Кухни 10-20. Сборник рассказов

Скрипач

– И что мне с ним?

– Это тебе не конь! Корми, там полпачки осталось, меняй опилки, когда пахнуть начнут.

– Уже! Уже пахнет!

– Так меняй каждый день. И мыть – его мыть нельзя, они от этого дохнут. Он кусается, хватай под пузо, когда вытаскиваешь. Всё, мне некогда, такси у подъезда, самолёт ждать не станет. Пока! Будь умницей, брателло. Береги Гошу.

– Чёрт! – Василий, ещё в пижаме, прошлёпал по давно немытому линолеуму на кухню и уставился на круглый аквариум на полу. Хомяк тянул мордочку к свежему воздуху и подпрыгивал на задних лапах вдоль стенки.

– Го-ша… Ну и вонь, – Василий сморщил нос, зевнул, закинул хомяку половину увядшей морковки из холодильника и ушёл в комнату. Скоро оттуда донеслись звуки скрипки. Хомяк прекратил прыжки, присмирел и как будто прислушался.

 
                                   ***
 

– Да хорошо всё с ним, спит, чешется, норы строит, в них что-то прячет – офшоры у него, наверное, – а я разоряю, когда опилки меняю. Знаешь, он, кажется, больше стал. Они ведь должны расти, да? Ну давай. Постой, ты когда вернёшься? Нет, не надоел, с ним веселей. Что Марина? С Мариной всё. Вот так. Ну всё. Закрыли тему. Вот сама ей скажи. Всё. Мне репетировать надо. Давай. Концерт. Да. Давай.

Василий бросил телефон на кухонный стол рядом с картонной коробкой из пиццерии.

– Вот так и бывает, Гоша, – неопределённо пробормотал он. – Бабы!

Хомяк прислушивался, склонив голову, – Василию показалось, сочувственно. Василий принёс скрипку на кухню, закрыл окно – не хватало ещё проблем с соседями – и устроившись поудобнее, начал наигрывать что-то лёгкое, прозрачное, теряющееся в невесомых осенних московских сумерках и оборвавшееся высокой печальной нотой.

 
                                     ***
 

Через месяц Гоша уже с трудом помещался в аквариуме. Пока хозяина не было, он осваивал пространство кухни – научился, подтягиваясь, вылезать из своей тюрьмы. Иногда высовывал нос за дверь, но сначала за порог не выходил. С удовольствием разглядывал свои лапы – они вытягивались и распрямлялись. Заслышав лифт, он с невероятной скоростью, царапаясь об острую кромку и скользя коготками по гладким выпуклым стенкам, забирался обратно в аквариум. Василий в те дни приходил с репетиций задумчивый, почти не замечая перемен в питомце. Сестра не появлялась, а тащить к ней животное через полгорода сил не было. Играть на скрипке для хомяка по вечерам вошло в привычку.

 
                                      ***
 

Звонок в дверь был отчаянным, резким и протяжным. Позвонили второй раз, потом кому-то на лестничной площадке стало плохо. Хомяк, заметавшийся было по квартире, принюхался, вздохнул и поковылял открывать. Василий стоял, привалившись к косяку, поэтому грузно упал на Гошу – тот еле успел увернуться и постарался подхватить.

– Я тут звоню… звоню, надеюсь, она откроет… Ой, ггггном… Белка, ты? Допился… Т…. Вы… ты кто?

– Здравствуйте, Василий. Я ваш хомяк, – Гоша говорил на правильном русском языке, но тихо и неуверенно, прислушиваясь, пробуя на вкус и взвешивая на языке тягучие бесформенные звуки, из которых лепились слова. – Я вам потом всё объясню. Заходите скорей, соседи могут выйти и расстроиться.

Он принялся хлопотать, что-то приговаривая успокоительно, расстелил постель, вышел с ведром и тряпкой за дверь, а когда вернулся, Василий уже спал, сидя, ниточка слюны свисала с уголка рта. Хомяк покачал головой, как мог уложил его, укрыл одеялом, поставил тазик. Потом вернулся на кухню, свил себе гнездо на диванчике из старенького пледа и пары подушек, включил канал «Культура» и приготовился коротать ночь, прислушиваясь к звукам из комнаты. Пачку корма с надписью «Для мелких грызунов» он поставил на стол поблизости, аквариум осторожно задвинул ногой в угол.

 
                                       ***
 

– Вы кто? Ты…

– Василий, доброе утро. Прошу прощения ещё раз. Я напугал вас. Я вчера вам объяснял. Вы не помните, наверное. Я Гоша, ваш хомяк, ну то есть, временно ваш, неважно. Вот вода, в кувшине. Я сейчас приготовлю чай. Горячий. С лимоном. Я видел, в холодильнике есть. Только не волнуйтесь.

Он приблизился к кровати, ловко поправил подушку, исчез на кухне. Оттуда послышалось бурчание чайника на плите, возня и хлопанье дверцами, вскоре Гоша притащил две табуретки, поставил рядом с кроватью, придирчиво убедился, что они не шатаются, потом вернулся с жостовским подносом – чай был сервирован изящно, с лимоном на блюдечке, салфеткой и сахарницей.

– Пейте, пожалуйста. У вас упадок сил. Надо пить. Я слышал по телевизору – я его часто включаю и слушаю, пока вас нет дома… простите такую вольность… Еще парацетамол или алкозельцер. Вы разрешите поискать в аптечке?

Василий кивнул, чувствуя, как ужас отступает. Как у него в квартире оказалось это существо, было совершенно непонятно, но оно, кажется, не опасно. Чай был вкусным – Гоша объяснил, что вскрыл подарочную упаковку.

– Теперь бы вам хорошо ещё поспать.

– Погоди, – слабо отмахнулся Василий. – Ничего, что на ты?

– Мне так привычней.

– Что это, блин, такое?

Гоша развёл руки в стороны. Получилось это у него несколько механически, как у заводной куклы.

– Я могу вам изложить сейчас только свою теорию. С ней можно соглашаться или нет. Разумеется, у меня мало знаний. Я так понимаю, это влияние музыки, ну, которую вы сочиняете и наигрываете мне иногда. Вот эта: таааа-тата… – Василий поморщился. – Но это долго объяснять. Вы уверены, что вам не помешает дополнительное волнение?

– Нет, блин. Только налей себе чаю, что ли.

– Если разрешите, я морковку возьму.

 
                                      ***
 

В квартире стало значительно чище. Гоша к тому же полюбил готовить – из книги вегетарианских рецептов итальянской кухни – и стряпал что-то вкусное к ужину: спагетти альо олио, равиоли со шпинатом, ризотто, морковный салат. По вечерам Василий играл, Гоша слушал. Василий сам предложил Гоше взять скрипку, нашёл свою первую, ещё из музыкальной школы, на антресолях – и с тех пор Гоша с ней не расставался.

 
                                      ***
 

На столе разбросаны листы с нотами, записанными от руки, наспех.

– Но тут же бемоль, я же играл бемоль, где твои уши?! – восклицал Василий.

– Тут бемоль и есть! – оправдывался Гоша. – Я слышал. Вот. После этого скерцо, да.

– Ну и почерк у тебя, пишешь как…

– Как хомяк лапой? – Гоша улыбнулся.

Почерк у него и правда хромал, зато слух был абсолютным, что оказалось очень кстати. Василий с детства сочинял музыку, а записывать всё было лень и недосуг. Хомяк же оказался прекрасным секретарём.

В дверь позвонили. Гоша, как это бывало обычно, когда заходили соседи, побежал прятаться в ванной.

– Привет, брат, сколько уже у тебя не была. Ой, а у тебя кто-то? Ты не один? – Сестра прислушалась к шуму воды в ванной. – Познакомишь? Нет? Стесняется? Ну да. А что у тебя тут? Музыка? Ну как обычно. И чистенько. Коллега? Хозяйственная, сразу видно. Борщ? М-м-м… Вкусно. Нет, не буду, спасибо. Ой, а хомка-то… – Сестра смотрела на пустой, чисто вымытый аквариум в углу. – Что? Подох?

– Нет…

– Сбежал? И как? Сам на свободу вылез? Наверное, под плинтус и к соседям. Тут у тебя под раковиной кошка пролезть может, не то что хомяк. Ремонт пора делать. Не переживай. Не расстраивайся ты. У Сашки морская свинка освинилась… опоросилась. Ну, одним словом, приплод принесла. Хочешь, привезу одного? Они смешные.

– Ну уж нет, спасибо.

– Ладно, как хочешь. Ты и так не скучаешь ведь? Увиделись – поеду дальше. Не буду мешать. Давай аквариум захвачу. Да донесу я. Не провожай. Ты маме позвони, не забывай, ладно? Люблю-целую, – она повернулась в сторону ванной. Вода шумела.

– До свиданья!!! – сказала театрально громко, приставив ладонь рупором ко рту.

Сестра убежала по лестнице, не дождавшись лифта. Гоша предусмотрительно просидел в ванной ещё минут пятнадцать после её ухода.

 
                                      ***
 

– Руслан Георгиевич, здравствуйте. Да, вывих. Да, уже был в травме. Я-я-я-я… знаю. Поскользнулся. Наверное. Буду. Я постараюсь. До завтра. Вот блин.

Василий сидел на диванчике, Гоша прикладывал к его ноге лёд.

– Прямо перед премьерой. Перед завтрашним генеральным прогоном. Руслан сожрёт меня. Уволит и сожрёт. Выставит на улицу.

– Я могу заменить вас. Я знаю вашу партию. Видел. Слышал все партитуры.

– Что…? Может, тебе ещё и скрипку мою отдать? Хотя… Это мысль… Ростом ты чуть ниже меня. Костюм… Решим с костюмом… Постой… ты ж меня опозоришь.

Хомяк молча ушёл в комнату, вернулся со скрипкой и начал играть.

 
                                  ***
 

К вечеру была нарисована схема кулис, первого и второго этажа, репетиционной; распланировали, где стоять и куда идти. Гоша должен был показать вахтеру на входе военный билет Василия – всё равно неясно, кто на фотографии: Василий в юности растил усы и бороду. До начала репетиции хомяк должен был прятаться от всех, а после подойти к дирижёру и объяснить, что он троюродный брат Василия, проездом из Новосибирска, заменяет его. Гоша отправился на такси – это был первый в его сознательной жизни выход на улицу.

 
                                   ***
 

– Это бесподобно! Гениально! – телефон вибрировал и рокотал. – Он затмил всех! Из всех скрипок было слышно только его одного. Но как играет! Помнишь, к нам приезжал тот знаменитый? Так вот, этот такой же. Только лучше. У него акцентировка… невероятно… я ни разу не слышал такой реверберации… Ты сам-то его слушал? В большом пространстве… Я не знаю, где в Новосибирске учат таких… Талант. Я его переведу к нам, пусть оформляет. Я его отшлифую. Хотя там нечего. Природа. Как он зазвучит… – Руслана Георгиевича несло. Василий опустил кулак на стол и тихо вздохнул. Гоше он пока говорить ничего не стал, а в вечер премьеры безобразно напился в квартире один.

 
                                      ***
 

Гоша, в концертном фраке, с развязанным галстуком-бабочкой, в обнимку со скрипичным футляром, с порога понял, что произойдёт.

– Василий, мне Руслан Георгиевич сказал. Я объяснил ему, что это неконструктивно.

– Ты… предатель…

– Не надо так. Я не собираюсь занимать твоё место.

– Хомяк… не собирается занимать моё место. Я польщён.

– Не надо. Я сам отказался. Мне сложно. Много внимания. К тому же у меня нет никаких документов. Даже справки от ветеринара. Если позволишь, я возьму твою скрипку, детскую. Иначе я просто погибну. Без музыки.

Гоша прошёл в ванную, повозился там, вышел, вынес аккуратно расправленный концертный костюм, пристроил его на вешалке в прихожей, метнулся в кухню за своей скрипкой и тихо прикрыл за собой входную дверь.

На следующее утро, протрезвев, Василий кинулся было искать хомяка, но не нашёл, а вскоре уехал на гастроли.

 
                                     ***
 

Гоша всё лето играл на скрипке на Арбате, пока городские власти не решили выставить оттуда музыкантов. Сейчас там пусто и скучно. Одна девушка, совсем юная, по дороге домой каждый вечер ненадолго задерживается рядом с тем местом, где пару месяцев назад он играл, – замедляет шаги и, кажется, слушает ту самую мелодию, которая теряется в невесомых московских сумерках и обрывается высокой печальной нотой.

Анна Вислоух

Анна Вислоух – псевдоним журналиста, литератора Людмилы Шилиной. Живёт в Воронеже, по образованию экономист. Работала в областных и центральных СМИ. Окончила курсы литмастерства (мастерская руководителя семинара прозы ВЛК Литературного института им. Горького Андрея Воронцова). Автор пяти книг, рассказы опубликованы в международных сборниках прозы, альманахах, журналах.

В детстве я не знала, что такое кухня. Много лет при этом слове я представляла себе огромную комнату с чугунной дровяной печкой в углу, кучей разномастных столов и кривобоких, грубо сколоченных полок. И в этой комнате – толпа каких-то чужих женщин. Такой была общая кухня в бараках, где нам приходилось жить. Вместе с отцом, военным строителем, мы колесили по стране, зачастую раз в полгода меняя «место дислокации».

На одной такой кухне я заприметила стул. Он стоял у окна, и был, похоже, ничейный. Поэтому я завладела им безраздельно. Я забиралась на него с ногами, глядела в окно и что только себе не воображала!

Но однажды я зашла на кухню и увидела: мой стул занят! На нём стоял таз с мыльной водой. Я подошла ближе. Из пенной глубины на меня таращилась яркая китайская кофта с вышивкой. Какая-то совсем неизвестная тётя отжала воду с кофты и стала раскладывать её на полотенце, заново придавая форму растянувшемуся трикотажному полотну. Я стояла и наблюдала…

Я и сегодня наблюдаю. И слушаю, подчас внутренним слухом. Я словно шагаю по незнакомым улицам неведомых городов, выхватываю из толпы чью-то жизнь, как растянутую кофту из таза с мыльной водой, чтобы потом на своей писательской «кухне», разложив и подровняв так и эдак, придать этой жизни новую форму.

Так и пишу.

«Рыба тоже люди…»

Море стояло, словно суп в огромной тарелке. И на горизонте, как и положено, сливалось с небом. На пляже в этот рассветный час было пусто: местные жители сюда почти не ходили, для тех, кто приезжал к родственникам в гости, рановато. Только мой отец и его брат Борис совершали свой обязательный утренний заплыв. Мы с сестрой, насупленные и сердитые, наблюдали за ними с берега. Разбуженные на рассвете громким криком отца: «Вставайте, всю красоту проспите!», из чувства протеста против его командирских замашек и казарменной дисциплины упорно валялись на песке.

Вдруг мы увидели какое-то движение возле мирно плывущих купальщиков. Внезапно над безмятежной поверхностью моря взметнулся к небу фонтан из пены и брызг. В руках отца забилось что-то большое. «Рыба!» – крикнул он. Мы с сестрой вскочили. И подбежав к самой кромке воды, стали прыгать и кричать, не в силах помочь этой странной ловле. Рыба постоянно выскальзывала из рук. Только и люди не собирались сдаваться. Они пытались удержать здоровенную рыбину, но она каждый раз вырывалась и бросалась в воду. Похоже, она была оглушена веслом, как-то умудрилась удрать с рыбацкой лодки и вяло плескалась на поверхности, когда её заметили пловцы.

– Не поймают! – крикнула сестра. – Эх, уйдёт!

– Эге-гей! – завопила я, азартно размахивая над головой полотенцем. – Поднажмите! Вот же, вот она!!!

Рыбина, словно услышав наши вопли, высунула из воды голову и как-то криво оскалилась – а вот фигушки вам! В это время отец догадался схватить её за жабры и рванул к себе. Борис пытался удержать ускользающий хвост, в панике беспрерывно бьющий по воде. И всё это они умудрялись проделывать, оставаясь на плаву…

Уставшие, наглотавшиеся солёной воды, «рыбаки» подтащили гигантскую рыбину к берегу и, выкинув её на сушу, рухнули рядом. Мы подбежали ближе.

– Ничего себе… – изумленно пробормотала сестра.

На песке валялось морское чудище не меньше метра длиной. И выдернутое из привычной стихии, всё-таки не оставляло надежды в неё вернуться. Изогнувшись в отчаянном броске, оно пару раз ударило хвостом по песку, и я отпрыгнула в сторону. Мне показалось? Или рыба вправду тяжело вздохнула… Какое-то неясное в своей неловкости чувство шелохнулось где-то глубоко внутри и грустно затихло. Я взглянула на отца: «А сейчас мы его отпустим, да?», но тому было явно не до сантиментов.

– Осётр! – гордо сказал отец. – Вот это шашлычок мы из него сварганим!

…Любите ли вы Каспий? Любите ли вы Каспий так, как люблю его я? Когда море и, правда, напоминает тёплый суп в тарелке – ни суетливой ряби, ни зыбкого шалого гребня, только удравшие к берегу нечаянные мелкие волны, как если бы кто-то гладил против шерсти огромного неведомого зверя, слегка нарушают его невозмутимую поверхность. Если заплыть подальше и лечь на спину, можно даже не двигаться: море будет держать тебя в своих ладонях и только ухать и шевелиться под тобой всей живой громадой. А потом, обсыпанной бусинами горьковатой воды, нужно пронестись по раскалённому берегу и плюхнуться в его горячее нутро, в мельчайшую ракушечно-песочную взвесь, которая облепляет словно второй кожей всё тело. Оно мгновенно высыхает под палящим солнцем (42 градуса в тени!), и песчинки струйками стекают с ног, приятно щекоча.

Если очень повезёт, в ясный прозрачный день, встав спиной к морю, можно увидеть, как высоко в воздухе повисает едва различимая, потерянная, наверное, сказочным великаном белая панамка. Сестра утверждала, что это вершина Эльбруса. Правда, великан быстро спохватывался, подбирал свою шляпу, и она исчезала. Воздух тяжёл и густ, он маревом висит над раскалённой землей, и, возвращаясь домой, мы двигаемся сквозь него, ощущая тугие волны дыхания пустыни. И невесть откуда взявшийся ветер, смешавший в себе запахи свежей рыбы, давленого винограда, водорослей и ещё чего-то необъяснимого, но такого вкусного, что хочется брать его горстями и запихивать в рот, внезапно бросает песок прямо в лицо. И пока ты протираешь глаза, вдруг так же внезапно исчезает, прошмыгнув куда-то в сторону Набрани.

Каждое лето отец привозил нас с сестрой к деду в рыбацкий поселок на берегу Каспийского моря. В 33-м году его семья бежала с Кубани на юг от страшного голода. Отец не любил рассказывать об этом исходе, знаю только, что обессилевшего его брата Борьку дед приказал бросить на дороге, а бабушка посадила на закорки да так вот и несла. Дед был жёсткий до жестокости. У отца моего, воевавшего, раненого не раз офицера-орденоносца, служившего в секретных военных частях, похоже, сохранился на всю жизнь этот безотчетный детский страх: он разъел его нутро так, что и в зрелом возрасте рана не заживала и саднила. Решение деда, его слово не обсуждалось.

Дед откровенно не любил и даже побаивался только одного человека. Мою маму. И было за что. Здесь случилось всё ровно по поговорке: нашла коса на камень. Мать отвечала деду взаимностью и редко навещала свёкра. Приехав же, устанавливала на время нашего отдыха свои порядки и только улыбалась, когда дед шипел, думая, что она его не слышит: «Ишь, генеральша…» Не мог забыть, как с сыновьями выскакивал из окна женского общежития рыбсовхоза. Как-то раз мама приехала чуть позже нас. Путем беглого, но пристрастного опроса бабушки на предмет того, почему дорогой супруг не встречает, узнала, где её муж с братом и отцом решили провести время. И наведалась туда, бросив чемодан у калитки. Нежданно-негаданно, нужно сказать. О подробностях, однако, история умалчивает.

Мои отношения с отцом были очень сложными. Мне всегда казалось, что он меня… не любит, наверное. Вот к сестре, спокойной покладистой белокурой девочке, он явно испытывал тёплые чувства, и это было всегда заметно. А я… смуглый лохматый неслух, вечно всем перечивший и стремившийся к абсолютной самостоятельности. Покорности и послушания никакого! Кому же это понравится.

Правда, многие поступки отца мне только сегодня удалось понять. Остался непонятым лишь один…

Так дошли мой отец с братом и родителями до Каспия и осели в посёлке у моря. Был там богатый рыболовецкий совхоз, а потом о нём напоминали лишь старые баркасы на берегу, в тени которых мы прятались от прожигающего кожу солнца. Промышленным ловом здесь уже давно не занимались, браконьерничали на продажу, да для себя рыбачили. По посёлку была протянута узкоколейка, по которой, весело пыхтя, бегало чудное изобретение под названием мотовоз – до железнодорожной станции Хачмас и обратно. В чайхане в любое время дня можно было увидеть уважаемых стариков в папахах и мужчин помоложе, они пили чай из специальных стаканов «армуду», напоминающих по форме грушу, и вели неспешные беседы.

На улице нашей под названием Коммунистическая жили бок о бок русские, азербайджанцы, армяне, осетины, лезгины, евреи… Настоящая коммуна, словом. И можно только себе представить, какие блюда входили в репертуар моей бабушки!

Она готовила и знаменитый аджапсандал из «синеньких» – крутобоких, глянцевых, калиброванных баклажанов, и блюдо под названием имам баялды. Говорят, некий имам, испробовав его, просто потерял сознание! Она ловко крутила крошечную долму из виноградных листьев, она жарила люля-кебабы (люляки, называли их мы), исходящие прозрачным соком и призывно шкворчащие на сковороде, варила чихиртму из курицы, пекла пирожки с хартутом – есть такой сорт шелковицы. Дерево росло во дворе, и собирать ягоды поручали нам, детям. Причем сделать это можно было лишь одним способом: обрезав ножницами черенок, потому что спелая ягода лопалась, едва к ней прикасались рукой, и исчерна-фиолетовый сок весело бежал аж до локтей. Во дворе росла и огромная черешня, плоды на которой созревали размером с райское яблоко и были густо-бордового, уходящего в черноту цвета.

Бабушка засаливала кутум, селёдку в огромных эмалированных кастрюлях, и казалось, что такого количества рыбы нам не съесть никогда. Но это только казалось! Вкусноты она была необыкновенной, и исчезала целая рыбина за один присест. На стол, который соорудили во дворе под крышей из винограда, ставилась и огромная миска салата из знаменитых помидоров «бычье сердце». Я больше никогда и нигде такого размера томатов не встречала. Делала бабушка и еврейский медовый цимес, и шакшуку (яичницу с помидорами) и картофельный кугель, и форшмак, и жаркое с айвой… В углу двора притулились каменные жернова, чтобы тереть урбеч – натуральную пасту из сырых семян или орехов. Увидела я как-то в супермаркете, схватила… да разве ж это тот урбеч, который тёрла на камнях моя бабушка!

Варила она компот из мушмулы, а на чердаке сушила раскатанную в тонкий пласт блестящую тёмно-фиолетовую яблочную и грушевую пастилу – с лёгкой кислинкой, вяжущую терпкую вкуснятину.

Но апофеозом так любимой нами кавказской кухни был, конечно же, шашлык. Причём, шашлык из осетра считался блюдом поистине деликатесным: даже живя на берегу Каспия, мы не могли похвастаться, что так уж часто его ели. И тем более нам никогда не приходилось получать такие подарочки от морского царя.

Словом, это было настоящее чудо! И оно лежало на нашем столе, а мы сгрудились вокруг.

– Справная телушка! Как же вы её словили?! – бабушка восхищённо поцокала языком и провела ладонью по наждачному рыбьему боку. Рыбина вздрогнула и дёрнула хвостом.

– Сопротивлялась, подлюка! – отец гордо похлопал осетра по шипастому хребту. – Врёшь, от нас не уйдешь! Ну, кто будет разделывать?

К столу уже спешил дед с огромным тесаком. У меня внутри вновь шелохнулось что-то угловатое и теперь уже больно зацарапало своими краями. Мне совсем не хотелось смотреть, как рыбу будут чистить и рубить на куски. Поэтому я ушла в сад, где у меня было своё укромное место: шалаш из яблоневых веток, и решила, что вернусь только к концу процесса. Или вообще – когда есть позовут… Осетра мне было жалко, но мой голос в иерархической системе нашей семьи весил ещё меньше, чем тявканье дворового пса по кличке Мальчик. В шалаше лежала только начатая, но уже захватившая целиком моё воображение книга «Дерсу Узала». Я открыла её и углубилась в чтение…

Но уже через час совершенно нереальные запахи выманили меня из моего укромного убежища, и я, как за дудочкой крысолова, поплелась на этот аромат, не особо сильно сопротивляясь. Во дворе уже вовсю полыхал мангал, огонь пожирал пахучие ветки виноградной лозы, они превращались в ломкие угли и рассыпались рдяно тлеющей золой. Отец, священнодействуя, насаживал на шампуры осетрину, исходящую жиром, аккуратно приминал, закреплял каждый кусок шапочкой из помидора и лука и – вжжик! – ловко цеплял следующий шмат.

Готовые шампуры уже лежали ровными рядами на краю большущего таза.

– Борис, посмотри, как там угли, не пора? – крикнул отец.

– Давай, клади! – отозвался дядька. Отец осторожно, как младенца, взял в руку первый шампур, нежно опустил его на край мангала. Капля жира стекла на угли, и они тотчас же отозвались недовольным шкворчанием, которое то затихало, то усиливалось по мере того, как отец выкладывал эту рыбно-шампурную мозаику над пышущей жаровней.

– Ну вот, минут двадцать и… Мать, собирай на стол!

Бабушка засуетилась, забегала из летней кухни под виноградный навес, и на столе начали как по волшебству появляться лаваш, ткемали, горы зелени всех цветов – от нежно-салатового до иссиня-фиолетового, искрящиеся на разрезе помидоры, кастрюля с холодным аджапсандалом и запотевшая бутылка тутового самогона.

– Деда, деда-то покличьте, отдохнуть пошёл в хату! – бабушка махнула Борису рукой.

– Нехай ещё подремлет, щас всё готово будет, тогда и позовём!

– Тащи! – отец кивнул на эмалированный таз, приготовленный для шашлыка. Я обречённо двинулась к мангалу, подставляя посудину под невероятные янтарно-солнечные куски истекающей соком рыбы.

– Ого-го! – отец ловко укладывал ломти шашлыка горкой. Они возвышались, как тот Эльбрус, источая запах костра, виноградной лозы, солёного моря, загорелой кожи, солнца и лета.

– Готово! Неси на стол! – отец, довольный, предвкушающий пир горой с неспешной беседой и уже сто раз повторенным, но обрастающим всё новыми подробностями рассказом о том, как они с братом поймали осетра, любовно оглядел эту красоту. Я, затаив дыхание и крепко прижав таз к груди, маленькими шажками двинулась к столу…

За что я зацепилась, не знаю. И вообще, зацепилась ли… Я дальше плохо всё помню. Но на спасительную мою забывчивость будто кнопками пришпилили одну яркую картинку: кто-то безжалостный вырывает таз у меня из рук, он взмывает вверх, куски рыбы подлетают вместе с ним, но не падают аккуратненько на место, а разносятся по всему двору, а я почему-то лежу носом в пыли. И понимаю, что никто никогда меня не простит.

Бабушка попыталась было отклеить меня от ножки стола, в которую я вцепилась, но я сопротивлялась изо всех сил – оставьте, я лучше умру, как эта несчастная рыба. Отец, недолго думая, схватил меня, как котёнка, за шиворот и дёрнул вверх.

– Чего разлеглась! Собирай, быстро!

– Ты что, Петруша, ты что? – засуетилась бабушка. – Да разве ж это можно теперь есть?!

– Быстро, я сказал, все сюда! – зарычал отец. – И от песка отчищайте!

– А ты, – он кивнул остолбеневшей сестре, – бегом к деду. Скажи, что не готово ещё, пусть не торопится. Задержи, как хочешь!

И вот мы – я, всхлипывающая и дрожащая от ужаса за содеянное, зло молчащий отец, охающая бабушка и матерящийся дядька – бросились собирать только что светившиеся янтарным светом куски шашлыка, и отряхивая каждый от песка, складывать в таз.

– Быстрее! – свистящим шёпотом подгоняла сестра, высунувшись из окна. – Дед в туалет собрался!.. Не-не, дедушка, всё нормально, ты не торопись, я тебе помогу…

…Таз с шашлыком торжественно высился посреди стола. Мы, красные и потные, расселись на своих местах. Дед прошёл к рукомойнику, поплескал водой на ладони.

– Давай, отец, садись, будем шашлык пробовать, – напряжённо улыбаясь, сказал ему Борис.

– Давайте, давайте, что ж не попробовать! – дед вдохновенно потёр руки. – Наливай, Петруша! Под такой-то шашлык…

Отец молча разлил тутовку по стопкам, взял с верха рыбного Эльбруса большой кусок шашлыка и дрожащими руками шмякнул его на тарелку деда. Молчание повисло в воздухе у нас над головами и стало густеть, наливаясь тяжёлой тишиной, как соком. Дед взял тарелку с шашлыком, любовно опрокинул стопочку, удовлетворённо, с оттяжкой крякнул. Лоскутом лаваша подцепил рыбу и отправил в рот. Все замерли. Даже Мальчик не громыхал цепью. Дед медленно жевал, качая головой и причмокивая.

– Ну как? – не выдержал отец и похоже перестал дышать. – Как шашлычок? Годится?

– Ну… что ж… – в это время у меня в животе ещё сильнее что-то зацарапалось, будто собралось громко заявить о своём присутствии, и стало огрызаться на мои судорожные попытки затолкать его обратно.

– Ну что ж… годится!

Отец шумно выдохнул и одним махом опрокинул в рот стопку с тутовкой: «Ээээх!» Игра в «Морская фигура, замри» тут же закончилась, все зашевелились, заулыбались и стали накладывать себе куски рыбы. Только я никак не могла выйти из ступора и, уставившись в пустую тарелку, смутно понимала: если я сейчас проглочу хотя бы крошечный кусочек этого проклятого шашлыка, тот, кто поселился пару часов назад у меня в животе, уж точно оттуда выберется на волю. И пока не поздно, мне нужно во что бы то ни стало уговорить его не высовываться.

– А ты, внучка, чего ж не ешь? – дед наконец-то увидел моё перевёрнутое лицо.

– Да у неё… – заспешила на помощь бабушка.

– Да у меня… живот болит! – я выскочила из-за стола и помчалась к туалету. Из шалаша выглядывал Дерсу Узала и в такт моим шагам кивал: «Рыба… тоже… люди… Наша… его… понимай… нету… Рыба… тоже… люди…»

– Вот говоришь, говоришь им – не ешьте зелёную алычу, всё как об стенку горох, – неслось мне вслед…

Мой отец при всей своей внешней суровости оставался человеком мягким, бесхитростным и откровенным. Когда он был мальчишкой, по продразвёрстке увели с их двора единственную корову, потому что он честно рассказал дяденькам, где её спрятали. Дед тогда чуть не пришиб пацана, бабушка заслонила собой, и была избита до полусмерти. Но этот случай не сильно отразился на характере отца: он так и не научился хранить никакую тайну, за что мама, очень закрытая и сдержанная, довольно едко его вышучивала. Я знала об этой особенности, но не могла даже представить дальнейшего развития сюжета: подвыпив и расхрабрившись, отец вдруг решил признаться деду, что… уронил таз с шашлыком. Нёс к столу и за корень черешни зацепился. Дед помолчал и произнёс:

– Такую рыбу спортили! Как есть безрукие!

Отец обиделся.

– Если бы я не сказал, ты бы и не узнал – вон ел и нахваливал!

– Дак ел, а понять не мог – чевой-то у меня на зубах песок скрипит?!

Мне рассказала об этом сестра. На похоронах отца…