Венец безбрачия
Когда я познакомилась с Екатериной, мне было пятнадцать лет, а ей двадцать четыре. К моменту нашего знакомства она уже успела прослыть хорошей портнихой, по крайней мере, в поликлинике, где работали моя и её мамы. Дело было во второй половине восьмидесятых. Однажды матушка, купив по случаю шерстяную ткань в несуразную клетку, решила, что мне обязательно надо иметь модные брюки из неё – мои возражения на этот счёт не принимались – меня с куском ткани отправили к Екатерине.
Я аккуратно нажала на кнопку звонка Екатерининой двери, прижимая к груди свёрток. Я робела – мне в первый раз в жизни самостоятельно (без мамы) предстояло встретиться с таким важным в жизни каждой девушки человеком – хорошей портнихой. Робела я ещё и от того, что стеснялась своих будущих «модных» штанов, порождённых маминой фантазией. Но отказываться от визита я не собиралась – мне нужна была собственная портниха. Она представлялась мне волшебницей, которая была способна расколдовать застывшие на фото в журнале Бурда Моден наряды, и сделать мои мечты о красоте былью.
Дверь мне открыла роскошная молодая женщина. Она была рыжая с фарфоровой, словно светящийся изнутри, кожей. Казалась очень уверенной в себе, вместе с тем, была вся какая-то округлая и тягучая. Но главное, что поразило меня, уже начавшую комплектовать из-за мифического лишнего весом, Екатерина была девушка полная, и ничуть не тяготилась этим. Напротив, она носила свои лишние килограммы, словно украшение, изящно драпируя их платьями собственного пошива. И глядя на нее, становилось понятно, что так оно и есть – каждый из этих килограммов делал её привлекательнее.
Портнихой она оказалась действительно хорошей. Мы быстренько сшили ненужные клетчатые брюки. Настало время модных журналов и импровизаций. Так прошло года четыре, в девятнадцать лет я надумала выйти замуж. Екатерина, в отличии от многих, туда не торопилась. Но и меня не отговаривала, а очень быстро сшила мне симпатичное свадебное платье.
После моего замужества мы почти не общались до того момента, когда в магазин мужской одежды, где я работала, понадобилась портниха. Тут я о Екатерине и вспомнила. Ей тогда было тридцать пять лет. Она по-прежнему была привлекательная, весёлая, незамужняя, к тому же без работы – ателье, где она работала недавно, закрылось. Она согласилась.
Откровенно говоря, придя в магазин, она словно создала его заново. Она умудрялась быть в хороших отношениях со всеми от самых привередливых клиентов до самых несговорчивых проверяющих. Она, силой своего сразу же возникшего авторитета, пресекала любые интриги в нашем женском коллективе. Она умела ловко согласовывать с начальством личные просьбы продавщиц. Она обустроила чайную комнатку, и приносила самодельные вкусности. На работу стало приятно ходить. Некоторые состоятельные клиенты появлялись в нашем магазине только потому, что хотели пообщаться с Екатериной – доверяли её вкусу.
Екатерина умела всё: хорошо выглядеть, быть интересной собеседницей, вкусно готовить. Кроме того, Екатерина пользовалась вниманием весьма достойных мужчин. Но обладая буквально всеми позитивными качествами, которыми только может обладать женщина, но за все эти годы она так ни разу и не была замужем – ни официально, ни граждански.
– Почему? – спрашивали мы.
– Венец безбрачия? – уточняли эзотерически настроенные коллеги.
– Ага, он самый, – отмахивалась Екатерина, мы верили…
Через тринадцать лет замужества настала мне пора разводиться. Муж не сразу это понял и какое-то время мы вели жестокие бои, доказывая друг другу, кто из нас портит другому жизнь, а кто просто капризничает и счастья своего не понимает. Возвращаться домой не хотелось, и я подолгу сидела в офисе после закрытия магазина. Делала вид, что привожу в порядок документы, а сама просто отсиживалась в хорошо укреплённом окопе.
Однажды поздно вечером, когда я уже собиралась уходить, в кабинет вошла Екатерина. Покрутила бутылкой перед моим носом: «Надо выпить…»
– Надо, значит, выпьем, а что случилось?
–Всё он рассосался, – ответила Екатерина.
– Кто рассосался? – опешила я.
– «Венец безбрачия».
– Замуж выходишь? – я поймала себя на том, что обрадовалась.
– Нет. Наоборот. Не пойду. Пусть и не зовёт больше. Не пой-ду.
– А что раньше звал?
– Если б раньше звал, то пошла бы, – вздохнула Екатерина и поведала мне свою историю.
*****
Екатерина и Виктор жили в одном подъезде, она на пятом этаже, он – на восьмом. Виктор был очень популярен среди своих ровесников. Он был весел и, по мнению юной Кати – красив. Его русые волосы клубились над макушкой, на лоб спускались несколько тщательно отобранных завитков, а коротко стриженый затылок заканчивался тремя прямыми прядями, которые ниспадали на его широкую спину. На ней топорщилась клетчатая байковая рубашка с подвёрнутыми до локтей рукавами, застёгнутая не выше четвёртой пуговицы, из-под рубашки выглядывал треугольник майки. И майка, и рубашка были заправлены в "варёные" джинсы-бананы.
Ещё пухлым глазастым рыжиком лет пятнадцати, Катя влюбилась в Виктора, ему тогда было уже за двадцать. Из своего окна она высматривала его во дворе, подстраивала случайные встречи, смеялась над его повторяющимися шутками, познакомилась с его мамой и котом. Даже пироги научилась печь и носила их на восьмой этаж, делая вид, что хочет угостить ими кота и маму Виктора.
Но ничего не помогло, когда Екатерине исполнилось семнадцать, Виктор женился на её соседке по лестничной площадке. Соседка переехала на восьмой этаж, а маму с котом Виктор переселил в квартиру соседки.
Семейная жизнь Виктора почти сразу не задалась. Однажды, возвращаясь из техникума, Екатерина обнаружила любимого понуро сидящим около закрытой двери матушки. Мама Виктора уехала на пару дней погостить у сестры, оставив ответственной за кота Катю. Виктор был пьян и несчастен – жена, оказалась тварью и наплевала ему в самую душу. Подняв тяжёлую голову он посмотрел на девушку глазами побитой собаки. Тиски жалости выдавили из наивного сердца Екатерины волну нежности.
– Бедненький Витя, я же знала, я же ему хотела сказать, разве она ему пара? Он такой ранимый, такой чувствительный, а она… Одно слово – техник ЖЭКа, – думала Катя, открывая дверь квартиры Витиной матушки, отодвигая ногой кота, и словно фронтовая сестра, с трудом перемещая раненого алкоголем возлюбленного на диван. Девушка нежно погладила руку мужчины, её щеки раскраснелись. Потянуло поцеловать Виктора в обветренный рот. Тогда-то и родилось у неё твердое желание прожить рядом с любимым всю оставшуюся жизнь, окружая его заботой и лаской.
Виктор проспался и вернулся к жене на следующий день, а развелись они только через три года. Всё это время он ловко не давал Екатерине забыть о себе, как бы намекая, что и он разделяет сокровенное желание девушки. Просто не пришло их время. А пока он приходил есть борщ и пироги, жаловался на жену и весь мир, иногда занимал деньги, которые всегда, стесняясь, возвращала Екатерине его мать.
Наконец-то настал долгожданный день развода. Виктор постучался в квартиру Екатерины. Он никогда не пользовался звонком, предпочитая выстукивать костяшками пальцев какой-нибудь ритм. Девушка открыла дверь.
– Спасибо, тебе, Катюха! – Виктор протянул удивлённой Екатерине огромный букет бордовых роз, – Если бы не ты, то я бы не утерпел. Я бы тварь эту, в окно выбросил, да, и сам бы потом… тоже… Ээх!
Виктор махнул рукой и резко прижал Екатерину вместе с розами к своей клетчатой рубашке. Девушку окутал запах его тела, у неё потемнело в голове, и перехватило дыхание. Потом и вовсе стало нечем дышать, потому что её нос оказался вдавленным в байковый карман Витиной рубашки. Екатерина была готова погибнуть от удушья, лишь бы любимый не выпускал её из своих объятий. Но задохнуться окончательно она не успела, Виктор прекратил её обнимать, отстранился, внимательно и вкрадчиво посмотрел в её голубые глаза. Затем мужчина вновь прижал к себе, остолбеневшую от восторга девушку, запечатлел поцелуй на её высоком лбу, и тут же выскочил вон, громко хлопнув дверью.
Вдыхая аромат роз, ошалевшая от счастья Екатерина простояла в прихожей ещё минут пятнадцать, пока окончательно не пришла в себя. Потом она стала готовиться к тому, что со дня на день любимый снова постучится в её дверь, чтобы остаться с ней навсегда. Напрасно. Виктор пропал из их панельного дома на несколько месяцев.
Когда он вернулся, с ним была новая, вторая по счёту жена, которую он отыскал где-то в Пермском крае. Но и пермячка не стала последней женой Виктора. Виктор полюбил жениться. Его жёны сменяли одна другую, и лишь жилетка Екатерины, в которую он не забывал время от времени плакаться, оставалась неизменной. Неизменной оставалась и необъяснимая уверенность Екатерины, что после очередного развода, который, как всегда был не за горами, любимый женится на ней. Екатерина терпеливо ждала предложения от Виктора и подбирала новый фасон свадебного платья из недавно вошедших в моду. Кстати, в одном из подобранных ей для свадьбы с Виктором платьев, замуж вышла я. Так было до позапрошлогодней осени, когда Виктор очередной раз исчез.
Вернулся он домой сегодня. На этот раз новой женой не обзавёлся – с очередным букетом бордовых роз и бутылкой шампанского он приехал жениться на Екатерине. Ей шёл сорок второй год.
*****
– Ты знаешь, – вздохнула Екатерина, допивая вино из чайной чашки (бокалов в офисе не было). – Я так ждала этого. Так мечтала, что он поймёт, придёт и останется со мной на всю жизнь. И вот он пришёл! Он рядом, музыка, шампанское. Ну и такое всё, как я и ожидала. А я… Я ничего не чувствую. Я его не хочу. Не хочу. Я так мечтала об этом. Думала, от счастья умру, когда он наконец-то… А смотрю на него и вообще ничего к нему не чувствую. Хотя нет, чувствую. Что-то вроде жалости, как к бездомной собаке драной. Он какой-то куцый. Рубашка эта в клеточку, может быть, конечно, и не та же самая… хотя… Но, послушай, рубашка байковая в клеточку! Кто их носит вообще. Даже постирать её не озадачился. Прическа та же, что и двадцать пять лет назад, а кучеряшки – седые, и вокруг макушки лысина уже. Щёки отвисли. Не побрился даже… Перегорело всё, а я и не заметила.
– Ну и что дальше-то было? – спросила я.
– Что было? Не выгонять же, не посторонний человек, всё же. Пожалела его. Мне не трудно. Пошла в ванную там у меня масло детское, намазалась. Постонала. Потом сигаретку дала, благо ты пачку у меня оставила. Своих у него не оказалось. Потом соврала, что я принципиально против совместной жизни с кем бы то ни было, чтобы ему не обидно было. Выставила его. И пришла к тебе, в окоп.
*******************************************************************
Голубая собачка Рины Карловны
Не успев попрощаться у подъезда с близнецами Ильей и Лехой, Лера спохватилась – опять забыла телефон.
– Блин, телефон! – Лера с тоской посмотрела на подъезд хрущевки.
Лифта в ней не было, а трешка, в которой близнецы жили вместе с родителями, находилась на пятом этаже. Девушка вздохнула: «Как всегда…». Постоянно она что-нибудь где-нибудь забывала. Если бы можно было собрать и продать все забытые ей за двадцать четыре года жизни вещи, то хватило бы на поездку на Кубу, которую они с мужем уже давно наметили, но постоянно откладывали из-за нехватки денег.
– Иди, мы дверь не запирали, – сказал Лёха. – Маму только не напугай.
Лера улыбнулась, подумав, что не так-то просто напугать Рину Карловну – мать близнецов. Женщину она искренне уважала, даже хотела быть на неё похожей, не во всём, конечно, но, определённо, у Рины Карловны было чему поучиться. За невзрачным обликом – блеклый взгляд из-под свисающей на глаза седой челки, сутулая узкая спина, тонкие бесцветные губы в окружении мелких морщинок – скрывался железный характер, и терпение, казавшееся неиссякаемым.
Рине Карловне было пятьдесят четыре года. Этот факт её биографии Лера узнала недавно и очень удивилась – думала, что женщина значительно старше. Дело было не только во внешности, которой она, казалось, не придавала никакого значения, предпочитая тратить время на заботу об окружающих, в основном, о близнецах. Заблуждению Леры относительно возраста Рины Карловны способствовало и знакомство с её супругом.
Борис Петрович напоминал Лере дедушку, а тому, было под восемьдесят, когда в прошлом году он скончался. Оба старика использовали одинаковые старомодные словечки, говорили с одной и той же интонацией, покряхтывали, посмеивались, и немного шепелявили из-за зубных протезов. Конечно, внешне они сильно разнились, но похожими их делало ощущение, которое оставалось в душе Леры после общения с ними – переплетение ноток ностальгии и беззаботности. Теперь, когда дедушки не стало, Лера полюбила разговаривать с Борисом Петровичем. Эти разговоры, хотя бы отчасти, помогали ей погрузиться в атмосферу детства, возникавшую из забавных словечек, улыбок, многозначительных вздохов и неожиданных замечаний деда. Лера скучала по дедушке.
Иногда Борис Петрович в конце рабочего дня заходил в офис, где работали Лера, Рина Карловна и близнецы. Супруга словно не замечала его появления, смотрела сквозь него. Близнецы здоровались, и тут же забывали об отце. Старик тихонечко сидел на стуле в коридоре, даже от чая отказывался. Но Лера настаивала, и он, в конце концов, соглашался. Тогда, там же в коридоре, пили крепкий несладкий чай, а Борис Петрович, причмокивая, рассказывал Лере о случаях, происходивших с ним в молодости во время геолого-разведывательных экспедиций. Рина Карловна никогда не участвовала в этих беседах. Если ей случалось пройти мимо мужа и Леры, она улыбалась через силу и удалялась, не останавливаясь.
– Не любит Риночка, когда я на работу к ней прихожу, – вздыхал Борис Петрович.
– А вы не к ней, вы ко мне приходите, – улыбалась Лера. – Я, наоборот, люблю. К тому же вечером и делать, если честно, нечего.
Рина Карловна о муже никогда не заговорила первой, а если Лера её спрашивала, то отвечала неохотно и кратко. Однажды Лера поделилась впечатлением от одного из рассказов Бориса Петровича. В его интерпретации приключение на самом краю географии вышло веселым, хотя чуть было не стоило жизни участникам экспедиции. Лере этот рассказ очень понравился – остроумно и увлекательно. Она сказала Рине Карловне, что её муж – хороший рассказчик.
– Почему бы ему мемуары не написать? Было бы интересно, – предположила девушка.
– А он тебе не рассказал, мемуарист этот, как однажды очень крупное месторождение нашёл? Он нашёл. Без него никто бы и туда и не сунулся. Он сунулся. Но записал это месторождение на себя приятель его. А Борис наш Петрович до разборок не опустился. Приятелю тому премию дали очень солидную, а Боре – большое человеческое спасибо перепало. А мне, когда он в той экспедиции был, четверых детей кормить было нечем. Не фигурально, а буквально нечем. Я в деревню к матери переехала с ними. Она помогала. Благо дело, лето было. Я грибы и ягоды заготавливала по выходным, а в будни в город на работу моталась. А он об этом знал, но благородство это ему проявить не помешало. Не рассказал?
– Четверых? – удивилась Лера, пропустив мимо ушей всё остальное, не хотелось копаться в чужих обидах.
– Да. Я его дочь от первого брака вырастила. Она теперь в Новосибирске с мужем живёт. А ещё у меня сын был, мой первенец, – Рина Карловна опустила глаза, её губы задрожали. – Очень долго болел, а потом умер. Совсем недавно.
– Как умер? – спросила Лера и тут же пожалела об этом.
Рина Карловна, закрыв рот ладонью, застыла на месте, словно ледяная скульптура. Она довольно долго молчала, потом очнулась: «От молодых мужиков, потому что, детей надо рожать, а не от старых козлов».
Рина Карловна резко встала и вышла в коридор. Лера осталась. Она сидела, рисуя рыб с развевающимися хвостами на желтой бумажке для записей, и наблюдала за собой. Она считала, что должна была бы испытывать сострадание к женщине, потерявшей старшего и, судя по всему, любимого сына. Зная, как трепетно Рина Карловна относится к близнецам – взрослым, здоровым, и, по правде говоря, довольно безалаберным парням – Лера представляла, как она должна была боготворить того, больного сына.
Но девушка с удивлением отметила, что ни сострадания, ни жалости к Рине Карловне она не испытывает. Почти. Хотя жалеть Лера умела, она жалела буквально весь мир – от старушек с тяжелыми сумками, бредущих по улице, до детей, на которых орут, не выпуская сигарет и пива из рук, их матери. Но жалеть Рину Карловну не получалось.
«Почему?» – спрашивала Лера сама себя, но ответа не находила.
Ей стало стыдно, когда она поняла, что после признания Рины Карловны, в душе осталось только любопытство – захотелось больше узнать о старшем сыне, ещё остался отзвук кольнувшей сердце обиды за Бориса Петровича: «Что это ещё значит “старый козел”?». Больше ничего – никакого сочувствия, а тем более жалости. Любопытство Лера считала чувством недостойным, поэтому решила больше тему о старшем сыне не поднимать, ничего о нём у Рины Карловны не спрашивать.
Тема возникла сама, вскоре после того, как приглашённая на двадцатипятилетие близнецов Лера переступила порог квартиры на последнем этаже хрущёвки. Вручила подарки, оставила мужа Саню с близнецами, а сама сунулась было на кухню, помочь Рине Карловне, но, той, как обычно, помощь не требовалась.
– Лера, иди к ребятам. Там девочка к Леше пришла. Невеста. Познакомитесь, – сказала через плечо Рина Карловна, не отрываясь от шинковки овощей.
– Я с Катей знакома. А где… – Лера хотела спросить о Борисе Петровиче, но осеклась, потому что Рина Карловна прекратила резать морковь и посмотрела на неё в упор.
– Иди, Лера, мы справимся.
Фраза прозвучала, словно команда, отданная сторожевому псу. Лера пожала плечами и с кухни ушла. Она толкнула закрытую дверь в комнату, куда близнецы увели мужа. Там было сильно накурено и для такого небольшого пространства многолюдно. Кроме близнецов Ильи и Лёхи, их приятеля Ромки, его девушки, и Сани была, конечно, Катя – невеста Лёхи, и сын соседки, которая помогала на кухне Рине Карловне.
– А, Лерусик, – уже успевший захмелеть Илья полез к ней обниматься. Лера поморщилась.
– Илюш, а ты у нас впереди паровоза, не бежишь? Даже и за стол не сели, а ты уже хорош, – строго спросила Лера, подбоченившись. Илья отшатнулся и осел на кровать. – Фу, накурили. Рина Карловна вам разрешает?
– Нам не надо разрешения ни у кого спрашивать! Мы сами…, – начал Илья, но умолк под строгим взглядом Леры.
– Он не пьяный, он выпендривается больше, – сказал Лёха. – Но, правда, надо бы проветрить.
– А пошли-ка мы на улицу, погода хорошая, чего мы тут? – воспрял Илья.
– Давайте, а мы вас позовем, когда накроют.
Все, кроме Леры с мужем и Лёхи, вышли из комнаты. Они открыли окно, ссыпали окурки в пластиковый пакет.
– Слуш, Рыба, я с ними, ладно? – девушка кивнула, и Саня удалился вслед за смеющейся компанией.
Лера осмотрелась. Комната была прямоугольная, узкая, напоминала вагон. Штор на окне не было, оно до половины было заклеено плотной желтоватой бумагой, испещрённой полинявшими рукописными надписями на английском языке. На стене в нишах, оставленных книжными полками, висели портреты Че Гевары и Боба Марли, нарисованные острыми сочными мазками. На противоположной стене располагалась картина – пересечение широких сине-голубых линий. Полки были забиты книгами, преимущественно на английском языке, виниловыми пластинками и CD-дисками. Из мебели в комнате находилась узкая кровать и большой письменный стол. Кроме этого было несколько разнокалиберных музыкальных колонок и допотопный музыкальный центр. Несмотря на то, что за окном ещё не закончился день, а люстра на потолке и настольная лампа были включены, в комнате царил сумрак.
– Это твоя комната? – спросила Лера у Лёхи.
– Нет. Это Дэна комната… была. У нас брат был старший Дэн, Денис. Он умер.
– Соболезную. А когда?
– Восемь лет назад.
– А Ирина Анатольевна говорила, что недавно?
– Для неё, недавно. Мы привыкли, и ты не обращай внимания. Ему восемнадцать исполнилось, а нам семнадцать. Как раз в наш день рожденья. Мы поэтому дома не праздновали никогда. А тут мать сама захотела. Ну, мы, конечно, согласились. После в клуб поедем, там все наши будут. Отметим. Вы как? – Леха посмотрел на Леру вопросительно.
– Я никак, не поеду, настроения нет. А Саня пусть едет, я не против. Так жаль вашего брата.
– Ты не парься, ладно? Он, конечно, был очень талантливый и способный и все такое. Рисовал вон, – Леха кивнул на портреты. – Но его нельзя было вылечить. Он много лет болел. Диагноз ещё в детстве поставили. Мы выросли, зная, что он умирает. Но мать у нас женщина героическая. Она не верила. От него не отходила. К кому только его не возила, чего только не делала. Все говорили, что это чудо, что он до восемнадцати лет дожил. Но она, конечно, надеялась на чудо почудеснее.
– Да, Рина Карловна, она молодец.
– Тогда ещё и отец слёг, операцию экстренно делали. Мать в больнице с отцом была, когда Дэн умер. Её словно подменили после похорон. Короче в тот год было реально хреново. А сейчас все нормально. Это жизнь, такие вещи не в нашей власти.
– А чего эта комната так и стоит все восемь лет, места у вас немного, вроде?
– А ты мать спроси, она её трогать не даёт… Да пофиг, мы с Катькой квартиру сняли, переезжаем на следующей неделе.
– Молодцы. А где Борис Петрович? Поздороваться хотела.
– Он с утра неважно себя чувствует. Прилёг.
– Понятно. Пойду, помогу на стол накрыть, может быть, не прогонят.
Накрыв на стол, Рина Карловна переоделась. Первый раз в жизни Лера увидела её в платье – не в мешковатых брюках, не в бесформенной юбке – в бирюзовом шелковом платье с голубой собачкой из бисера на плече. Женщина даже сделала макияж – накрасила губы и обвела глаза серебристо-голубыми тенями. Вечно свисающую на глаза челку закрепила надо лбом при помощи серебряной заколки. Платье словно бы выпрямило её спину. Не затененные чёлкой глаза засветились, поймав бирюзовый оттенок шёлка – больше они не казались пыльно-серыми. А открывшийся высокий лоб придал лицу холодное, даже надменное выражение.
– Глаза голубой собаки, – поймав устремленный на неё взгляд Леры, сказала Рина Карловна.
– Что? – не поняла девушка.
– Это любимый рассказ Дениски, сына. Глаза голубой собаки. Маркес. Это Дениска подарил, – Рина Карловна нежно погладила голубую собачку из бисера на плече.
День рожденья, с восседающей во главе стола бирюзовой Риной Карловной получился странный. Разговаривали, в основном, о Денисе – истории из детства, увлечения, успехи – скрупулезно, вдохновенно, с обожанием. Воспоминаниями делились все, кто его знал. Только Борису Петровичу не удавалось и слово вставить. Стоило ему начать говорить тост или делиться какой-то историей, Рина Карловна тут же обрывала: «Да кому это интересно?» или «Все совсем не так было». Каждый раз старик сконфуженно улыбался, а потом совсем перестал предпринимать попытки поучаствовать в разговоре. Он лишь делал глоток вина, когда кто-то произносил очередной тост и понуро сидел, разглядывая столовые приборы.
– Пап, тебе лучше бы не пить, – после каждого глотка говорил Леха.
– Ничего, ничего, полглоточка всего, – отвечал Борис Петрович.
Лере показалось, что все почувствовали облегчение, когда пришло время расходиться. В последний момент, Саня, заметив подавленное настроение жены, передумал ехать с близнецами в клуб и тоже засобирался домой.
– Я там комедию одну припас. Клёвая, говорят. Посмотрим, а то тошно после таких-то праздников, – прошептал Саня на ухо Лере, когда они спускались по мрачной с выбоинами на ступенях лестнице в подъезде хрущёвки.
Едва только вышли из подъезда на вечернюю улицу: «Блин, телефон забыла…»
Лера побежала наверх, как в детстве, когда с родителями они жили в почти такой же хрущёвке, тоже на пятом этаже. Прыгала через две ступеньки, ускоряясь с каждым этажом. Даже не заметила, как оказалась около двери. Не останавливаясь, словно какой-то поток внёс её внутрь, ворвалась, довольная своей удалью, в сумеречный коридор квартиры.
Едва она успела сделать пару шагов внутрь, как этот же стремительный поток будто бы размазал её о стену – она со всего маха наткнулась на отсвечивающую бирюзой сталь холодного взгляда Рины Карловны. Девушка резко остановилась и только тут почувствовала, что задохнулась, то ли от быстрого подъёма, то ли воздух в легких этот пронзительный взгляд заморозил.
– Что… – Лера обернулась.
На полу схватившись рукой за ворот рубашки, сидел, прислонясь к стене, Борис Петрович. Он пытался вдохнуть, но лишь хрипел. Стальной взгляд Рины Карловны был направлен на него. Лере показалось, что этот взгляд лишает старика воздуха, этот взгляд словно бы душит его. А он, как будто попав в вакуум, порожденный мистическим взглядом, тщетно пытается ухватить в нем хотя бы молекулу так необходимого ему кислорода.
– Да, что же это! – едва справившись с одышкой, закричала Лера. – Скорую же надо! Да что же вы, Рина Карловна!
Лера упала на колени перед стариком, стала суетиться, толком не зная, что делать. Расстегнула ворот рубашки, помогла лечь на пол, подложила первую попавшуюся куртку с вешалки ему под голову. Руки ходили ходуном, сердце выпрыгивало из груди, Лера позабыла обо всем на свете, только одно желание разрывало сердце: «Живи! ЖИВИ!». Но в глубине сознания, в том месте, которое было старше её самой, которое появилось вместе с первой клеточкой организма нового человека, ставшего потом Лерой, а может быть, даже ещё раньше, она знала, что Борис Петрович умирает, что он умрёт – это неизбежно.
– Тебе надо, ты и вызывай, – сказала Рина Карловна, поглаживая брошь в виде голубой собачки на плече. Повернулась, и пошла на кухню. Через секунду оттуда раздались звуки складываемой в стопку посуды.
Леру затошнило от чувства беспомощности, потом пришла жалость – она сжимала холодеющие руки старика, плакала, целуя их. Потом, когда приехавшая Скорая констатировала смерть Бориса Петровича, на Леру обрушилась злость. Девушка вырывалась из нежных, но цепких объятий мужа, который тащил её вниз по грязно-зеленой щербатой лестнице. Лера кричала, шептала, повторяла без конца: «Это она, эта Голубая собака, это она его убила…»
На следующий день Лера заболела – началось воспаление лёгких. На работе Лера появилась только через два месяца. Она уволилась. Пришла забрать документы. Почти бегом, чтобы не встретить Рину Карловну, добралась до Отдела кадров. Не встретила – выдохнула. Расслабилась она рано, на обратном пути буквально налетела на женщину прямо около выхода из здания.
– Ой! Извините, – Лера отвела глаза, собираясь выбежать на улицу.
– Ты ничего не знаешь! – сказала женщина.
– Я знаю все, что мне нужно. Смерть была естественной. Вы бы всё равно ничего не смогли бы сделать.
– Ты уверена? Может быть, смогла бы? – смерив Леру надменным взглядом, спросила Рина Карловна.
– Что вы такое говорите?
– Смерть была естественной, но я бы могла сделать многое. Я бы могла следить за тем, чтобы он не забывал пить таблетки. Я бы могла вовремя приводить его на обследования. Я бы могла настоять, чтобы он не вставал с кровати в тот день. Могла бы вызвать врача с утра. Могла бы не давать ему пить вино. Кое-что я, все таки, могла, – с усмешкой ответила Рина Карловна.
– Но если вы могли, то почему же не сделали. Вы должны были!
– Он взрослый человек был. Поэтому – не должна, а могла. Но не стала.
– Я не могу понять этого. Вы же другая, вы же всегда обо всех заботились? А он же вам не чужой человек… был.
– Лучше бы был чужой. Я за него девчонкой вышла, а он никогда не считался со мной. Он жил только для себя. Он… не стал тогда разбираться из-за месторождения, а ведь если бы у нас были те деньги, когда диагноз только поставили, то удалось бы течение заболевания изменить. А когда Дениска умер… Мужу за несколько дней до этого сделали операцию, обычную операцию. Такие делают миллионам, и они уже через три дня на ногах без всякой помощи. Нет, ему понадобилась я, ему надо было, чтобы я сидела рядом с ним в тот день. Ему надо было мне по сотому разу рассказывать свои убогие байки об экспедициях. А в это время Дениска умирал. Один – одинёшенек. В больнице. В темноте. – Рина Карловна словно подавилась воздухом. – Он ослеп перед смертью. Он звал меня, а я не знала. Мне никто не сказал, Борис запретил говорить. И я сидела и слушала бахвальство этого старого козла, пока Дениска умирал.
– Но это просто стечение обстоятельств. Борис Петрович сам был в больнице, как он мог знать о состоянии сына?
– Он знал. Мой ребёнок умирал в темноте, всеми покинутый. Он звал маму – меня, а я так и не пришла, – Рина Карловна говорила блёклым, лишённым эмоций голосом, отчего Лере сделалось холодно.
– А потом… После похорон, знаешь, что он мне сказал?
Лера пожала плечами, растирая ладонями замерзшие предплечья, и с тоской глядя на табличку «ВЫХОД» над дверью.
– Вот теперь, сказал он, когда Денис умер, – Рина Карловна замолчала, – теперь ты, наконец-то, будешь заботиться ТОЛЬКО ОБО МНЕ. Так он сказал! Он желал Денису смерти, понимаешь?
– А зачем вы мне сейчас это всё говорите, Рина Карловна? – спросила девушка.
– Я хочу, чтобы ты узнала правду, – ответила женщина.
Лере захотелось сказать ей, что это лишь её версия правды. И что она, Лера, успела поговорить с Борисом Петровичем о сыне. Он сам захотел рассказать об этом. Он любил сына и, вовсе не желал ему смерти – просто смирился с ней за годы болезни. И жену любил – наслаждался тем днём, проведённым с ней в больнице. Да и история с месторождением была совсем не так однозначна, как представлялось Рине Карловне. Эту историю тоже успел рассказать Борис Петрович. Еще Лере хотелось сказать, что не правды ищет Рина Карловна, а нужно ей уничтожить её, Леры, добрую память о Борисе Петровиче. И даже не потому, что ей потребовалось оправдать свою жестокость – нет, ей хотелось растоптать хорошие воспоминания, что остались после ухода её мужа.
– Вы же сами назначили мужа виновным в том, в чём никто не виноват, и до сих пор мстите ему. Вам не правда нужна, а месть, – захотелось Лере крикнуть в лицо Рине Карловне, но увидев, как та побелевшими пальцами сжимает брошь в виде голубой собачки, перекачивавшую с бирюзового платья на невзрачную серую кофту, Лера промолчала. Аккуратно отстранив с прохода застывшую Рину Карловну, она с облегчением толкнула тяжелую дверь под табличкой с надписью «ВЫХОД».
*******************************************************************