь. Ведь Ольма-то жив… – вздохнула тяжко и, вдруг, вскинувшись, воскликнула, – Но сейчас-то он немощный, как старик. Ой, прости, – и зажав рот ладошкой, пробормотала, – Совсем не тебя подразумевала…

– Брось, нет обиды в том, что ты меня стариком величаешь. Просто старость старости – рознь… Но я понял тебя и судить тебя мне не след. Когда ты сама ужо все решила… Да и не одна ты уже давно, знаю. Чую! – Пожевал губами Кондый. От этих слов шею и щеки Томши залило румянцем. – Делай, как решила, не мучайся, Ольма не твоя судьба и дороги у вас разные. – Арвуй встал, опираясь на посох, кликнул парнишек.

– Хой, мальки, бросайте ергушки! Упан, проводим-ка гостей до веси, да и все новости самолично послушаем, да, и посмотрим что там и как? Давно я в бол не выбирался… – Многозначительно добавил старый суро, пристально посмотрев на девицу.

Упан вслед за новым приятелем Ошаем не торопясь затопал по лесной тропинке вперед, Кондый, опираясь на свой крепкий посох, медленно побрел следом. А поникшая Томша встала и, как была с алыми щеками и, не поднимая от земли тоскливого взгляда, пошла вслед за всеми, уже успевшими скрыться в густом еловом подлеске. Но потом мотнула головой и побежала, догнав старого Кондыя. Стежка извиваясь, вывела на широкую, ведущую к селению тропу. Прошли мимо лесного колодца, к которому люди ходили редко. Его для того и строили в лесу, чтобы лесных жителей, населяющих лес, можно было умилостивить, дав им возможность пользоваться чистой, питьевой водой. А селищенцы сюда ходили, только тогда, когда кто-нибудь заболевал, и была необходима помощь хозяев леса. Кондый сам иногда приходил к темному лесному колодцу, побеседовать с духами, потому что знал, что через это темное водяное горло его могли слышать пращуры.

– Томша, – обернулся Кондый, – боловские все на кулигах, что ль?

Девушка подняла глаза и только собралась ответить, как издалека затараторил, услышавший вопрос, звонкий Ошай:

– Да-да, дедушка-суро, все ж в лес ушли. Мужики сечь-жечь, а бабы по ягоды, земляника ж пошла! Вона, – махнул в сторону уже виднеющейся веси Ошай, – Только старые остались сторожить, да, дружки мои на речку обещались. Отпусти, деда Кондый, Упанку своего, ух, покупаемся! Солнышко-колоколнышко жарит! А водица в Меже сейчас чудо, как хороша! Отпустишь, деда Кондый, Упана со мной? А? – Заискивающе взглянул снизу, подбежавший к деду, белобрысый Ошай. А босые ноги его так и приплясывали от нетерпения в светлой дорожной пыли, что покрывала в жаркий летний полдень стелющуюся под ногами дорогу.

Кондый повернулся к приёмышу:

– Упан, сходи на реку, посмотри там, сдружись, может, с ребятами? – Он ласково потрепал темные волосы внука и продолжил. – Только не забывай о туесе с водой! Он всегда при тебе должон быть! И нынче, как никогда для тебя полон!

Малыш поднял на Кондыя спрятанные под темными бровями внимательные глаза и сказал:

– Хорошо, деда, я помню про туес, – не по возрасту серьезно ответствовал Упан. И тут же, улыбнувшись, спросил, – деда, а что такое река? – головенка его круглоухая и темная наклонилась к плечу, а указательный пальчик в раздумии был прикушен крепкими зубками.

– Беги – Ошай покажет, что это! И расскажет, только успевай уши подставлять. Он еще тот звонок… – Усмехнулся в густую бороду и широкой жесткой ладонью шлепнул внука чуть пониже спины, направляя в сторону нетерпеливого Ошая. Мальчишки порскнули в сторону реки. Ошай бежал впереди, раскинув руки, будто летел, а его широкая, не по размеру, рубаха полоскалась на ветру за спиной. Темноголовый Упан ходко трусил сзади, не торопясь и размеренно шлепая по теплой дороге босыми пятками. Его коренастая фигурка неспеша догнала и перегнала рвущегося вперед белоголового Ошая, который уже запарившись стоял упершись ладонями в колени и смотрел в недоумении на своего, вроде бы, медлительного товарища. Арвуй отвернулся, и спросил Томшу

– Кто твой избранник, дева?

Та подняла на него глаза и сбиваясь, поведала:

– То Умдо, дедушка… – Комкая платок поведала она, – Он добрый, весёлый! – Волнуясь, продолжила Томша, – И подарки дарит дорогие, и батюшка его Шолеш в выселки ушел, на тот берег, починок богатый на излучине, жгут подсечину, поле скоро будет! – Тараторила девица, будто оправдывая свой выбор. Она прижала руки к груди, подняла брови, словно хотела уговорить. Мудрый суро только улыбнулся, положив подбородок на руки, удерживающие посох.

– Ох, дева! Убеждать меня не надо! Ведь ты уже сама себя убедила. – Кондый нахмурил брови, – Знаю, чего добиваешься, чего хочешь. Я схожу к Ольме, возьму твой груз. – Девушка удивленно вскинула глаза. А волхв, меж тем продолжил. – А что поделать, такова моя паша. Поле людских душ храню, возделываю и… пропалываю… – Добавил он, словно припечатал, грозно сдвинув брови. – Иногда пропалываю… Иди, Томша, схожу я к нему.

Девушка мотнула головой, будто досадуя на свою горячность, поклонилась земно, и подхватив подол, побежала в сторону селища, где на границе лесного сумрака и залитого солнцем поля уже маячила чья-то фигура.

– Беги, дева, беги к судьбе своей, кривая она будет, как бы тебе нынче о прямой не мечталось. Ну, где тут Межа-то река?.. – сам у себя спросил Кондый.

Крепкие поршни волхва из лосиной кожи легким, совсем не старческим шагом понесли Кондыя в сторону речного берега. И спина распрямилась, и посох он перехватил за середину. Зачем опора, если шагается легко и споро, и народ его, к тому же, не видит… Усмехнулся и ускорил шаг.

Кондый чувствовал себя молодым и крепким, несмотря на седую бороду, сутулые плечи и узловатые руки. Он давно перестал стареть. Как раз с тех пор, когда могучая и прекрасная Кулмаа, которую на его родине величали Морриган, посетила его избушку на болоте. Тогда она спросила его, чего он, пытливый ведающий, желает всей душой – уважения, богатства или бессмертия? И зрелый, только, только начавший седеть Кондый ответил ей, что люди важнее, их сберечь это главное, ибо потомки этих племен великие земли держать будут под своими дланями и сильными станут от моря черного до моря белого, от заката и до восхода. Сила богини сияла и потрескивала вокруг грозовым облаком, а в холодных глазах плескалась смерть. Но он не испугался. И Кулмаа сказала, что вечность тяжкая ноша, но Кондый ее достоин. И, вот, уже третий век он встречал мерян в этом мире и провожал их в другой, направляя, напутствуя и спасая. Он был истинный суро этой земли.

Ноги волхва мягко ступали по дороге, посох глухо ударял в землю. Мальчишечьи голоса, вернее один голос – Ошая звенел впереди, в ветвях пели птицы, летний ветерок игриво шуршал зеленью листьев и трав.

Тропинка довела их до бола. Местные свое селище никак не величали, бол он и есть бол. Но окрестный люд прозвал его Медведецевым, после зимней кареводы, случившейся на охоте. По левую руку от селения были поля, уже который год кормившие людей. Сразу за полями, на вершине, окруженного оврагами холма, вырастал частокол, он был не сильно высоким, а так от лесного зверья, всего-то в человеческий рост. Ворота были открыты и шагавший Кондый нахмурился от такой небрежности. Негоже оставлять бол без присмотра. Хоть времена нынче и тихие, но мало ли чего… Надо будет при случае Куяну попенять. Селение, окруженное частоколом, по местным меркам было не таким уж и маленьким. Полная дюжина дворов вместе с хозяйственными навесами, где в загонах находилась скотина, вольготно раскинулось на плоской вершине невысокого пологого холма. Арвуй обвел взглядом все городище и заметил, что старых землянок, которые строили пришедшие на это место предки ныне живущих людей, все меньше и меньше. Две или три осталось… А двускатные срубы, выраставшие им на смену, тянулись островерхими крышами к небу. «Растут избы, растет селище и племя растет, – подумал суро, – а это благо!» Между домами копошилась мелкая живность. Кое-где было слышно кудахтанье кур. Все дома открытыми проемами входов смотрели в сторону полдня и каждый строился, где хотел, однако почти в самой середине поселения виднелась широкая хорошо утоптанная площадь. В знойном воздухе висела тишина.

– Эй, дети! – окликнул Кондый мальчишек, так и не отправившихся на реку, – Ошай, кто в селении для догляду оставлен, пока мужики, да бабы в лесу?

Светлоголовый Ошай, обернулся, откликнулся, пряча голубые глаза от солнечного света за льняной чёлкой:

– Да, мудрый суро, все нынче там, кто в лесу, кто на полях, да огородах. А тут, осталися только старик Балбер, да бабка Курашка! Вона, у колодца сидят, мен мерекают.

Кондый Балбера и Курашу помнил молодыми и стройными, еще в те времена, когда прожитые годы и тяжелый труд не пригнули их плечи к земле. Ой, давно это было, тогда бол двора на три меньше был и все жители с интересом наблюдали ухаживания молодого и ловкого рыбака Балбера за красивой, но злоязыкой и склочной Курашей. «Да, сердцу не прикажешь,» – вздохнул Кондый. И подошел к парочке стариков.

– Ёлусь, мерен! Уважаемый Балбер и достойная Кураша! Как живете-можете, по

добру ли, по-здорову?

Старики приосанились от уважительных слов, переглянулись и даже немного спрямили согнутые спины. Балбер открыл было рот, чтоб с должным уважением ответить арвую, но его перебила бабка Курашка, которая с годами так и не растеряла звонкость и силу своего голоса:

– Ой, не спрашивай, уважаемый суро, года-то они не семечки… Было времечко, ела я семечко; а теперь поела бы и лузги, да боюся мужа-брюзги.

– Как была ты, Кураша, острой на язык, так и осталась, – заворчал Балбер, тряся бородой, – из тех семечек и полынь вырастает, да горькой бывает. – Не остался в долгу старик, вздохнул и продолжил, – Маюсь я с тобой Курашиха всю жизнь! Как же мне по молодым летам глаза застила твоя краса, что не услышал твоего колючего слова, так и живу с тех пор, глохну от тебя по два на пять раз на дню! – Старик ворчал, но в его выцветших от старости глазах по-прежнему светилась любовь, с которой он смотрел на свою жену…

Старуха недовольно поджала губы, хотела снова ответить, но старый рыбак оборвал ее:

– Цыть, язва старая! Мужчины говорят! – и, тяжело опираясь на посох, привстал с бревна. —

Ты, Кондый, чего пришел-то? Просто так ведь не приходишь. Случилось чего иль нет? – задрал пегую бороду Балбер, внимательно вглядываясь в глаза волхва, спрятанные под густыми бровями.

– Уважаемый Балбер, ничего страшного не случилось, все идет своим чередом. Скажи, что говорят в веси про Ольму-калеку? Слыхал-то немало, небось. Чего говорят-поговаривают о том?

Опираясь на клюку, Балбер посмотрел в сторону реки и поведал:

– Да, чего говорят-то? Разное говорят… Но все больше жалеют его, Ольму-то, не то что той зимой, когда, ну это, сразу после охоты-то… Хотели того, к Кулме спровадить, ну, околел чтоб… А нынче, ну, ясно дело, нынче лето удалось, еды вдоволь и лишнего куска не жалко. Носят люди, коли мимо ходят. А кто и нарочно ходит, мамка его, вот тоже бегает… Только Томша, вертёха ужо с другим милуется. Тьфу…

– Правда, уважаемый суро, – добавила бабка, – У нас еще и вождь есть, ан-то, Куян, дальше лета заглядывает. Говорит, а зимой, кто с Ольмой делиться будет? Зимой-от лишних кусков не бывает. Лишний расход прибавит хлопот. Да и не зря его медведица заломала, не просто так, для науки! Скидох-то тот еще был! Ведь, мой отец когда-то говаривал, что наш мишка не берет лишка, да…

– Глупая баба! – выкрикнул старый рыбак. – Ты сама-то в беду попадала, да от людской помощи не отказывалась, когда по глупости твоей от рассыпавшихся углей старая землянка погорела! Всем миром новую сладили! А если б, наоборот, как ты говоришь «не зря…"? – Затряс, передразнивая, бородой дед, – Дура старая, нас бы выгнали с городища, волкам на съедение, в лес на мороз, в сугробы! Нет, я так мыслю, Кондый, что ежели Куян Ольму не заколол на лобном месте тогда, после охоты, значит, так оно и должно, значит, парню другое предки начертали на холсте жизни…

Вообще-то, Кондый, сам подумывал обо всей этой истории, что неспроста она случилась с селищенцами, что все одно за одно цепляется и тянется, тянется, словно случайностей волокно, за волокном, сплетаясь в нужную духам предков нить. Пращуры учат и поучают потомков, такова их задача, чтоб из сырой глины вылепить сосуды и наполнить их божественной силой… А пока все эти люди пока, словно комок глины, только что вытащенный из земли. И этого комка еще аккуратно и несмело касаются пальцы творца.

– А ведь ты прав, старый Балбер! – Похвалил суро старика, – И ты Кураша права тоже.

Медведицу Консыг-Кубу нам боги послали, чтоб научить нас! А вот чему? Это, думаю, мы позже поймем. А пока, я сам Куяну скажу, чтоб Ольму не трогал до первого снега. Лето и вправду нынче богатое, ласковое. Излишек будет. Вот, чтоб излишек не сгнил, не испортился – носите Ольме, сей человек похоже богам для чего-то да нужен.

Старики зарделись от похвалы, и дружно закивали головами, теперь будет о чем людям рассказать, не просто так сидят в селении, новости-то, вона, какие!

Пока старшие беседовали, забежавшая было в селение Томша задумчиво стояла в стороне, прислушиваясь к разговорам старших, но мало чего слышала внятного, только звонкий голос вредной бабки Курашки прорывался сквозь глухую речь арвуя и старого рыбака. Она уже успела встретиться с Умдо. Он сграбастал ее на краю поляны и пощекотал щеки жестким рыжим пушком на подбородке. А потом сунул ей в руки очередные деревянные бусики, и уговорился за околицей на закате погулять.

Постояв так еще немного и, не дослушав конца разговора, Томша вспомнила, что ее ждут на пожне подружки, жавшие зеленое просо с молочными зернами, чтоб потом разложить душистые стебли для созревания прямо на поле. Подхватив подол, кинулась за околицу, на бегу забывая и о бывшем женихе, и о стариках, судачащих у колодца. Забывая обо всем, но мечтая о нынешнем, настоящем, которое скоро зазвенит свадебными бубенцами. Ведь мимо того поля потом пойдут с засеки мужики и парни, и любый ее – развеселый Умдо тоже пойдет.

Неподалеку крутились Ошай с Упаном. Ошай тоже было дернулся вслед за сестрой, но вспомнил о подопечном. Пока волхв Кондый занят, надо за Упаном присмотреть, да селищем похвастаться. Ишь, как зачарованно рассматривал темноголовый воспитанник мудрого суро их бол.

– Упанка, ты что домов не видел? Ах, ну, да, Кондый-то в избушке на курьих ножках живет, откуда тебе про землянки да, про настоящие перты ведать? Пойдем, пока старые беседуют, я тебе наш дом покажу, у меня там под ложем схрон есть, там такое! – Ошай таинственно поднял белесые брови и вытаращил светлые глаза, – Там у меня богатство мое спрятано, – шепотом пояснил он.

И увлекая Упана за собой потащил между колодцем и высоким красивым домом дальше. Дом возвышался над всеми остальными и смотрел вокруг украшенными деревянными узорочьями окнами.

– Ошай, – на бегу позвал Упан приятеля, – а чей такой высокий и красивый дом?

– А! Это Куяна, вождя нашего перт. Недавно выстроили, всем миром. Как батя мой говорит, негоже главному под землей ютиться, надо ему к небу ближе быть. Ну не так, конечно, высоко, как твоему Кондыю, но все же!.. – Он многозначительно ткнул указательным пальцем вверх. – Ну, все пришли. Хоть жилище моей семьи и не так высоко, как у Куяновых, но и не маленькое! Заходи. – И быстро нырнул в прохладный сумрак пёрта.

Упан, поднявшись по невысоким ступеням, вошёл в прохладу Ошаева жилища. Чуткие ноздри уловили запах многих людей, разных по возрасту, полу, но схожих по запаху, словно пирожки с одинаковой начинкой. Глаза, с яркого света видели только разноцветные круги, что плавали перед ними в темноте. Но вскоре проморгавшись, он уже различал у дальней стены копошащегося приятеля. Его худая спина, обтянутая светлой льняной рубахой, светилась в полумраке.

– Эй, иди сюда скорей, – распрямился Ошай и вывалил из подола рубахи на устланное волчьей шкурой ложе какую-то звякнувшую мелочь. – Садись и смотри! – похлопав ладонью по шкуре велел Упану парнишка.

Взятыш арвуя забрался на Ошаево ложе и пальцы его рук запутались в густой волчьей шерсти, а чуткий нос уловил уже немного бледный запах лесного зверя. Прикрыв глаза, Упан видел, как тонкие нити запаха старого меха рисовали перед ним картину смерти хозяина шкуры. Большой и матерый волк стоял, широко расставив лапы, из-под левой лопатки торчал обломок злой кусачей стрелы. А под шеей, прикрывая собой его горло, щерилась верная волчица с перебитой лапой, и он смотрел, как среди трупов их собратьев, испачкавших белый снег алой кровью, двигаются двуногие, у которых в верхних лапах растут острые блестящие зубы…

Мальчик застыл, пораженный страшной картиной, и глаза невидяще уставились в темноту. Он и раньше видел то, что ему рисовали запахи леса. Но такой страшной еще не видал. Хотя, запах смерти и привидевшаяся кровь на снегу что-то очень важное ему смутно напоминали…

– Эй! – Потряс его за плечо Ошай, – Ты чего, заснул? Не спи – замерзнешь. Смотри лучше, что у меня есть!

Тряхнув густой черной шевелюрой, Упан стряхнул с себя наваждение и стал рассматривать вещи, лежащие на старой шкуре.

– Смотри, вот это грозовая стрела, мне ее Умдо подарил, который за сестрой моей вьется. Он со старшими охотниками вместе до большой реки ходил, Унжи, там на берегу в песке и нашел много таких стрел. Старшие ему сказали, что тот, у кого он есть, этот кусок грозовой стрелы, будет защищен от пожара, наводнения и нечистой силы. А еще он поможет мне стать самым сильным и принесет удачу! Он такой же отцу подарил, только побольше, чем у меня раза в два. – Ошай болтал, а Упан вертел в пальцах длинный и узкий темно-желтый тяжелый камень, который напоминал ему коготь какого-то зверя. – А бабка Курашка шептала, что это ящеровы пальцы, которые тот потерял, пока его бог Юмо под землю загонял. Держался говорит, хватался за край земли, да все когти пообломал. – Потом быстрые пальцы мальчишки выхватили запутавшийся в серых шерстинках синий блестящий кругляшок. – А вот глазастый камень! Смотри, у него пять глаз, – Ошай азартно тыкал пальцем в круглые точки на боках блестящего камешка.

– А почему у него дырка, как у деревянных бусин, что я видел в связке у мудрого суро? Да это же бусина, только каменная, рассмеялся Упан. – да и у сестрицы твоей такие же заметил, на нитку нанизанные на шее висят, только зеленые, как трава.

– Ну и что! – Сдвинул белесые брови Ошай, – у нее мелкие, зеленые, некоторые даже почти желтые, – презрительно оттопырил нижнюю губу мальчишка, – а эта глянь, какая огромная, синяя, как вечернее небо, на ней целых пять глаз! Нет! Я точно знаю, что это чудесный небесный камень! Хоть и с дыркой.

Из под кучки черепков, камушек и перышек, разноцветных кусочков кожи, обрывков меха и всевозможных обрывков шнурков Упан вытащил холодный и гладкий кусок металла.

– А это что? – спросил он приятеля. Тот выхватил полоску металла из рук Упана и сказал:

– А это, дружище, отломок того самого ножа, которым мой отец убил вот этого самого волка, – похлопал Ошай по шкуре, на которой они сидели, – Подрасту, пойду к кузнецу, попрошу из этого куска мне новый нож выковать! Он будет сильным и чудесным, ведь его оросила кровь волчьего вожака!

Упан склонил голову к плечу и втянул воздух. И снова сверкнул кровавый снег и блестящий клык умирающего волка.

– Да, ты прав, это он. Только не делай из этого куска новый нож. Этот нож мертв. Его душа волка убила, потому он и сломался. – Почему он это сказал, Упан сам не понял. Само вырвалось. В землянке повисло тягостное молчание. На миг, солнечный свет, падающий в проем двери, заслонила чья-то тень. И голос старого волхва позвал:

– Эй, мальцы! Вы здесь? Выходите! Ошай, ты можешь нас к реке проводить, туда, где Ольма живет?

– А когда купаться, деда Кондый? – затянул и заканючил Ошай. – Мы ж на речку к ребятам и сюда, к вам. А ребята ждут…

– Сперва дело, пуйка, – Щёлкнул по носу загрустившего Ошая Кондый, – а потом игры. Или тебе не интересно мое дело? – подначил пацаненка старый суро.

– Дело говоришь? Ну хорошо, – согласился нехотя мальчишка, но тут же живо сгреб свои сокровища в подол рубахи, упал на коленки и юрким ужом забрался под ложе. Из-под него выбрался уже с пустыми руками и, отряхиваясь, потянул медлительного Упана к выходу:

– Побежали, а то Кондый ругаться будет! К пацанам уж на затоню не пойдем, надо суро помочь, я ж обещал. А мужчины даденое слово держать должны! – Выпятив птичью грудь закончил важно Ошай.

Темноголовый парнишка пожал плечами и вышел вслед за приятелем наружу. Старый волхв стоял неподалеку и смотрел на режущих воздух острокрылых стрижей.

– Низко летают, к дождю… Пойдемте скорей, а то промокнем.

И опять Ошай побежал вперед, а за ним вразвалку, словно взрослый муж, не торопясь, потопал Упан. Вслед за ними, широко шагая, двинулся и старый волхв.

Тропинка наконец-то вывела их к дальней излучине реки, туда, где она делала очередной крутой поворот. Речка Межа была неширокой и гибкой, и змеилась меж деревьев и полян, извиваясь гибкими петлями и сверкая на солнце отмелями белого песка, время от времени прячась в зарослях кустов и в тенистых чащобах. Так же и здесь, где недалеко от песчаного пологого берега проходила охотничья стёжка, аккурат на широкой солнечной полянке, под пышным кустом рябины стоял добротно сделанный шалаш. «Все так, как и рассказывала Томша, охотники на славу смастерили убежище для калеки, “ – подумал Кондый. Небольшой отрядец из пацанят и арвуя остановился на границе поляны, замерев в тени, каждый из них искал взглядом жителя шалаша, но никак не мог его обнаружить. И только темноволосый Упан повел носом и, дернув длинной челкой, кивнул в сторону прибрежных кустов вербы:

– Вон, он… под нижними ветками хоронится. Духом больно резок, хоть и лежал полдня в воде, – закончил мальчишка.

– Ничего я не хоронюсь, – громко выкрикнул от кустов Ольма. – Чего мне от своих-то хорониться? Ёлусь, арвуй, и остальным всем тоже не хворать. – Хмуро промолвил бывший охотник и, шурша травой, выбрался к шалашу. Ребятишки стояли позади волхва. Ошай как на старого знакомого по-свойски смотрел на Ольму, а Упан склонив лобастую голову к плечу внимательно разглядывал распластанное тело молодого охотника и время от времени втягивал чутким носом воздух.

Извиваясь, что та змея, парень подполз к волхву и, опираясь на по-прежнему крепкие руки, поднялся до уровня колен волхва, вскинул вверх злой взгляд, язвительно спросил:

– Что, мудрый суро, мальцов привел для нравоучительных бесед? Чтоб на меня глядя, уяснили, как поступать не должно на охоте? Лучше б заколол меня тогда Куян, не пластался бы в пыли… Знаю, что был тогда глуп и горяч я, так по уму и потеха. – Горько закончил он.

– Да ты и сейчас не больно разумен и тих. Вона, как зенками сверкаешь… – заметил Кондый. – Что не пришел раньше взглянуть на тебя – отрицать не буду. Только по другой причине. Вон, подкидыша ростил, не отлучиться было. А сейчас пришел глянуть, не сломался ли и твой душевный хребет в отличие от хребта телесного? Пусть силы медленно тебя покидают, но вижу, что дух твой еще силен, хоть и на одной досаде, да злости держится. Но держится… Да… – задумчиво пожевал губами волхв и опустился прямо на траву рядом с Ольмой. – Ребятишки, сходите до воды, гляньте омуты есть поблизости, аль нет, потом скажете, чего округ видели, а сейчас – брысь!

Ошай легконогий тут же, сверкая пятками, припустил к воде. А Упан нехотя отошел в сторону и, не желая покидать взрослых, отошел недалеко. Видимо чуял, что разговор интересный между теми завязывается. Ошай крикнул от воды, призывно махая рукой:

– Эй, Упанка! Айда купаться, пока суро с Ольмой разговоры разговаривать будут! Тут вода теплая и мелко!

На что его темноголовый приятель махнул рукой и ответил:

– Я вчера, вечор мылся, не хочу космы мочить, да и не жарко вроде… Да и речка твоя – ничего особенного, вода водой. – Сорвал травинку и плюхнулся на траву аккурат посредине между кромкой воды и шалашом, у которого уже вполголоса беседовали мужчины, старый, да молодой. Мальчик прислушался и чуткие уши поймали ровно журчащую речь волхва, которой волнуясь внимал и отвечал время от времени увечный охотник.

– Ко мне Томша приходила, – внимательно взглянув на Ольму, сказал Кондый, – просила за тебя, жалела… – снова умолк волхв.

– Что? Что она говорила, суро? – волнуясь вскинулся Ольма. – Она не забыла обо мне, она придет? – с надеждой почти что выкрикнул последнюю фразу парень.

– Не придет. – сказал, как припечатал Кондый. И парень сник. – Но душой просила позаботится о тебе. Это я в ее глазах увидел и забрал ее стыд и тяжелые мысли себе, чтоб зря девица не пропала, разрываясь между предназначением своим и своею же совестью. Сейчас, как птичка в поле с подружками своими порхает, легко ей стало, не тягостно. Потому что забрал я, как уже рек ранее, мысли о тебе, чтоб не печалилась понапрасну и твою душу не мучила своим присутствием. Не ты ее судьба. И она – не твоя. Так предки мне поведали. – Задумавшись, замолчал мудрый суро. Ольма тоже молчал. А дед продолжал. – Но не только это мне предки поведали, но и еще кое что тебя касаемое. Хоть и смутно пока это видно, но судьба твоя крепко сплетена с судьбою вон того черноголового, который сейчас наши речи подслушивает. – Повысил голос волхв, – Нут-ко, малец, шуруй к Ошаю, рано тебе еще знать то, о чем я здесь вещаю!

Обиженно сопя, Упан поднялся и медленно, словно нехотя побрел к воде, где уже давно на отмели дрызгался голышом белобрысый приятель. Волхв же продолжил:

– Как именно вы связаны, и чем, я еще до конца не ведаю. Неясно всё, словно в тумане рисовали ваши судьбы мудрые предки, намекали только, что тут не только ваши судьбы роятся, а еще много других после. Одно могу сказать, буду парня к тебе посылать, не гони его. Он тоже один, как перст. Хоть и живет он со мной и душою ко мне тянется, но не такой он, как все. Так же, как и ты от местных отличаешься. – сказал арвуй. – Спросишь теперь, как же я, мудрый суро, взял к себе младеню зимой, а к лету в пацаненка выкормил… Так, вот, для меня самого это такая же загадка. В первый раз такое вижу, чтоб бессловесное гукало через полгода бегало и речи связные вело. Растет вот, а уж что из него получится, даже и не представляю. Так что, пока я, так, временно его сопровождаю, как и каждого из людей нашего рода… Но то, что вы друг другу поможете – это я точно вижу. Не гони мальчонку, не гони, коль придет.

Ольма задумчиво слушал волхва, не смея вставить ни слова. Непонятная и неожиданная надежда вроде бы забрезжила где-то во мгле будущего, которого, как он считал у него нет. Мазнул взглядом по темноволосой фигурке воспитанника суро. Да только по-прежнему неверие тонкими паучьими лапками продолжало плести кисею, заставляющую блекнуть слова мудрого арвуя. «Ну чем мне эта мелюзга помочь сможет? Да, не… Нет никакой надёжи снова встать на ноги…”, – думалось ему.

Чуткий взгляд Кондыя заметил сомнения и неверие, поселившееся в душе увечного охотника:

– Смотрю на тебя и вижу, что даже увечье твое не научило тебя жизни, пустил в душу подселенца… Плетет паразит сеть крепкую, не пускает твою душу навстречу людям. – Старый суро вздохнул. – Ну, да какие твои годы, вижу, что победишь себя, только тогда, когда покинет твою душу неверие и страх. Доля и Недоля прядут твою судьбу, как им Юман-ава, Мать-земля заказала. Поэтому держись земли, она тебе еще не раз поможет. И о небесах не забывай. Смотри вверх. И оттуда тебе подмога будет, верь в это. – Кондый замолчал, задумчиво пожевал губами, огладил седую бороду крепкими ладонями, резко поднялся, как будто не давили на плечи прожитые годы, и заслонил собою солнышко. Ольма, задрав голову, прищурившись против солнца, видел только темную тень в ореоле белых волос. Из этой тени вдруг ярко блеснули глаза, и волхв продолжил:

– Ты должен помочь Упану, много твоих сил утекло к тому, кого ты невольно в душу пустил. Страх жизни может выпить тебя до донышка. Но если захочешь помочь найденышу и сам спастись, то не теряй оставшихся сил… – И ушёл. Стало тихо. Не слышно стало говора мальчишек. Они тоже куда-то скрылись. Рядом с шалашом Ольма нашел горшок с кашей. «Видимо, суро оставил» – подумал калека и, прямо руками рассеянно стал черпать остывшее варево и задумчиво его пережевывать, наблюдая, как медленно катилось яркосиянное солнышко к окоему неба…

На следующий день, ближе к полудню, к Ольминому шалашу прибежали мальчишки: Ошай, да Упан. Белобрысый суетился, не мог усидеть на месте, постоянно вскакивал и размахивал руками, рассказывая вести из селения. Упан же, наоборот, молчал, и почти не шевелился, слушая многословного приятеля, лишь ковырял пальцами сухую веточку. Вот, словесная река Ошаевых новостей иссякла и тот, вроде, замолчал, но долго в покое не усидев, сорвался в бег, бросив через плечо, что селищенские мальчишки на затоне мальков ловят, и скрылся в прибрежных кустах. Покалеченный охотник ожидал, что и подопечный Кондыя тоже сбежит от него, от такого скучного и малоподвижного калеки. Но тот не шевелился, задумчиво уставившись на прибрежный песок. Вдруг, среди послеполуденной тишины раздалось:

– Охотник, ты волков убивал?

Ольма исподлобья глянул на мальца, и не заметив никакой издевки в прямом, обращенном к нему взгляде, ответил:

– Нет, не бил я волка, все больше уток, да гусей, да зайцев. Силки, клепь, лук, нож. А на крупного зверя, на медведя, меня весной позвали, да не сдюжил я… – повисло неловкое, как казалось увечному, молчание. Но Упан, как ни в чем не бывало продолжал: