–Доброе утро, Чарли. – Нежно сказала она.
–Доброе утро, Аурели Делоне.
–Сегодня ты рано.
–Сегодня я вовремя.
–Ждал продавщицу вкусностей, чтобы сказать что-то важное или же снова нашел записку на пороге?
–Спросите об этом меня или торговку брусникой?
Томное вкусное молчание будоражило обоих. Она достала ключ и потянулась к замочной скважине, когда Чарли вдруг закричал.
–Нет! Не ходите на работу! Не сегодня.
Аурели внимательно оглядела его с ног до головы, словно он швырнул в нее камень или поцеловал. (Какие еще безрассудные поступки делают в отчаянные «семнадцать»?)
–Предлагаешь поиграть в безумных безумцев, а, Чарли?
–Да, настаиваю, заставляю, предлагаю и прошу.
Она не отвечала.
–Ох, нет. Даже не пытайся смотреть на меня, как на ребенка. Это убьет меня. – Разорвав условную дистанцию, фамильярные, но чем-то приятные языку оттенки официального уважения, плюнув в очевидную недосказанность, Чарли сказал то, что сказал. – Если так – я лучше уйду.
Ее глаза по-прежнему ковали сталь, сейчас они, очевидно, принимали важное решение.
–Могу ли я взять плащ? – Наконец, произнесла она.
Парень облегченно кивнул.
Дни, которые выпадают из общей колеи, или же жизнь, которая была лишь предисловием к ним. Что люди находят друг в друге так внезапно, словно почуяли родной запах? Запах дома.
–С тобой мне тепло. Кажется, что сейчас кто-то заиграет на гитаре, принесет вареную сгущенку, и ты пропадешь в этом всем, забудешь собственное имя.
–Сперва я думал, ты очень серьезная. Этакая железная леди прямиком из Франции.
–Ты думал о лишнем. Мне двадцать девять, а не пятьдесят. Но все-таки и не семнадцать.
–Вот уж не стоит огорчаться. Всегда только топчешься на пороге жизни – той, о которой все говорят, о которой ты читаешь в книгах и мечтаешь. Всегда кажется, вот-вот закончится пролог, начнется самое главное.
–А потом вздохнул, задумался – тебе двадцать девять. Ты вроде та же, а все-таки половицы уже поскрипывают, цветы стоят в другом углу – что-то определённо поменяли местами, разбили, склеили, купили, создали и украли. И думаешь: «Больше не отвлекусь, не шелохнусь! Буду наблюдать за каждой вещицей.» Зевнешь – тебе сорок два. Этого я боюсь, Чарли.
–Почему ты пошла со мной?
–Слышал фразу «влюбился, как мальчишка»? Ты – тот мальчишка, из этой фразы. Она о тебе. А в меня никогда не влюблялись, ты знаешь. Вот так. Иногда мужчины говорят о любви, но мне всегда казалось, что они и слово то это помнят по случайности, а сущность и вовсе утеряли в иных возрастных границах.
–Я не хочу жить в тот день, когда мы почувствуем, что нельзя обойти стороной некоторые вещи. Пообещай, что мы не допустим этого. Этого дня не будет. В утро, когда люди отовсюду начнут кричать, и мы будем их слышать – в это самое утро мы прекратим.
Аурели вздохнула болезненно и гулко и протянула руку.
–Я так не хочу, Чарли.
–Я тоже.
Рукопожатие закрепило их слова.
–Тридцать дней.
–Почему же?
–Я все взвесила. Определенно тридцать.
–Мы превращаем все в какие-то игры, Аурели. Это, наверное, неправильно.
–Начать думать о них – уже не так-то легко и хорошо.
Чарли недолго помолчал, взвешивая завязавшиеся отношения и их последствия.
–Думала ли ты хоть секунду, что это неправильно?
Тонкими руками француженка обняла Чарли.
–Даже две. А потом плюнула. У моего сердца каникулы.
–И никогда больше я не встречу даже бледной твоей копии, ведь правда? – немного помолчав, спросил он.
–Было бы грустно, если бы встретил.
–Папа убьет меня.
–Папа, возможно, поймет тебя.
Две души, одинокие, в ожидании толчка развалились в листве у реки. Природе все равно семнадцать тебе или двадцать девять, вместе вы или порознь.
–Завтра возьми свой велосипед, поедем изучать мир!– Вдруг сказала Аурелия.
–Надеюсь, лучшие его стороны?
–Исключительно золотые жилы.
–Тогда я возьму велосипед прямо сейчас!
–Буду ждать тебя через час, – отряхнув листья с платья и уже убегая в водоворот города, кричала Аурели.
Казалось, все их встречи – это короткие урывистые перебежки, недосказанные слова и печальные прикосновения глаз.
«Что такое час? Что это такое?-спрашивал сам себя на ходу Чарли, собирая грязь ботинками и задыхаясь.-Шестьдесят минут? Или может три тысячи шестьсот секунд? Три! Тысячи! Шестьсот мгновений! Слишком много, любимая, слишком!»
«Ну что же «час»? В сутках их двадцать четыре, остальные будут наши,все, все двадцать три…» – шептала француженка, отпирая двери.
–Чарли? – послышался голос мистера Гилмора откуда-то издали, словно со дна колодца.
–Да, папа, я и есть! Где мой велосипед? Ах, вот только не говори, что нужен насос или еще какая дрянь!
–В гараже. Колеса в порядке, готов ко всему.
–Папа…-на секунду замер мальчик, чтобы выразить всю свою благодарность и признательность.
–Я знаю,знаю. –Кивнул отец. –Я тебя тоже. А мечта: она не ждет. Надо, значит надо. Ну, ты и сам знаешь. – Махнул он рукой.
«Он знает, всегда все знает! Каждый шорох мысли, толчок идеи – знает всегда!» – Чарли уже несся на поскрипывающем транспорте прямиком к условленному месту.
–Аурели-и-и – кричал он издали – Сколько тебе ле-ет?
–Слегка больше чем хотелось бы!А тебе?
–Чуточку меньше, чем исполнится в следующем году!
–А ты знаешь, кто я такая?
–Нет!
–А хочешь знать?
–Нет!
–Я тоже!
Они перекрикивались сквозь шумящую улицу, а люди удивленно окидывали взглядом обоих, и кажется, кто-то уже достал парочку разноцветных ярлычков из своей шкатулки с клише. Наконец, колеса легонько шаркнули друг о друга и выровнялись.
–Аурелия Делоне, вы очень взрослая, непозволительно для меня, но, клянусь, я люблю вас!
–Чарли Гилмор, сегодня ты и я вместе! Ненадолго, не навсегда, но у нас есть оно! Время! Ты слышишь? Время, чтобы жить!
Порыв простуженного ветра унес ее слова, нежные и горячие.
–А я бежал целыми днями на месте, а потом все понял: ничего людям и не надо неземного и невероятного! Вот только бы ветер все так же приятно дул в лицо, пока я мчусь за тобой на велосипеде!
–Ты прав, как же ты прав! Ты только сильнее крути педали, и, уж поверь, все так и будет.
Все так и было. Уж поверьте. Вот только дни имели свойство заканчиваться, за что их порой любили, а порой ненавидели. Время не слушало людей. Люди и сами себя не слушали.
И этот день настал. Ноги не слушались, а голова и того хуже. Кое-где уже слышались людские щебетанья об опрометчивой девице из Франции и глупом сыне мистера Гилмора. Чуть солнце облизнуло верхушки деревьев и шершавую гладь воды, отцовская фуражка уже скакала вместе с Чарли. Скорей, нужно успеть все сказать, все услышать, все понять и объяснить. Нельзя так много возлагать на юношеские плечи. С самого утра отец стоял у кровати.
–Сегодня, полагаешь, все закончится?
–Иначе быть не может.
–Надеюсь, все было не зря? Не отвечай, конечно, нет. Ничего не бывает зазря.
–Я, папа, и сам ничего не понял.
–А был ли счастлив?
–Ох, я был.
–Не этого ли ты искал в маленькой Франции?
–Да, все так.
–Куда она поедет?
–Ничего не сказала об этом.
–Что ж, ладно. Загадки – это хорошо, сын. Иди, времени все меньше.
И вправду катастрофически мало. Утекали минуты, посему Чарли несся, сбивая с ног прохожих и здравый смысл. Наконец, он поймал приятно поскрипывающую дверь «Boulangerie Francaise». Дверь к счастью.
–Привет, мой мальчик. – Обдало его фриссоном с головы до ног.
–Сегодня этот день. Остановка, помнишь? И я, пожалуй, хочу что-то сказать, знаешь? Я ведь должен что-то сказать, какие-то важные слова…
–Твой пылкий мир к ним крайне благосклонен.
–Знаешь, что я скажу тебе? – Чарли схватил ее за плечи. – Ты думаешь: «Ему семнадцать. Все для него сейчас в диковинку, особенно женщины. Особенно такие. Пройдут года, а с ними и части жизни рухнут безвозвратно в пучину прошлого.» В чем-то ты права. Но, понимаешь, через сорок лет ты возможно и не вспомнишь этот город, эту лавку, меня, но запомнишь детально каждый квадратный миллиметр этого чайного сервиза. Почему-то запомнишь, да, так бывает. Все-таки не все тонет в океане. А потом и причину поймешь. Ты любила этот сервиз. Или, может, ненавидела. Слишком сильно, чтобы вот так однажды забыть. Ты прости, я люблю многословие, а когда тебе семнадцать ты вправе любить и делать, что тебе угодно. Я знаю, я любил тебя, а ты позволяла себя любить. Ты была очарована юностью, а не мною, в этом правда. Но, кажется, мы оба вполне довольны и счастливы, не так ли? Тридцать дней, больше нам нельзя. Тридцать умножить на двадцать четыре. Семьсот двадцать часов. Я даже боюсь представить , сколько это мгновений. – Чарли взглянул на часы. – Тридцать минут. Больше я не приду сюда, обещаю. А потому как любовь вынуждает говорить красиво( по-другому просто не получается), то я так и скажу. Я выпил до дна этот терпкий сон Аурельских праздников, и хотел бы пить снова и снова. Не говори, куда уезжаешь. Может, ты и вовсе никуда не уезжаешь. Торговка с брусникой плюется, проходя теперь мимо твоей булочной – люди вокруг ничего не видят, не понимают, словно не любили никогда. Им кажется, что пора бы мне заняться математикой, а тебе ждать загадочного взрослого капитана. Но мне никогда не забыть эти дни.
–Чарли…– испуганно начала Аурелия, и Чарли сделал то, что полагается делать в конце хорошей истории.
– Я никому не скажу, каким ненастоящим, но прекрасным был ваш поцелуй, мисс.
Он не видел ее лица, но чувствовал дрожь ресниц.
–«Знаешь, пора нам идти. Ну же, не смотри так строго!» Хорошие были слова, а?
Гулкие мужские шаги трепетали как бабочки.
–Чарли.
–А?
–Настоящий. – Улыбалась и плакала волшебница из французской кондитерской.– Хоть в этом себя не обманывай.
Он взглянул в ее крылатые голубые глаза и простоял так несколько минут. Потом еле заметно кивнул.
«Раз. Два. Три.» – прошептал он и шагнул.
Стрелки часов издевательски дрогнули.
Завтра
Завтра мне двадцать пять. Снова пойду на скучную работу, нацепив отглаженный костюм. Вдохну поглубже воздуха и в очередной раз задумаюсь: «Для чего это все?»
Завтра мне тридцать шесть. Я мать двоих детей и хорошая жена. Мы с Джоном ругаемся время от времени, но такова семейная жизнь. Солнце щекочет занавески и мою спину, пока я глажу белье. Какие обои лучше смотрятся в спальне: синие или голубые?
Завтра мне сорок четыре. Попрошу Джона купить таблетки от боли в суставах. Повысили на работе до заместителя директора. Джени заработала диплом на танцах, а вот Бен совсем стал плохо учиться. Заварю-ка кофе.
Завтра мне шестьдесят. На даче дел невпроворот, так что никакого дня рождения, уж простите. Подарков не нужно, у меня все есть. Спина? Да, будто трещит по швам. «Мама, для чего все это?» – очень грустно спрашивает Джени. Для чего?
Завтра мне двадцать пять. Я щекочу пальцами шею от волнения. Вторые съемки, а ощущения все прежние. В Испании сегодня крайне жгучее солнце, надо бы купить минералки.
Завтра мне тридцать шесть. С чего вы взяли, что вы подходите, мистер? В вас есть заряд, но маловато профессионализма. Впрочем, заряд – главное, тут вы правы. Но вы задира! Позовите следующего. Нужно позвонить Джону, спросить, что там с визой. Ох, ей-богу, прекратите болтать о работе. Расскажите, как вам новый фильм Мэлинджиса? Чудный режиссер, что тут скажешь
Завтра мне сорок четыре. Отметим на природе, милый? Устала от людей. В воздухе витает аромат сирени и гордости за нас всех. Каждый из нас уже сделал большое дело. Хорошо, что все только так, а не иначе.
Завтра мне шестьдесят. Мы с Джоном поедем жить в горы, так мы решили. Много ли нам старикам счастья в воплях машин и бегущих рекламах? Думаю, мы все делаем правильно. Если телам нашим и суждено иссохнуть, то не в рутине повседневности. Уйдем счастливыми, Джон?
Как хорошо, что есть сегодня. Мое сегодня. Мне восемнадцать, и все мои завтра еще впереди. Как хорошо, что есть сегодня.
Паузы
Я полагаю, у этого выхлопа эмоций будет вторая жизнь, жизнь Произведения, он обогатится сюжетом и контекстом, фабулой, ничего не скрывающей, но немного пудрящей веки читающего. Однако это должно быть увидено тобой беспорядочным и хаотичным, чтобы не отвлекаться на «оболочку» и прочувствовать «содержимое».
Чтобы быть уверенным, что это не от ума, а от сердца.
Даже когда она молчала и глазами убегала на другие дороги, она следила. Следила, как он говорит другим людям слова или их коконы, как раздувает огонь. Следила, как он смотрит и как много любви в том взгляде. Не потому, что хотела в чем-то убедиться, а потому, что считала, что людей нужно исследовать.
Свою жизнь ей хотелось видеть как последовательность совершенных мгновений, не счастливых безликих вспышек, не вечных глубоких переживаний, а разных, несочетающихся, но совершенных. Ей хотелось видеть каждый день особенным, даже если он был проведен в складках толстого дивана. «Пока я боролась с ленью, я, кажется, придумала новую мелодию и поняла, что жизнь не прожить без сладкого печенья с малиной» – так ей хотелось бы комментировать даже самый незначительный день. Поэтому каждый миг она аккуратно вышивала в своей биографии, и каждое событие было чем-то неотделимым от контекста. Очень часто это сулило необъяснимые крайности в поведении, ведь, чтобы момент оказался «тем самым» приходилось многим жертвовать. Ведь это тонкое искусство – вершить свою жизнь.
Не хотелось получать что-то среднее и пресное, никакого пустого промежуточного звена. Наверное, поэтому, она ненавидела, когда он звонил ради двух слов или забегал на пять минут. «Как же это неверно, нехорошо. Как же ты не можешь понять, ведь я люблю тебя, я хочу диалога глаз( как же мне милы эти наши диалоги!), я хочу тебя весь день, или хотя бы несколько часов, или уходи совсем. Пускай желание настоится, как терпкое вино, только не эти жалкие минуты без счастья и участия» – так она говорила ему холодными жестами.
Он был другим человеком. Событий и людей хватало с лихвой на две жизни, так ощущалась полнота, бурлящая и пенная. В очах часто полыхал огонь, у которого, правда , не было цели. Готовый жить и побеждать, готовый учить и учиться, готовый, кажется, ко всему, он не понимал, зачем эти бочки знаний, хватаемых на лету, хранятся в погребах и понадобятся ли они. Ровно, как и люди.
Так жили они каждый в своей правде: она цедила капли через десять сит, возможно упуская самые ценные и становясь закрытой, а он жадно пил из ручья, вероятно заглотив вместе с живительной влагой немало лишнего.
И каждый раз ей казалось, что в общей гамме «объектов, субъектов и их связей» она важна столько же, сколько и рюкзак, новый знакомый или очередной вечер игры в боулинг, а он терялся под пытками ее исследующих взглядов, всегда пытаясь понять, где же за этим хмурыми настойчивыми глазами прячется его любимая нежная девушка. Конечно, он полагал, что мир она измеряет другими инструментами, но всю тину в ее голове и сердце постичь было невообразимо.
Часто, непозволительно часто, оба терзались и вместе, и порознь. Ее сердце плакало об одном, его о другом, а рты обоих молчали, улыбаясь обманом. Любя друг друга, они прятали проблемы в смирительные рубашки и продолжали молчать. Так рождались паузы.
Ах, до чего же они были невыносимы, эти странные замершие моменты отношений, когда они обсуждали глупости, а порой и гениальные вещи, но души задыхались от чувств. Это были те самые ослабшие звенья, они теперь проникли в каждый день. И осознав, что борьба – это большой труд и там, где есть два человека, пытающихся постичь друг друга, там будут множиться и недопонимания, ей захотелось разбить все в один миг и сделать понятным. Так страшно было оставаться непонятой и не иметь на то разгадки.
И паузы стали прочными и реальными, большими тугими узлами на струнах. Разлука и расставание объясняли любое недопонимание.
Прощаясь, он сказал : «Я так люблю твоих рыб»
«Еще никто не называл тараканов в моей голове так поэтично» – подумала тогда она, улыбнувшись и погрустнев, и сказала: « А я твоих. Но, кажется, они перестали ладить и убивают все тишиной.»
Уходить было легко – рывками бежать без сознания, слушая свист ветра в ушах, заглушающий ритм сбившегося с пути сердца. Остановки, напротив, своим спокойствием резали и полосовали все нутро. Он знал это и останавливал ее, крича: «Да пойми же ты, как больно! Попробуй только вдохнуть свой спертый и затхлый, гордый воздух одиночества. Ты задохнешься.» Она ударила его – таким был ответ на правду.
Шло время и, оказалось, что, в самом деле, одиночество – плохой партнер, но хороший учитель. Оно ограняло мозг, как алмаз, шлифовало каждый его участок, и жизнь стала напоминать колыхания оголённых проводов. Вот только молчать они стали намного больше. Тела, порочные сосуды душ, старели и вздыхали, (впрочем, иногда даже смеялись), но все чувственное и эмоциональное продолжало стоять на вечной паузе.
Дома стали пустыми и, казалось, вся мебель не на своих местах. Зачастую приходилось искать уюта в чужих домах и на чужих улицах. Так мир походил на кино, где сюжеты сплетались удивительно просто, оттого что детали были зашифрованы кулисами, а настоящие фрукты пахли пластиком, хоть и хрустели во рту.
Находясь вблизи любимого человека долгое время, ты старательно вышиваешь в нем лоскуток абсолютно нового и изумительного и, уходя, ты можешь забрать чемодан и свои книги, фотографии и даже все, чего касался, но никогда не заберешь этот тонкий лоскут ручной работы, надежно запрятанный где-то в тенистых зарослях ребер или где-то ближе к горлу, а может на линиях ладони – каждый художник творит по-своему.
И, может, если бы удавалось удалять подобные заплатки, ни ей, ни ему не хотелось бы снова быть рядом.
<…>
Конец опущен по субъективным причинам
Учись играть на их органах
Мы никогда не поймем ее.
Мы никогда не поймем себя.
Мы никогда не поймем друг друга.
Внутри.
Я часто думаю о теле. Рассматриваю костяшки своих пальцев, лодыжки, запястья и другие эстетично привлекательные для меня черты. Что они говорят обо мне? Все или ничего? Что скажут мне чужие лодыжки и переносица? Читать чужое тело трудно. Я верю, что глаза то единственное, через что просвечивает душа. Не совсем «зеркало», но окошко к твоей сущности. Однажды я видела красивый дом: архитектура звала, словно благоухала, а я была довольна, пока не заглянула в окна. Мальчика ругал отец и пытался ударить его, пока тот прятался за шкаф и громко плакал. «Всегда смотри в окна. Только так ты узнаешь правду.» Я повторяла это себе всю дорогу, а потом нашла окна в людей.
Два стеклышка. Я и о своих думала, но они пугали меня. Подолгу смотрела в зеркало и плакала и, после, задавала предсказуемый вопрос: « Кто-нибудь еще плачет, когда видит свои глаза?» А затем я вспоминала, что не здорова.
Я никогда не поверю, что ты счастлив, печален, что тебе смешно, пока не увижу твои глаза. Со мной тяжело. Когда я разглядываю людей, им страшно, и они отворачиваются.
Небо притягивало меня столь же сильно, если вдруг случалось ухватить его прозрачными нитями взгляда. Небо – глаз Бога. Кто-то сказал мне это в детстве, и я решила, что по-другому и быть не может. Оно не убегало, не отворачивалось, всегда встречало бездонной воронкой безмятежности и сознания. Каждый, кто видел небо, забывал, что оно прекрасно. Земля была осязаема, имела границы, а в небе я растворялась. Я кричала : «Пока мы можем смотреть друг в друга, пока Я могу, не отворачивайся ни на секунду!»
Люди не знали, что я люблю глаза, небо и красоту человеческих конечностей. Так уж сложилось, что, заглядывая в мои окна, мало кто разглядывал печальное естество.
Сегодняшний день смеется: «Ты увидела то, что хотела?» Не увидела, но услышала. Моя голова раскалывалась от шума, наглого, сильного, раздирающего изнутри. Орган. Такая мощь. Играет, как ссора Бога и Дьявола.
Что-то случилось. Люди не узнавали Ханну, она и сама себя не узнавала. Девушкой она была своеобразной, но калейдоскоп ее странностей был интересен и завораживал. А теперь что-то произошло, какие-то помехи. Внутри или снаружи?
Снаружи.
Ханна в своей каждодневной рутине использовала два зеркала. В одном текла ее жизнь, печальная, полная тревог и истязающих мук, несправедливая и жалкая. В другом кружились в танце «другие» или (по формуле Ханны) «ВСЕ минус Я». Едва ли правда отражалась хоть в одном, но, привыкнув к их расплывчатым абрисам, поневоле забываешь о самом существовании «правды».
Она обожала улыбки. Иногда она олицетворяла людей с ними. В общем можно сказать она зависела от ярких божьих заплаток на теле: танцующие морщинки у глаз, пронзительный цвет радужки, изящные ключицы, мимические особенности. Эти детали пленяли ее в других людях.