Игра в пазлы

Пазл 4. Спартакиада

Май 1989 г.

«Завтра у нас будет спортикиада», – записала я в своей зелёной тетрадке. И задумалась. Что-то смутно тревожило меня в этом слове. Где-то вкралась ошибка. Начало, разумеется, правильное – от слова «спорт». Но дальше… Спорте? Спорто? Я шевелила губами и не могла выбрать. Надо бы спросить у родителей или самой посмотреть в словаре, но жаль терять время, когда столько других слов просто капает с ручки на бумагу!

«Они опять будут смеяца…» Зачеркнула, исправила. «Они опять будут смеяться. Потому что я не могу, как они. Не люблю физ-ру. Ненавижу спорт и не хочу эту дурацкую спортики… все эти прыжки и пробежки. Разве я виновата, что у меня не получается?! Снежана сказала про меня Зине Петровне: «Слабенькая». Это потому, что я часто болею. И не только потому. Конечно, я не такая здоровая дылда, как Алка или Якушин. Но зачем они смеются надо мной?»

День выдался холодный для мая. Для грозненского мая – вдвойне. Небо было такого оттенка, словно художник, разозлившись на неудачу, размазал по холсту все свои краски. Я шла через школьный двор по абрикосовой аллее. Абрикосы и курага уже отцвели. Порывами дул ветер, развлекался, словно один из тех гадких мальчишек, что плюются в лицо. Я любила и двор, и эту аллею, но сейчас мне было грустно.

Я и вправду слабее всех в классе. Может, ещё Холопов такой же бедолага. Вот и ставят нас в конце линейки. Но у Холопова есть друг – Антон Якушин, здоровенный, задиристый, рыжий и весь в веснушках. Он за Лёху любому так врежет! А за меня вступиться некому.

Двухэтажная школа строилась ещё до войны. «До войны» – это значит примерно между вторым и третьим ледниковыми периодами. Сказать по правде, это довольно убогая постройка, в чёрно-белых и коричневых тонах. Крыльцо в дождь и снег страшно скользкое. Столовая, гардероб, рекреационный зал – всё ужато до минимума, под спортзал отведён обычный класс.

Среди толпы я легко различила своих одноклассников: Каменева возвышалась над всеми на целую голову. Алка всегда была несоразмерно длинной и страдала по-своему. Ещё в первом классе Надежда Николаевна, услышав очередную «дылду», прервала урок и сказала в несвойственной ей суровой манере: «Поднимите руки, кто хотел бы иметь такой рост, как у Аллы!». Никто не осмелился оставить руку неподнятой. Я тоже подняла, смутно понимая, для чего нужна эта неправда. Каменева сидела за партой пунцовая, и мне стало её по-настоящему жаль. Это обидно, когда дразнятся. Когда дразнишься ты сам, это почему-то всегда весело, а вот когда тебя… Я решила, что перестану даже мысленно обзывать Алку дылдой, Ахмеда – жиртрестом, а рыжего Антона – веснушкой. До конца дня наш 1-й «А» вёл себя образцово, а потом, конечно, всё пошло по-прежнему. И никому не доставалось столько, как мне!

После того случая я решила, что любимая учительница чего-то важного не понимает. У всех детей есть «я – для взрослых» и «я – для ровесников». И каким бы хорошим ни был первый «я», как бы искренне в чём-то ни каялся, всё же второй – главнее и возьмёт верх.

Интересно, а как дразнили саму Надежду Николаевну? Однажды я слышала, как Джабраилов сказал про неё Джанхотову: «Кривоножка» – и оба заржали. Разве это правда?! Тайком я стала разглядывать, стыдясь своих наблюдений. И вот что обнаружила: учительница всегда носит длинные юбки (даже по меркам Грозного), и походка у неё немного странная, словно она заваливается на бок. Но когда идёт медленно, это почти незаметно. И вообще, столько добра от Надежды Николаевны – как можно говорить о ней гадости?! Я немного поплакала, удивляясь, что впервые плачу не за себя, а за взрослого человека.

Но и за себя я от этой парочки – Муслима с Русиком – наревелась вдоволь. Джабраилов доставал меня ещё во дворе, но там можно убежать, а в классе – куда сбежишь? Эти двое – самые противные, злые на язык, и никакие пионерские галстуки их уже не исправят! От Муслима родная мать плачет – я сама видела. Что касается Руслана и его матери, здесь, наоборот, «странный смех и попустительство», как выражается наша классная Зина Петровна.

Однажды маму Джанхотова вызвали в школу. Она пришла – молодая белокурая женщина, хорошо одетая, с усмешкой в светлых глазах. Все знали, что Руслан – сын русской и чеченца. Такие браки случались. Гораздо удивительней было другое: что бы ни говорила ей классная – она только посмеивалась. Не как Якушин – «ха-ха-ха!» (и за Терским хребтом вздрогнули), а тихо и мелодично. Проделки сына её только позабавили, и ушла она, всё так же смеясь.

Джанхотова-старшего в школе не видели ни разу.

Мне всегда было страшновато одной приближаться к толпе. С вечера я предложила Вальке вместе пойти в школу. Ильина ответила: «Ну давай…». Но утром её мать сказала, что Валя с Вовкой уже ушли вместе с Любочкой.

Я не сильно расстроилась. Это было в порядке вещей – забыть обо мне, проигнорировать. Тем более с Любочкой… Валя поступила нехорошо и, наверное, надо как-то дать ей понять… Но при мысли об этом словно паучки забегали в груди, защекотали мохнатыми лапками. Уж лучше смолчать, сделать вид, что всё нормально. Не в первый раз!

Ильина стояла возле нашей классной и кивнула мне как ни в чем не бывало. Зина Петровна тоже поздоровалась, а больше никто и не подумал. Даже не зашептались: «Сопля… Соплюха…». Просто не обратили внимания, взбудораженные предстоящим азартом борьбы, мне непонятным.

Возле каждой учительницы – своя стайка, словно на первое сентября, только без цветов и белых фартучков. Я увидела Любку с Лёлькой в толпе 3-го «А», Вовку – в толпе 2-го «А», там же был Идрис Алимханов, братик Розы, а среди 1-го «Б» заметила малышей со двора, Мадину и Серёжку. Взгляд мой задержался на Вовке, извечном злокозненном неприятеле, который в стайке своих одноклассников казался таким же маленьким и одиноким, как я – среди своих. И подумалось: «Здесь тебе не так весело, как во дворе, под крылышком у сестры!».

Накрапывал дождь. Все ребята и девочки были тепло одеты, только воображала Ритка Жнец вырядилась в шорты. Мы успели озябнуть и наглотаться сырости. Даже со стороны подружек-хохотушек Заремы и Наташи раздавались лишь жидкие всплески смеха. А построение всё не начиналось. Снежана Викторовна, которую с первого класса мы зовём просто Снежаной, носилась туда-сюда, что-то утрясала. Мне вдруг захотелось спать; я осторожно глотнула, проверяя, как оно там, горло, – горло было на месте, и боль была на месте, вела себя ещё более по-хозяйски, чем полчаса назад.

– Привет! – услышала я вдруг чей-то мягкий голос и даже вздрогнула, не поверив, что это обращено ко мне.

Только Оля может опоздать на двадцать минут и при этом ничуть не запыхаться и не выглядеть виноватой. Невозмутимость её вошла в поговорку. «Застыл, как Онопко!» – упрекают ученика, который слишком долго думает над задачей. Оля – удивительная личность. Как-то Якушин в свойственной ему манере развлекаться бросил на Онопко жирную мохнатую гусеницу – прямо на пионерский галстук. Что бы сделала любая другая, и я в том числе? Завизжала бы так, что в классе мелки раскрошило. А что сделала Оля? Улыбнулась, лениво сняла гусеницу и аккуратно выбросила в корзину… Этот случай принес ей славу и окончательно убедил сомневающихся, что Онопко ничем не проймешь. Её и раньше задевали редко, а теперь и вовсе перестали.

Некоторые находили Олю скучной и туповатой, но мне нравилась эта тихая девочка, которая никогда не дразнится, никуда не спешит, всегда ровная, приветливая. Вот и сейчас она стояла и улыбалась. Я смотрела на её безмятежное круглое лицо, каштановые волосы, аккуратно собранные в хвостик, мечтательные карие глаза, пухлые губы и чуть широковатое переносье – и Оля вдруг показалась мне самой красивой девочкой на свете. Ритке Жнец, Любке Рамочкиной и признанной красавице класса Розе Алимхановой – всем им далеко до Оли!

Пронзительный свисток оборвал эту важную мысль в зародыше.

– Построение, построение! – зашумело над толпой.

От нашего 4-го «А» рапорт сдавал мой сосед по парте Магомед Гамаев. Он бодро рванул к Снежане – весёлый, краснощекий на ветру, всё ему нипочем. Он нравился мне в эту минуту.

Недавно мы вместе дежурили. Я присела на корточки, чтобы смести мусор на совок, и тут явилась Манаша Ялхароева и, по обыкновению, стала меня задирать. Ялхароева – самая невыносимая девчонка в классе. За глаза её зовут Монашкой, но на это она плюёт: на слух ведь не проверишь, «а» или «о». В лицо её не дразнят – она сама кого угодно задразнит до слёз. Вот Ялхароева пинает мой совок (мусор летит в разные стороны) и с ухмылкой говорит мне: «Убирай, убирай…». Я по-прежнему сижу на корточках, а Манашка возвышается надо мной и презрительно смотрит сверху вниз. «Работай, работай… рабыня Изаура!» Она хохочет, и несколько болтающихся поблизости лоботрясов тоже гыгыкают. Я сижу красная и ненавижу себя за то, что не могу дать сдачи.

Гамаев как раз вернулся с ведром воды. У чеченцев это считается «женской работой», и мальчишки всячески от неё увиливают. Но Магомед всегда помогает мне. И никто его не дразнит. Интересно, почему некоторых дразнят при любых обстоятельствах, а другим – как с гуся вода?

Должно быть, Гамаев кое-что слышал. Он поставил ведро у порога, плеснув на пол, шагнул к Ялхароевой и резко сказал ей что-то по-чеченски. Смех оборвался. Манашка попыталась возразить, но следующая его реплика заставила вытянуться не только её физиономию, но и лица всех чеченцев. Компания быстро рассосалась. Магомед избегал моего взгляда, и я так и не осмелилась спросить, чем он прижучил эту злюку.

– Самое сложное, – вещала в рупор Снежана, – победа над самим собой! Это вам любой спортсмен подтвердит.

Недаром я так далека от спорта. Не видать мне «побед над собой»… Я была в этом уверена.

Первым испытанием для девочек стало качание пресса, для мальчиков – подтягивание. Мне заявили, что я не до конца наклонялась, и засчитали только половину попыток. «Ну и ладно, – подумала я, – хоть немного согрелась…» Рядом оглушительно чихнул Сурен и утёр свой горбатый нос, про который он говорил: «В детстве сломал». Школьное прозвище Кочаряна было Попугай. «Интересно, – думала я, пока Оля качала пресс, – что Попугай тут делает? Пацаны подтягиваются, пыхтят, а этот зырит на девчонок!».

Перехватив мой взгляд, Сурен с ухмылкой мне подмигнул. Он чуть ли не с первого класса засматривался на девочек.

Метание мячиков, прыжки в высоту с разбега, в длину – с места… Я скоро запуталась во всех этих прыжках и пробежках. И ничуть они не согревали: задубеешь, пока дождёшься своей очереди. Мои результаты, мягко говоря, не впечатляли, но это не волновало ни меня, ни учительницу. На таких, как я, Снежана давно махнула рукой – «массовка».

Шестьдесят метров на скорость я бежала в паре с Риткой Жнец. Конечно, я предпочла бы Олю или Валю. Но Снежана расставляла не слушая: торопилась до настоящего дождя. Ритка на старте гримасничала, ныла о своей усталости, а встретившись со мной взглядом – высокомерно отвернулась. Мне захотелось убежать от неё, и желание это совпало со взмахом флажка.

Медленно-медленно опускает руку Снежана, в ушах моих свистит ветер, во рту – привкус водяной пыли. Жнец впереди – она выше и крупнее; но я внезапно понимаю, что могу её догнать. Здесь и сейчас, в этих растянутых секундах, я оставлю позади Ритку-зазнайку! Ведь и бежит она так, словно на бегу закатывает глаза. Я поднажала и на финише опередила соперницу на секунду. Ритка фыркнула и отошла в сторону. Дыша ртом, я прислонилась к стволу ближайшего абрикоса. На мгновение стало неважно, что болит горло, а теперь ещё и ноги, что день ветреный и сырой, а дома ждут уроки на понедельник…

– Молодец, – снисходительно обронила Валя.

Она бежала в паре с Каменевой и, разумеется, проиграла, но кто бы не проиграл Алке! Мне была приятна даже такая похвала. Я покосилась на Олю, которая стояла рядом, спокойная и ясная. Она молчала. От своей напарницы, Индиры Идрисовой, она отстала на целых семь секунд, но совсем об этом не печалилась.

Заключительным этапом соревнований были групповые эстафеты. Из параллельных классов составили по две смешанные команды. По замыслу Снежаны это должно было способствовать высокому духу спортивного соперничества, без привычных делений на «свой – чужой». Я замешкалась и подошла к учительнице вместе с Онопко и Холоповым, когда команды уже выстроились в шеренги. Со спортивной точки зрения ценность любого из нашей троицы равнялась нулю.

– Лёха, давай к нам! – крикнул Якушин, чья рыжая башка возвышалась в шеренге почти так же, как в другой – голова Каменевой.

Кое-кто фыркнул, но спорить не стали. Холопов резво нырнул в хвост.

Тут подал голос Дукуев из 4-го «Б»:

– Снежана Викторовна! Не получается. У нас двадцать четыре, у Якушина – двадцать пять. Если ещё двоих, будет не поровну.

– Значит, одну девочку возьмёте себе, а другая… просто посидит. Ну, кого выбираете?

Снежана спросила весело и по-доброму, уверенная, что уж из нас-то двоих никто не огорчится, если отдохнёт на лавочке. Но после её вопроса повисло нехорошее молчание. Во всех взглядах было любопытство пополам со злорадством. Внезапно я ощутила себя на аукционе, где торгуют живым товаром.

– Соплю не надо! – пронзительно крикнула Ялхароева.

И с двух сторон понеслось:

– Только не Солопову! Не Соплюху! На фига она, пусть на лавке сидит!

Я сжалась, втянула голову в плечи, сгорая от стыда. Был уже не аукцион, а жертвоприношение. Я старалась не смотреть, но видела – с двух сторон видела знакомые лица, которые гримасничали и насмехались. И никого – никого! – кто вступился бы за меня, как Антон за Лёшку.

– Значит, Оля, – подытожила Снежана слегка растерянно: она явно не ожидала столь бурной реакции. На её узком лице с острым подбородком читалось: «Можно подумать, Онопко укрепит команду лучше!». Она подтолкнула Олю к шеренге, а мне сказала почти ласково: – Ничего. Будешь болельщицей. Это тоже почётная роль…

Я уныло плюхнулась на скамью. Болельщица – вот уж дурацкое словечко, размышляла я, ковыряя пальцем и без того облупившуюся краску. Ох, как дерёт горло! Может, пойти домой? Кому я здесь нужна? Никто и не хватится.

Игра продолжалась: свистки, подначки, смех… Им было весело – они были вместе. Тоскливо и жадно вслушивалась, вглядывалась я в происходящее. Ну почему я такая слабая, такая никчёмная?! Почему я всегда в стороне?

Все классы видят, как я сижу на этой позорной скамье. И Вовка видит. И Любка. И Максим… Встать, уйти! Нет. Оля здесь. Надо подождать Олю.

Долгий свисток возвестил победу команды Якушина. Снежана торопливо – в буквальном смысле на коленке – вписала фамилии в грамоты. Торжественный финал был смазан ливнем. Эту последнюю «эстафету» – от школы до моей пятиэтажки – мы с Олей бежали вместе.

– Повезло тебе, – говорила она. – И зачем только меня выбрали? Лучше бы я с тобой посидела.

– Правда? – от радости я хлебнула холодного воздуха. – Оль, знаешь что? Давай всегда вместе ходить!

– Давай, – легко согласилась Оля.

В почтовом ящике белел конверт. Тонкими пальцами я нащупала край и легко извлекла наружу. «Куйбышев» – от Веры. Ура-ура! Размахивая письмом, я мчалась вверх по лестнице и на повороте едва не сшибла с ног бабу Глашу.

Ей лет сто. Живет она прямо над нами, со своей семьёй – если это можно назвать семьёй. Сын бабы Глаши, выпивоха Василий, женат на женщине необъятных размеров, которую все зовут просто Томкой. Она достигла такой степени ожирения, что уже не выходит из дома и день-деньской торчит на балконе, лузгая семечки и сплёвывая вниз шелуху. Нрав у толстухи крут, как она сама, в чём мы не раз убеждались через вентиляционное отверстие кухни.

Однажды я подслушала такую беседу.

Томка (бабе Глаше): «Опять ты, сволочь старая, наклала мимо унитаза?!».

Баба Глаша (неразборчиво): «…».

Василий: «Ткнуть её разок в дерьмо – больше не будет».

Томка: «И когда только подохнет, дрянь!».

Баба Глаша (сквозь бормотания): «… ещё тебя переживу».

Томка (истерично): «Убью собственными руками!».

Василий: «По ней … давно яма плачет».

Баба Глаша (неожиданно ясно): «Вася, ты же сын мне. Я тебя, маленького, на руках держала, грудью кормила, всё тебе отдавала. За что ты теперь-то?».

В ответ полился сплошной поток брани.

Несладко доживает свой век баба Глаша. Похожая скорее на призрак, чем на живого человека, она сильно сощурилась (почти ослепла) и дрожащим голосом произнесла:

– Здравствуй, Любочка.

– Здрасьте! Только я Аня.

Спутать меня с принцессой с третьего этажа может только слепой. Вот уж та поистине «Любочка»: всегда чистенькая, аккуратненькая, опрятная, словно надушенный цветочек.

– Здравствуй, Анечка, – покорно согласилась баба Глаша…

В письме из Куйбышева между прочими новостями сообщалось, что сестра купила дублёнку («Только не пугайтесь!») за семьсот рублей.

Родители всё же немного испугались.

– Семьсот рублей! – ахнула мама. – С ума сошла, модница самарская! Теперь, наверное, в долгах…

Папу занимала другая сторона вопроса.

– Общежитие, – сказал он мрачно. – Украдут.

Это переросло в один из семейных скандалов, и письмо уже не радовало…

Едва солнце скрылось за Сунженским хребтом, двор стал ночным. Я накинула кофту и выскользнула на балкон. Меня знобило, и, глотая, я тихонько ойкала, но притворялась перед самой собой, будто не знаю, что за этим последует. Только не заболеть! Не сейчас, когда мы с Олей…

Стрекотали сверчки. Под фонарём у четвёртого подъезда лупили костями доминошники. Вдали справа сверкали огни аэропорта «Северный». Пассажирские самолеты разбегались и взмывали в небо. Другие шли на посадку – прямо над нашим двором. Гул не поспевал за огнями… День за днём я засыпала и просыпалась под этот ровный надёжный гул.

На балконе появилась мама, и я молча прильнула к ней.

– Как спартакиада? Понравилась?

Из-за Вериного письма и папиных разборок мы ещё не успели поговорить.

– Я обогнала Ритку, – после паузы ответила я. – А на эстафетах была болельщицей. Места в команде не хватило.

При воспоминании об этом я зажмурилась.

– Да ты вся дрожишь, – обеспокоенно заметила мама. – И голос хриплый. Болельщица…

– Мы с Олей шли домой вместе, – перебила я, – и всегда будем вместе. А лоб мне щупать не надо – я прекрасно себя чувствую!

– Совсем по-спартански, – усмехнулась мама.

Меня словно толкнуло. Спарта! Спартак. Спартакиада. Как глупо, что я не сообразила сразу…

В воздухе что-то промелькнуло. Запахло колбасой.

– Томка подкрепляется, – хихикнула я и мстительно прошептала: – Чтоб ей подавиться! Пусть слышит. Я встретила на лестнице бабу Глашу. Она такая… мне её жаль.

Мама согласилась:

– Ужасная старость. И шелуху с балкона бросать нехорошо. Но всё-таки не надо никому желать зла. Кто знает, что на душе у этой Тамары?..

Перед сном я думала о том, что мама очень добрая – её доброты хватает даже на такую, как Томка. А вот я не могу быть такой доброй. И не хочу. Это что же значит – я и с Рамочкиной должна ладить, и Вовку за всё простить? И Эсэску не доводить? И Джабраилову улыбаться, когда он подножки ставит?

Последнее, что я слышала, засыпая, – удар костяшек домино о поверхность стола. После полуночи разразилась гроза и разогнала азартных игроков по домам.

Пазл 5. Несостоявшаяся дружба

Май – июль 1989 г.

Спартакиада была в субботу. Утром в понедельник я так сильно кашляла, что казалось – в моей груди с треском лопаются маленькие воздушные шарики.

Меня уложили в спальне. Кровать была узкой для взрослого, но мне в самый раз. Я кашляла, проверяя свои «шарики», и одновременно слушала, как за стеной бабушка Тольки Степнова будит его в школу. Сначала ласково: «Толик, Толюшка, вставай!». Потом нетерпеливо: «Толь, ну кому сказала? Какие пять минут?!». И наконец громогласно: «Анатолий! Марш в ванную!!!». Этот своеобразный ритуал повторялся каждое утро.

Я уставилась на платяной шкаф.

Диза-Мазиза…

В других квартирах могли жить домовые (хоть и не одобренные советской властью). А у нас жила Диза-Мазиза. Это уникальное существо поселилось в верхней петле встроенного шкафа и познакомилось прежде всего со мной, годовалой, а через меня – с другими членами семьи. Я боялась оставаться одна в комнате, и, когда родители поняли причину моих капризов, с Дизой-Мазизой беспощадно расправились: краска и кисть – прощай, рожица! Но это не помогло. Очень скоро на петле вновь проступили черты одноглазого зловредного существа. Завешивать картонкой (как однажды предложила Вера) было куда страшней. Ведь там, за ней… ещё более злая…

Постепенно отношения наладились. Диза-Мазиза стала чем-то привычным, неизбежным, вроде утра понедельника, и я почти скучала по ней, когда ездила на море. Я хорошо знала, что такое суеверия, и боролась с дурацким страхом к какой-то там петле. Я уже октябрёнок, я уже пионерка… а Диза-Мазиза всё не исчезает, сидит на облюбованном месте, ухмыляется, строит рожицы, подмигивает единственным глазом!

Остальные члены семьи не видели в ней ничего особенного: петля как петля, облупленная немного…

В этот день мысли об Оле вытеснили даже Дизу-Мазизу. Когда оторван от того, к кому тянешься, он или она начинает дорисовываться воображением. Спартакиада виделась мне калейдоскопом картинок с такими названиями: «Оля здоровается со мной», «Оля улыбается мне», «Мы с Олей перешёптываемся», «Оля говорит то-то и то-то». Воображение, подстёгнутое температурой и естественным желанием человека приукрасить события в свою пользу, услужливо подсказало мне, что Оля не случайно поздоровалась со мной первой, но специально искала в толпе. Она не поздравила меня с победой в забеге, потому что всерьёз не принимает все эти «пупонадрывы» (по меткому выражению Ромки Зарубина). А кто как не Оля утешил меня после такой обидной ссылки на лавку! «Повезло тебе», – сказала эта удивительная девочка, и всё сразу переменилось. А на моё предложение ходить вместе – разве не ответила она «давай» так, словно сама только что собиралась это предложить?!

Угораздило же заболеть именно сейчас. Как там Оленька, с кем возвращается из школы?.. Ревность царапала меня коготками котёнка, ещё не раскрывшего глаз, – слабенькая, новорождённая, но самая настоящая ревность. Я поправлюсь, вернусь в класс, и Оля встретит меня своей особенной улыбкой и скажет: «Хорошо, что ты пришла». Это будет означать: «Я так по тебе скучала!». И мы возьмёмся за руки, и все-все-все увидят, что мы – Лучшие Подруги. И плевать на перебежчицу Валю, на злоязычную Манашку, на всех дураков, что дразнят меня в школе и дома. С Олей-Оленькой они мне не страшны! Как же я сразу не разглядела, что рядом со мной такой чудесный человек? Что изменилось? Была Олька-тихоня, самая обычная, и вдруг…

А может, это монетка? Ровно десять дней прошло с тех пор, как в день своего рождения сделала я новый «секретик». Да, конечно – монетка!

Я так старалась скорей выздороветь, что возбуждение мешало температуре спасть. Но вот уже тридцать семь и девять, и мама вечером ставит мне банки (в этой процедуре есть что-то пыточно-средневековое, хотя совсем не больно), и чай с малиной, и пропотеть, а наутро – почти огурец, только кашель ещё булькает да слабость такая, что руку трудно поднять. А за стеной всё то же: «Толик, Толюшка, вставай!.. Анатолий!». И даже хулиганистый Степнов кажется милым, потому что идёт в школу и там, может быть, увидит Олю.

Наконец меня «отпустило» (так всегда говорит тётя Дуся про свои болячки). Цвели вишни, делались домашние задания, а однажды пришел Ахмед, неловко сунул мне в руки кулёк со свежей клубникой:

– Отец велел…

И, ещё сильней сконфузившись, добавил:

– От меня тоже. Выздоравливай…

У нас в альбоме есть снимок – любительский, чёрно-белый в рыжих пятнах: я, годовалая, делаю на травке свои первые шаги, Вера склонилась надо мной – тяжелая коса до земли… Снимал Юсуп, старший из братьев Асхабовых.

– Сколько книг у вас! – внезапно сказал Ахмед. – Как в библиотеке…

Эти слова я слышала не раз, они давно приелись и наскучили – как приелся и наскучил вопрос, «не вышли ли сестрички замуж?». Ахмед такое не спросит, и на том спасибо. Конечно, он – не Оля, и никто не Оля, и без веления отца он бы не пришёл, но всё равно я была рада его видеть.

– Ты не бойся, я уже не заразная, – сказала я.

– А мне по фиг. Я толстый, меня микробы не берут, – ответил он.

– Какой же ты толстый? – неловко возразила я.

Вспомнилось, как недавно я сама дразнила его жиртрестом. Вот дура!

И снова потянуло в школу…

В первое утро своего официального (по справке) выздоровления я проснулась раньше обычного. Поплескала на себя водой и скользнула в узкий проём между столом и холодильником, на свой любимый трехногий табурет. Напротив было место мамы. Папа садился с торца. Пока сёстры жили с нами, стол приходилось отодвигать. В остальном всё по-прежнему: двухкомфорочная плита, газовая колонка, холодильник «Саратов», стиральная машинка «Волга» с круглым аквариумом на ней (так причудливо трансформировалась моя мечта о котёнке). На окне – белые в вишенку занавески. А за окном цветут настоящие вишни…

– Мам, – начала я с набитым ртом, – я так соскучилась по Оле!

Но тут пришёл папа, и я умолкла.

Папа сел на своё место, принялся есть и отпускать шуточки – забавные, как ему казалось, в незатейливом, рассчитанном на привычную аудиторию стиле. Мама смеялась, я тоже, но и украдкой разглядывала его… Какой знакомый и незнакомый человек – папа! Как причудливо сплелось в нём всё самое хорошее и плохое!

История знакомства моих родителей напоминает сюжет старого фильма «Доживём до понедельника». Игорь Солопов работал завучем в средней школе, куда пришла молоденькая «француженка» – моя мама. В свои тридцать восемь лет он не был женат. На него всерьёз положила глаз математичка. А он взял и женился на Лиде Сидоренко! Математичке пришлось проглотить это. Возможно, ей достался муж с более лёгким характером…

Отец не признавал компромиссов. Однажды я услышала, как мама сказала своей подруге Таисии Григорьевне: «Игорь положил партбилет на стол, хотя все пугали его последствиями. Мол, и свою карьеру погубишь, и детей… Шутка ли – из Компартии выйти!» Казалось очень странным, что какой-то там билет, лежащий на чьём-то столе, может погубить папу и меня. Во всяком случае, я «погубленной» себя не чувствовала. А папа даже как-то повеселел. Он перевёлся в другую школу простым учителем литературы, взял классное руководство и очень быстро вывел свой класс в лидеры. Знакомые удивлялись: «Игорь Ильич, вы ещё не в гороно?»². А он физически не мог пресмыкаться. Без этого качества карьеру не сделаешь…

Уже два года он был на пенсии, оглох на левое ухо и целиком посвятил себя семье. А это значит: не только встречал меня из школы, забавлял сказками и таскал бутерброды к телевизору – но и контролировал каждый мой шаг.

«Лучше бы он поменьше нас любил!» – сказала Вера в последний свой приезд. Даже мне – тепличному цветочку – порой претил его контроль и ласка, расспросы о самочувствии, поглаживания по головке… Не говоря уже о чтении моралей со скрежетом зубов. Отец никогда нас и пальцем не тронул. В хорошем настроении – веселил и развлекал. Но в любой момент он мог стать «плохим». И тогда… лучше бы бил…

Папа подмигнул мне и за спиной у мамы стащил сахарницу. Спрятал её под стол, изо всех сил делая вид, что он тут ни при чем, и тем самым выдавая себя с головой.

– Тю, а где сахарница?

Я захихикала: меня всегда смешило мамино «тю».

– Папа, это ты взял? – с интонацией «я твои штучки знаю» продолжала мама.

– Нет её у меня! – Отец развёл руками. – Ты за плитой смотрела?..

Я хохотала. Такое не надоедает, как любимая сказка.

Обязанностью дежурного из числа старшеклассников было запирать и отпирать дверной засов. В дежурные шли охотно, ибо это освобождало от занятий на целый день, а хлопот немного: гляди себе в окошко, властвуй и повелевай. За стеклом мелькала прилизанная голова Романа Рамочкина из 9-го «Б». Я слегка поморщилась: раз там Любкин брат, значит, и пробовать не стоит. Раньше времени он не пустит. Такого зануду свет не видывал – это у них семейное…

Тут сердце трепыхнулось, словно рыбка в сачке: в кругу одноклассниц я увидела Олю.

Не будь там Оли, я не решилась бы подойти. Как назло, собрались самые противные. В центре стояла Кошечкина, по обыкновению что-то тараторя, и все жадно её слушали.

Одолев минутную робость, я шагнула вперед и тронула Олю за рукав коричневого платья:

– Привет!

Я хотела сказать тихо, но радость захлестнула. Получилось звонко, да ещё в паузе, когда Наташа переводила дух.

Оля обернулась – и, если бы про Онопко не ходила молва, что она ничему не удивляется, я решила бы, что именно удивление промелькнуло в её карих глазах. Может, её так увлекла история двух разлучённых близнецов (Наташа пересказывала индийский фильм), но Оля лишь кивнула мне – и снова отвернулась.

Зато Ялхароева громко фыркнула:

– Сопля явилась. Ещё краше стала. Вали отсюда!

Я сжалась, стиснула ручку портфеля. Но с места не сдвинулась. Не имеет права какая-то Монашка прогонять меня, когда тут Оля!

– Чё, глухая? – Ялхароева подскочила ко мне. – А может, ты слепая? Это видишь? – И ткнула мне в лицо растопыренной пятерней.

Я невольно заморгала. Глупенькая Эльза захихикала. Но даже после этого я не сдвинулась с места. Где-то под рёбрами щекотала надежда: может быть, Оля… вот сейчас… Но Оля стояла с привычным безмятежным выражением и смотрела не на меня, а на Кошечкину.

– Ну рассказывай, что ли, – капризно протянула Ритка Жнец.

И все загалдели: «Что там дальше? Они увидели друг друга – и что?».

Наташа воодушевилась:

– Смотрят и ревут. У Амалы родинка на правой щеке, у Анилы – на левой. Как в зеркале, значит…

– Зеркальные близнецы, – по-взрослому кивнула Каменева.

Тут Ялхароева снова влезла:

– Пусть Сопля уйдет!

Ритка закатила глаза. Наташа нахмурилась. Оля по-прежнему молчала…

– Да пусть слушает, – вступилась Алка со снисходительной усмешкой, которая обидней самых злых дразнилок. Но сейчас я была ей благодарна. – Уймись, Манаша!

С дылдой Каменевой не поспоришь. Ялхароева буркнула что-то и заткнулась. Кошечкина продолжила свой увлекательный рассказ про родинки, внезапное родство и роковую любовь. Слушали с вниманием и пониманием: на Кавказе индийские фильмы пользовались особенной популярностью.

Я была единственным человеком в компании, кто не проникся драмой Амалы и Анилы. Глупая, тягучая история. Но почему Оля смотрит Натке в рот, почему ведёт себя так, будто забыла о моём существовании, обо всём забыла – как мы бежали под дождём, как условились всегда быть вместе?! На самом деле такого условия не было, но горю свойственно преувеличивать.