Если я умру раньше
Денис проснулся со щемящим чувством безысходности. Сон пропал вдруг – вдохнул во сне, выдохнул наяву. Открыл глаза. Несмотря на то, что в спальне царил утренний сумрак, сразу увидел её, сидящую на краю кровати. Не узнав, отпрянул.
– Дэн, ты чего? Это же я. Привет.
– Настюшь, – узнал Денис жену. – Ты вернулась, – облегченно выдохнул. – А чего ночью-то?
– Вообще-то уже утро. Светает, – сказала Настя. – Не то, чтобы вернулась, зашла просто. Мы же договорились тогда. Помнишь? А я не люблю обещания нарушать. Не забыл?
– О чём? О том, что обещания нарушать не любишь?
– Ну, ты даёшь! Нет, конечно. Вспоминай! Или совсем память пропил?
– Да не пью я больше, как ты ушла, так и не пью… почти, – привычно соврал Денис.
Настя отстранённо улыбалась, переводя взгляд с мужчины на пустую бутылку из-под вина, валявшуюся у самых её ног. Сумрак, царивший в комнате, и неожиданно накатившее волнение скрыли от Дениса странности в облике жены. Но всё же он их почувствовал, каким-то необъяснимым образом. Денис ощутил усиливающее беспокойство – к гнетущей безысходности, с которой он проснулся, прибавилось нехорошее предчувствие.
На протяжении череды дней, составивших вместе полгода без Насти, и в каждый из этих дней в отдельности, Денис не допускал мысли, что жена не вернётся к нему. Он ждал, он звал, и он верил, что, в конце концов, она придет. Нельзя же счастливый десятилетий брак в одну минуту уничтожить навсегда. Уничтожить без существенной (с его точки зрения) причины.
Их совместная жизнь не стала унылой. Настя не влюбилась в другого. Не узнала о его изменах – их попросту не было – жене Денис не изменял. Не этой. Первой – да – изменял, случалось, но Насте – никогда. Ничего из того, что нельзя было бы пережить вместе, не произошло.
А ушла Настя только из-за того, что Денис позволял себе выпивать. Время от времени. Не каждый день. Даже не каждый месяц. Но если уж доходил ход, то – да – случался запой. Несколько дней из календаря Дениса выпадали, и примерно столько же уходило на восстановление по окончании пьянки.
Началось это давно, задолго до знакомства с Настей. И сюрпризом для неё не было – Денис не скрывал своих привычек. Да. Должно было прекратиться с началом их совместной жизни. Он обещал. Но не прекратилось, несмотря на твёрдую решимость Дениса выполнить обещание.
Из его календаря эти дни выпадали бесследно. Его память прятала их, засовывая под покров суеты и забот, которые были до них или случились после. А в календаре Насти эти дни, как раз, оставались. Для неё они не были незаметными, напротив, в её календаре они выделялись жирной красно-коричневой вонючей окантовкой, которая со временем начала наползать на другие (преимущественно счастливые) дни и отравлять их ожиданием следующего запоя, приближающегося под обещания больше не пить и просьбы о прощении.
Настя ждала почти десять лет, которые пролетели очень быстро. Как-то неожиданно быстро. Но полгода назад Настя, когда ей как-то вдруг исполнилось сорок – ушла. Она удивилась, как легко оказалось уйти – ни детей, ни спорного имущества у них с мужем не было. Оказалось, что для неё уйти было гораздо легче, чем постоянно думать об этом и не уходить.
Денису, напротив, уход Насти дался тяжело. Он любил жену, любил только её, любил по-настоящему. Сильнее любить он просто не умел. Денис, на самом деле, был готов умереть ради жены. Мог бы, не задумываясь закрыть её своей грудью от вражьей пули, мог бы глотку зубами перегрызть кому угодно, но отказаться от выпивки, не мог. А если говорить откровенно, то не видел в этом необходимости.
Денис, конечно, понимал, что жена переживает из-за его пьянства, но её трагических оценок не разделял, хотя каждый раз исправно просил прощения и обещал больше не пить. Обещал почти искренне – в ту минуту, когда его губы шептали, кричали, выговаривали обещания и просьбы о прощении, он думал, что так и будет. «Никогда больше» – говорил он. Однако где-то в глубине души, там, куда не хочется заглядывать, там стыдливо притаилось понимание: сразу после того как его в очередной раз отпустит, после того как прекратится отчаянное сердцебиение, перестанет выкручивать мышцы, утихнет головная боль, очередное «никогда» потеряет всякий смысл – растает, забудется. А потом родится следующее «никогда», чтобы этим свеженьким «никогда» успокоить, обнадёжить, обрадовать любимую женщину.
Давая обещания, которым сам почти верил, Денис всё же чувствовал, что в следующий раз, когда придёт время, он опять не станет отказываться от выпивки. Да, не станет. Но вовсе не из-за прихоти, эгоизма или сумасбродства. Нет. Денис объяснял себе (и Насте пытался объяснить), что время от времени уходить в непродолжительные запои – жизненная необходимость. С точки зрения Дениса, ни ему, ни Насте это сильно не вредило. Наоборот, его нервная система была устроена так, что она нуждалась в периодическом сбросе накопившегося эмоционального мусора. Для того всё и делалось – напиться до полной отключки, довести до коллапса нервную систему, в нём спалить то, что корёжило и коверкало, а потом вернуться. Не сразу, не без страданий и боли, но вернуться обновленным и готовым дальше участвовать в упорной возне в тумане, которую называют жизнь. Даже находить в этом известное удовольствие. Нужно было лишь стереть очередным «никогда» беспокойство и разочарование с лица и из сердца любимой жены.
И вот однажды это верное средство не сработало. Закончился, видимо, его срок действия. Настя не поверила очередному «никогда» и ушла. Денис скучал без неё каждый день, каждую ночь, каждый час, каждый вздох. Он звонил, караулил на улице, писал письма и сообщения. Всё зря – Настя не отвечала на письма, на улице отворачивалась и уходила, телефонную трубку не брала.
Но этим сумеречным утром она пришла сама. Однако свербящее нехорошее чувство заглушило радость в его душе. И было ещё что-то, что мешало ему радоваться встрече с женой – та самая тревожная перемена, которую он почувствовал в Насте.
– Настюшь, а ты ведь вернулась домой? Да? Ко мне, да? – спросил Денис.
– Чем ты слушаешь, Дэн? Я же сказала. Я не вернулась, я пришла, как обещала. Как мы договаривались. Ну, вспоминай.
Денис вспомнить никак не мог – за последние полгода они пары слов друг другу не сказали, точнее не сказала она. Он – говорил, но она не отвечала, даже не дослушала ни разу. Иногда, когда он звонил по домашнему телефону, его дослушивала мама Насти, она и отвечала, и сочувствовала, но дочь к телефону никогда не звала. Так о чём же он с Настей мог договориться и когда?
Настя смотрела на него с задумчивой полуулыбкой и заплетала волосы в длинную косу, перекинутую через левое плечо. Правое её запястье обхватывала толстая зелёная резинка для волос, похожая на пушистую гусеницу. Денис нахмурился: «А когда это волосы такие длинные отрасти успели?». Настя подмигнула ему, продолжая улыбаться. Денис вспомнил, что когда они с Настей познакомились, десять лет назад, такие волосы у неё и были – длинные каштановые косы. Потом она отрезала их. И волосы стали обычные – не длинные и не короткие, прямые, казались немного глянцевыми, если не прятались в хвостике на затылке. Когда произошла эта перемена, Денис не запомнил – ему было все равно, какую она носила причёску. Настя нравилась ему любая.
Глядя на косу, которую Настя старательно стягивала резинкой для волос, Денис вспомнил как однажды, много лет назад, они переезжали в очередную квартиру. Ещё и вещи не начали разбирать, как Настя потащила его за новыми обоями, чтобы навсегда изгнать из спальни вычурные вензеля – кое-где потёртые, кое-где замасленные, оттого ещё более отвратительные. В тот же день, уже вечером, принялись клеить новые обои. Денис не видел, как это произошло, но Настя, расстилая очередной рулон обоев, умудрилась спихнуть со стремянки (куда она же его и поставила за минуту до этого) ведёрко с разведённым в нём клеем для обоев. Клей пролился на спину и волосы. Пришлось вместе отмывать Настины косы от клея. В ванной Денис сам стягивал с них похожие на гусениц зелёные резинки.
Волосы они отмыли. Но Настя там же в ванной, приняла решение косы отрезать. Денис подумал тогда, что назавтра это решение забудется, и косы останутся. Жалко было их резать, да ещё из-за ерунды. Вдруг что-то зловеще зашуршало в спальне, прервав их весёлую возню. Там было темно, пока отмывались от клея – совсем стемнело. Вслед за шелестом в темноте что-то упало с глухим звуком.
– А вдруг в этой квартире водятся приведения? – спросила Настя. – Она же старая, вдруг тут умер кто-то и так и ходит тут? Вдруг…
– Кусок с правой стены отвалился, – сообщил Денис, когда вернулся в ванную к Насте. – Лучше бы уж приведения твои бродили. Они бы нам про клад рассказали, и мы бы новую квартиру купили с хорошим ремонтом. А так всю правую стену клеить заново придётся, только давай уж завтра…
Денис очнулся от воспоминаний и присмотрелся внимательнее к жене, сидящей на краю кровати. В полумраке её фигура казалась объёмным голографическим изображением – под её тяжестью не приминался матрац кровати, а сама она была видна ярче и резче, чем предметы в комнате. Их контуры размывал утренний полумрак, а фигура жены, напротив, выделялась, словно очерченная тонким светящимся контуром.
– Твою мать, допился до приведений… – прошептал мужчина и потянулся к прикроватной лампе, чтобы включить её.
– Не надо, – остановила его Настя. – Вспомнил?
И тут Денис действительно вспомнил. В тот же день, когда они клеили обои, точнее в ту ночь, они притащили из спальни в гостиную матрац. Занимались на нём любовью, курили и снова занимались – не могли оторваться друг от друга. В то время им было сложно выпустить друг друга из объятий. Денис почти уже заснул, когда Настя сказала ему: «Давай пообещаем друг другу, что тот, кто первый умрет, будет приходить к тому, кто останется, чтобы было не так тоскливо ждать. Если я умру раньше, то я точно буду приходить. Под утро». Сонный Денис пробормотал: «А вот это уже угроза», и согласился.
Дениса затрясло. Ему стало холодно и жарко одновременно. Безысходность, с которой он проснулся, набухла и взорвалась внутри, превратив душу в ошметки, их разметало по сумеречной комнате. Никаких чувств, кроме опустошения и ощущения невосполнимой утраты не осталось. Он подумал, что надо бы спросить, как это случилось. Тут же понял, что не сможет произнести ни слова, да и не хочет он этого знать. Он уже знал всё, что надо было, чтобы жизнь окончательно потеряла смысл.
Денис обхватил голову рукам, зарычал и уткнулся в подушку. Когда он отдышался и поднял голову, Насти уже не было. На улице почти совсем рассвело. Денис решил что, прежде всего надо проститься с женой, надо помочь её матери с похоронами. Потом, завтра утром или позже – всё равно когда – надо дождаться появления Насти, а потом он уже решит, как ему быть дальше. Быть ли?
Побритый, причёсанный, одетый в приличный тёмный костюм Денис подходил к подъезду дома, где жила Настя. Он ничего не видел вокруг себя, никого не замечал – перед глазами, сменяя друг друга, плыли разноцветные пятна: люди, машины, деревья. Дениса словно вёл внутренний навигатор. Этот навигатор не давал Денису налетать на препятствия, сталкиваться с прохожими, он диктовал, где повернуть, на какой остановке выйти. Но у самого Настиного подъезда навигатор дал сбой, и Денис ударился о чье-то плечо.
– Ой, Денис? – знакомый голос выдернул его из туманного морока.
– Настя! Ты… ты не умерла? Ты живая?! – счастье с огромной силой ворвалось в грудь, вытеснив оттуда весь воздух. В первый момент было тяжело вздохнуть. А потом Денис почувствовал такую легкость, что казалось, стоило лишь как следует оттолкнуться – взлетит.
– Ты что несёшь? Совсем уже, – Настя вздохнула и пошла прочь.
– Настя, – Денис догнал жену и взял её за руку. – Я… я такой ужас пережил. У меня глюк был. Сон такой… Не пью больше. Правда. Клянусь всем, всем, чем только можно и нельзя. Больше я не буду пить. Никогда!
– Можешь обманывать себя и дальше. Меня это больше не касается, – спокойно сказала Настя и выдернула свою руку из руки растерявшегося Дениса. – Оставь меня в покое.
Вдруг весь огромный мир, от одного только Настиного «Ой», озарившийся сказочным многоцветным фейерверком, схлопнулся до размера подушечек пальцев, которые всё ещё чувствовали тепло её руки. Через долю секунды мир умер, а Денис не понимая, зачем жить дальше, смотрел невидящими глазами вслед неторопливо идущей к метро женщине, ставшей ещё более чужой, чем в его страшном сне.
*******************************************************************
Вторая жена
– Может быть, мне тебя второй женой взять? – спросил Тимур, улыбаясь.
Конечно, это была шутка. В ту пору я работала директором небольшого магазина в Москве, а Тимур был его хозяином. Мне было тридцать два года. Я только что пережила отвратительный развод. Обида и злоба в моей душе ещё не улеглись, и я не пропускала ни одной жилетки, чтобы в неё не поплакаться. Сегодня такой жилеткой стал Тимур. Мы были знакомы с ним давно, ещё с института. Теперь он жил он в Италии, доверив мне управлять своим магазином, в Москве бывал наездами. По вероисповеданию он был мусульманином, так что право на вторую жену, видимо, имел. Теоретически.
– Зачем тебе это нужно? – спросила я.
– На твоей зарплате сэкономлю. На проживании, когда в Москву буду приезжать, у тебя буду жить. Плов готовить научу.
– Плов я, итак, умею. А вот Вика тебя убьёт, – зная его русскую супругу, я была в этом уверена. – И меня.
– Нее, она согласится. Она – в Милане, ты – в Москве. Я под присмотром. Вам обоим только лучше будет. Тебе понравится, вот увидишь, – подтрунивал надо мной Тимур, устав слушать жалобы на моего бывшего мужа, которого он и без моих откровений неплохо знал.
– А я соглашусь? Ага, размечтался…
– Разговор наш происходил в подсобном помещении магазина, за чашкой чая. Кроме нас в комнате была бухгалтер Лидия Петровна – улыбчивая незаметная женщина сорока пяти лет. Она, баюкая остывшую чашку чая, стояла, глядя в окно.
– Вот и я думаю, может быть лучше будет, – неожиданно вступила в разговор Лидия Петровна.
– Что лучше будет? Вы о чём? – уточнил Тимур.
– О второй жене. Может и правда лучше будет?
– Мы шутим, не обращайте внимания, Лидия Петровна, – сказала я.
– А вот я совсем не шучу, я, скорее, плачу, – вздохнула Лидия Петровна.
Мы оба удивлённо посмотрели на неё.
– Алексей, муж мой, вчера пришёл с работы, и говорит, что он любит другую женщину. И детей наших любит, а ко мне привык, и меня бросать не хочет. Но и с ней расстаться не может. Поэтому, говорит, что решил с двумя жить будет. Обманывать меня он не хочет. Он честный человек, – горько улыбнулась Лидия Петровна, сглотнув подступающие слёзы, не заплакала.
Брови Тимура поднялись. Он промолчал, но на его лице было написано – эпидемия у вас тут что ли? Я молчала тоже.
Сказать, что я была удивлена – не сказать ничего. Я, откровенно говоря, была в шоке. И дело не в том, что мы не были близки с Лидией Петровной. Отношения у нас всегда были исключительно рабочими, на такую откровенность они рассчитаны не были. Но, мне ли не понимать – так случается, накопилось, надо высказаться – любые свободные уши подойдут. Жилетка для того, чтобы поплакаться была нужна не только мне одной.
А ведь Лидии Петровне и поплакаться-то было некому. Её ненаглядный муж и четверо их детей (младшей – четыре, а старшему – восемнадцать) были всей её жизнью. В нашем женском коллективе все разговоры Лидии Петровны сводились к описанию еды, которую предпочитают её домашние, к рассказам о здоровье мужа и детей, к хлопотам об учебе детей, о поступлении старшего в институт. Вся её жизнь была туго, как нить на шпульку, намотана на семейную ось. Насколько я знала, подруг у неё не осталось – на них просто не было времени.
Меня поразил сам тот факт, что проблемы в семье возникли именно у Лидии Петровны. Мой развод, как бы обидно мне не было это осознавать, был вполне естественным развитием моих непростых семейных отношений. Откровенно говоря, из-за своего врождённого упрямства, я и с разводом тянула лишних лет пять.
Но семья Лидии Петровны, по общему мнению нас – её коллег – была почти идеальной. Поженились они лет двадцать назад, муж был на два года младше. Примерно каждые пять лет она рожала по ребёнку. Старший сын уже поступил в хороший институт, а младшая ходила в детский садик. Работали оба, муж – инженером-строителем, она – бухгалтером, денег всегда было впритык. Но Лидия Петровна никогда не жаловалась. Каким-то чудесным образом денег им хватало на то, что было действительно нужно. И на хорошие школы для детей и на приличную машину для мужа, даже на обустройство любимой дачи. Лидия Петровна денег на себя почти не тратила – одежду себе и младшим детям шила сама, закрывала заготовки на зиму из выращенных ею же овощей и фруктов, в салоны красоты не ходила, даже крем сама себе делала.
– Ну что тут скажешь? Это дело личное, я тут не советчик, – сказал Тимур и быстро засобирался на выход. – Извините, девушки, но мне надо идти.
– Это вы меня извините, – опустив глаза, сказала Лидия Петровна. – Не хотела говорить, просто вырвалось как-то.
– Это ничего, это понятно. Всё как-нибудь устроиться. Всегда устраивается, – улыбнулся Тимур и вышел.
– Но как же так, Лидия Петровна? Как же он так может поступать? – мой вопрос, конечно, был наивным, но ничего умного мне в голову не пришло.
– Он знал её ещё до нашей свадьбы. Она была его первой любовью. Они встречались, но она его из армии не дождалась, замуж вышла. А вот недавно они снова увиделись на вечере встреч выпускников. Никогда Алексей на эти вечера не ходил. И вот пошёл, – вздохнула Лидия Петровна.
– Ну… – я не знала, что и сказать.
Чтобы что-то посоветовать, надо было поставить себя на её место. А мне даже и близко к этому месту подходить не хотелось. Полжизни вместе, через столько прошли – четверо детей, не по возрасту глубокие морщины под глазами, горбик «вдовий» уже появился, а взгляд погас. А всё чем живешь это он – его артериальное давление, его обед с собой на работу, его любимые телепередачи. А потом вдруг – знакомься – это наша вторая жена.
– Ну, это же неправильно. Это ведь нечестно по отношению к вам.
– Я так ему и сказала. А он говорит, что очень даже честно. Он меня не обманывает, он мне прямо говорит, что будет жить на две семьи. На вечере встреч, он понял, как сильно любит её и осознал, что всю жизнь любил. Представляете, Анна Юрьевна, всю жизнь любил её! И меня он всю нашу жизнь ТОЖЕ любил… ТОЖЕ любил, – Лидия Петровна всхлипнула.
– Вот сволочь…, – вырвалось у меня.
– Так вот, и она оказывается, любит. И она совсем одна – одинешенька. Муж её бросил с ребёнком-инвалидом. Говорит, что ей трудно, говорит, что надо ей помогать.
– Пускай помогает, в рамках разумного. А жить то с ней зачем?
– Так ведь любит её. Все эти годы.
Я почти забыла о своём разводе. Мне стало до слёз обидно за Лидию Петровну.
– Как же так? Он же в молодости был ей не нужен, она за другого вышла. И потом, она как-то справлялась до этого со своими проблемами? Справится и теперь. Поговорите со старшими детьми, они примут вашу стороны. Это же свинство, так поступать, как он. Надавите на него, мало ли кто кого любит? Взрослые же люди. Скажите, что из квартиры выселите, скажите, что на алименты подадите. У меня юристка одна есть хорошая, я вам дам контакт. Должна же быть ответственность за поступки!
– Всё правильно, Анна Юрьевна, но я не смогу так. Она… Она ребенка от Алексея ждёт, – вздохнула Лидия Петровна. – Жалко мне её.
– Вам жалко её, почему? – только и смогла сказать я.
– Ей за сорок уже. Я тоже дочь в сорок родила. Тяжело было рожать, тяжелее, чем всех предыдущих.
*******************************************************************
Сети времени
Мы приезжаем сюда, в этот курортный городок на побережье Средиземного моря, каждую зиму вот уже двадцать с хвостиком лет. Раньше, в эпоху черно-белых фотографий здесь была рыбацкая деревня. Она умещалась между пляжем с сероватым песком и небольшим средневековым замком. Фотографии в потёртых рамках, притаившиеся на стенах нашего любимого Ресторана, ещё помнят об этом. На этих снимках люди, которых уже нет, выгружают улов из давно сданных в утиль лодок, отмечают всеми забытые праздники, строят дома, которые уже успели снести.
Справедливости ради надо сказать, что некоторые постройки со старых фотографий всё ещё существуют: замок, ставший центром городка; здание администрации порта, теперь окруженное свитой из хозяйственных пристроек; двухэтажный особняк в колониальном стиле, на первом этаже которого расположился Ресторан. Глядя на особняк, я думаю, что он, словно седой ледокол сквозь торосы десятилетий, добрался до наших дней и поплывёт дальше, даже тогда, когда дни перестанут считаться нашими. Особняк, здание администрации порта, и замок – всё, что осталось от той, прежней рыбацкой жизни людей с чёрно-белых фотографий.
Сейчас туристы и пенсионеры, съехавшиеся сюда со всех концов Европы, чтобы приобщиться к Средиземноморской благодати, потеснили рыбаков. Для приезжих обновили и расширили набережную, построили новые дома и магазины, открыли яхтенный или, как называют его местные, спортивный порт. Справа от порта рыбацкого, обычно пустующего (работяги-сейнеры возвращаются сюда лишь под вечер), раскинулся целый лес праздных мачт – прогулочные яхты, катамараны и лодки всех размеров и форм. Это и есть спортивный порт, здесь яхты месяцами ожидают своих хозяев у отведенных им пирсов. Яхты мечтают умчать людей в море, чтобы показать им бескрайний голубой горизонт. Но у хозяев нет на это времени. Лишь расшалившийся в волшебном лесу мачт юный ветер Леванте звенит монистами яхтенного такелажа, и играет на полых стволах мачт, словно на гигантских флейтах. Диковинная музыка ветра летит над вереницей пляжей, теряется среди столиков кафе на обновленной набережной, стучится в окна нашего любимого Ресторана. Он находится совсем рядом с рыбацким портом. Метрах в десяти от особняка в колониальном стиле, на причале, рыбаки раскладывают пропахшие последними выдохами рыб зелёные или голубые сети для просушки.
Все эти двадцать с хвостиком лет напротив стены с галереей черно-белых фотографий висит клетка с канарейкой. За ней расположилась другие фотографии – цветные. Это снимки счастливых гостей, которых застал врасплох фотограф – хозяин Ресторана. Десять лет назад были пойманы в объектив старенького фотоаппарата и мы – я разливал остатки вина по бокалам, жена рассказывала что-то весёлое – мы оба смялись.
– А сколько лет живут канарейки? – спросил я.
Мне захотелось понять, хотя бы теоретически, могла бы это быть одна и та же птица. Мне бы хотелось так думать. Но ведь птицы так долго не живут?
Сегодня в будний зимний вечер в зале было тихо. Канарейка сосредоточенно чистила перья. В углу устроилась парочка лет тридцати пяти – мужчина и женщина. Они внимательно изучали меню. Больше никого не было. Все молчали и птица и люди.
Жена хмыкнула и пожала плечам. Она не знала, сколько лет живут канарейки.
– Посмотри-ка, а эти двое как раз за тем столиком сидят, что и мы в первый раз здесь. Помнишь? И лет им примерно столько же… По-моему, они похожи на нас двадцатилетней давности? – предположил я.
Жена снова хмыкнула и пожала плечами. Это означало: Да, – помнит, и нет, – не похожи. Она у меня женщина не очень разговорчивая. Зато она умеет слушать, а говорить я и сам люблю. Обо всём на свете. А она меня слушает и иногда задаёт вопросы. Я ей объясняю то, чего она не понимает. Иногда она задаёт такие вопросы, что становится очевидно – чего-то не понимаю я сам.
Мы познакомились с женой буднично – встретились в общей компании. Она очень мило улыбалась и смеялась заразительно. И действительно, внешность соответствовала характеру – она оказалась человеком жизнерадостным и уютным. Мы не были молоды, нам было около сорока. В прошлом – крушение надежд и иллюзий, в прошлом – неспособность идти на компромиссы, в настоящем – жизненная опытность и умение радоваться мелочам. Мы оба с благодарностью восприняли это щедрый дар судьбы – зрелую любовь. Почти сразу мы стали вместе жить: спать под одним одеялом, обедать дома, покупать всякую ерунду в Икее, и путешествовать в несезон. Примерно через год или два мы впервые оказались в этом городке. В первый же вечер мы пришли поужинать сюда, в Ресторан.
– А помнишь того профессора? – спросил я.
Возможно, тот о ком я вспомнил и не был профессором, но мы, между собой, звали его так. Жена кивнула и погрустнела, а потом почти сразу улыбалась одними уголками губ. Глаза всё равно остались грустными. Сегодня она отчего-то грустила.
Когда мы пришли сюда в наш первый вечер, зал был пуст. Потом, не успели мы ещё сделать заказ, вошёл он – худой, высокий мужчина лет шестидесяти в твидовом пиджаке и мятом шарфе в клеточку, небрежно намотанном вокруг шеи. Седые вьющиеся волосы открывали высокий лоб. Нос оседлали очки в роговой оправе. Официант кивнул ему – они были давно знакомы. Не спрашивая профессора ни о чём, принёс бутылку красного вина и два бокала. Один бокал поставил перед ним, а другой – напротив, налил вина в оба бокала, изящно крутанув бутылку.
На время мы, увлечённые в ожидании ужина разговором, забыли о профессоре. А он принялся что-то объяснять кому-то, сидящему напротив. Он жестикулировал, улыбался и нежно смотрел на собеседника, которого видел только он сам. Профессор подливал невидимке вина во второй бокал и сам, как бы между делом, выпивал содержимое этого бокала. Жена взглядом показала на одну из фотографий, висящих на стене. Там кучерявый профессор все в том же клетчатом шарфе отрезал кусочек торта, а его спутница – изящная брюнетка – прикрыв арабские глаза, затягивалась сигаретой, слегка откинув голову. Вырез блузки открывал её изящные ключицы…
– Ты помнишь, профессор довольно долго просидел тут, общаясь с невидимкой, – сказал я жене.
Официант на минуту прервал воспоминания – он принёс бутылку нашего любимого вина и пару бокалов. Я кивнул ему.
– Потом я уронил вилку, она звякнула об пол, – продолжал вспоминать я. – Профессор повернулся к нам. Увидел, что мы смотрим на него. Он перевёл взгляд на стул напротив, и показалось, он внезапно понял, что там пустота. Провёл длинным пальцем по прикрытому глазу, словно смахивая слезу. Вздохнул. Посидел пару минут, уткнув лицо в ладони. А потом невидимый собеседник, как будто, вернулся. Профессор заулыбался, и забыл о нас…
Я очнулся от воспоминаний, что-то насторожило меня. Словно человек, разбуженный громким, но кратким звуком, я пытался вспомнить, что разбудило меня, от чего так сильно колотится моё сердце? Вспомнить я не смог, но заметил, что жена как-то вдруг преобразилась – похорошела и помолодела. Как же ей это удаётся? Может быть из-за причёски? Раньше, давным-давно, она носила такую же короткую стрижку, как сейчас. А потом решила волосы отрастить. Знала, что мне больше нравится, когда волосы длинные. Особенно её волосы. И вот опять постригла. Но так тоже хорошо. На неё любую очень приятно смотреть – хочется любоваться.
За соседним столом звякнули бокалы. От неожиданности я обернулся. Парочка внимательно разглядывала нас. Нас…
Вдруг реальность ледяным потоком обрушилась мне на голову, я увидел то, чего очень старался не видеть. Что-то в груди болезненно оборвалось и рухнуло, подняв из глубин души пронзительное отчаяние. Я понял, что это был за звук, который я тщетно пытался вспомнить – звук вдребезги разбитого счастья. Ведь сегодня я в первый раз пришёл в Ресторан ОДИН, без жены. Отныне она ждала меня здесь, в Ресторане со старыми фотографиями на стенах. Её лучезарная улыбка навсегда осталась трепещущей рыбкой в сетях воспоминаний, которые сушило здесь само время. А в реальном мире нас больше не было. Остался только я.
*******************************************************************
*******************************************************************
В оформлении обложки использована фотография из личного архива принадлежащая автора. Для подготовки обложки издания использована художественная работа автора.