Самый первый Змей

– Желаю биться-рататься во славу соловьих! – заявил тот гордо.

Старик, по-прежнему молча, скрылся в воротах и появился через полчаса, уже закованный в латы, сработанные оружейниками славного города Толедо, в шишаке, украшенном страусиными перьями, вооруженный копьем, мечом и булавой.

– Если я правильно понял, – вежливым ехидным голосом сказал Кощей, – вы, молодой человек, вызвали меня на битву?

– Да, – не сробел Змей.

– Тогда, по всем правилам рыцарского кодекса, мне полагается выбрать оружие и нанести первый удар, – заявил Кощей.

– Наверное так, – смутился Змей, с опаской поглядывая на острый наконечник копья.

– Не собираюсь вас обманывать, молодой человек, никаким способом в этом поединке вы одолеть меня не сможете. Смерть моя, как известно, таится на конце иглы, а игла та в яйце, а яйцо в утке, а утка в зайце, а заяц в сундуке. И висит тот сундук на вершине высокого дыба, а дуб тот я пущще собственного глаза стерегу, – с явным удовольствием процитировал Кощей.

Змей от такого обилия информации совсем потерялся.

– Так как я был с Вами откровенен, молодой человек, – продолжал хитроумный старик, – ответьте и вы мне по правде-совести, где Ваша смерть обретается.

И тут Змей сел. Такого вопроса он никак предположить не мог и ответа на него не знал. "Может, – подумал он, – смерть моя тоже в яйце? Ведь когда-то и я весь был в яйце, возможно, я вылупился, а она в скорлупе осталась?"

 "Или, – продолжал он, – таится моя погибель в землянике-ягоде, потому что я смерть, как ее люблю?"

Кощей, опершись на булаву, смотрел на задумавшегося Змея и мысленно подхихикивал. Потом улыбнулся неожиданно доброй и дружеской улыбкой и сказал:

– А пойдемте-ка, молодой человек, чай пить с малиновым вареньем?

– А земляничное есть?

– Есть и земляничное. Даже заморский джем есть, – ответил Кощей, раскрыл ворота пошире, чтоб пролезло обширное тело Змея, и они вдвоем уселись на просторной террассе наблюдать закат и беседовать о любви.

Проигрыш

Один злой магрибский колдун – а добрых магрибских колдунов отродясь не бывало – любил заманивать к себе в гости симпатичных прохожих юношей, зачаровывать их и продавать в рабство одному абиссинскому царьку. Уж на что они были нужны царьку – не знаю, а врать не хочу, только бизнес был налажен прибыльный и бесперебойный. Однако, как известно, и на старуху бывает проруха. Рухнул бизнес в одночасье и самым позорным образом.

Как-то раз присмотрел себе колдун на базаре в Танжере симпатичного парня. Парень был редкостной стати – высокий, стройный, плечистый, да к тому же синеглазый. Заманил его к себе чародей, опоил кофе с горькими травами, обкормил шербетом с сонным зельем. А как упал юноша без памяти, утащил его в подземелье, где за коваными решетками томилось еще  человек пять.

Поутру юноша проснулся от того, что по носу ему елозит мышиный хвостик. Был, видно, юноша и вправду неробкого десятка, поскольку не завизжал, а взял мышонка за тельце аккуратно двумя пальцами и принялся рассматривать.

– Куда ж это меня угораздило попасть, – спросил мышонка парень и улыбнулся, точно солнышко, ласково.

Мышонок что-то пропищал в ответ.

– И кто же меня сюда засадил? – так же ласково продолжал спрашивать юноша.

Мышонок снова пискнул.

– Ах вот как? – улыбнулся парень во все тридцать два зуба, и из ноздрей у него закурился дымок. – Беги-ка ты отсюда, малыш, побыстрее, и родню с собой забирай.

И тут все проходившие мимо дома злого магрибского колдуна увидели дивное – стайка мышей бросилась врассыпную изо всех щелей, потом дом покачнулся, оторвался от земли и рухнул на бок. А из-под земли, щурясь на утреннее солнце, вышли пять юношей и один змей, пока еще не очень большой, но стремительно увеличивающийся в размерах.

Змей даже и говорить с колдуном не стал, просто подцепил его лапой и унес далеко в синий океан. И с тех пор стало на магрибской земле одним злым колдуном меньше.

Да, а богатство его досталось в наследство немного глупому, зато добросердечному сыну его младшего брата Али. И тот, как и следует, проиграл неправедно нажитое золото в кости.

Прямоезжая дорога

Змей, хоть умел летать, и умел превосходно, по молодости лет любил путешествовать пешком, перекинувшись добрым молодцем. Нравилось ему идти по дороге, широко переставляя плотные человеческие ноги, одетые в лапти и завернутые в онучи, нравилось мочить голову дождем и сушить солнышком, нравилось встречать широкой грудью порывы ветра. А шибче всего ему нравилось разговаривать со встречными и попутными людьми.

И вот как-то (давно это было!) пошел Змей из города Чернигова в город Киев. Но нет что-то попутчиков у Змея, хоть идет он по самой короткой, прямоезжей дороге. Да и дорога что-то плоха. Заросла дорога травой-муравой, там и тут взрыхлили ее корни деревьев, скоро совсем нехожалой станет дорога. Да Змею-то что? Он идет, птичкам радуется, округ дороги малину собирает и в рот отправляет.

И тут, совершенно неожиданно, Змея принялись грабить. То есть сначала он услышал разбойничий посвист, а потом с дуба на него сиганул невысокий крепкий человек с длинным кривым кинжалом. Змей, конечно, не струсил. Чего ему трусить, если в любой момент он свой настоящий облик принять может? Опять же богатств у него никаких не водилось, только крест оловянный висел на шее, и тот не настоящий, видимость одна для конспирации.

А невысокий человек с кинжалом наседает и требует золота.

– Так нет у меня золота, дяденька, – ласково говорит Змей. – Вот, есть малины туесок, угощайся.

– Да мне твоя малина, – рычит невысокий, – ты что, не знаешь, кто я таков?

– Откуда ж? – простодушно отвечает Змей.

– Да я – сам знаменитый Соловей-разбойник. Из-за меня прямоезжая дорожка в Киев-град заколодела да замуравела. Я тут всех купцов, крестьян, и просто честных людей распугал.

– Значит, дяденька разбойник, грабить тут тебе, окромя меня, и некого? – интересуется Змей.

– Некого, – признается Соловей.

– А и с меня ничего, кроме онучей да рубахи ношеной, не снять, – продолжает Змей.

Разбойник только вздыхает.

– Вот и выходит, дяденька, что ты болван.

Соловей, конечно, опять за нож хватается, да куды там – перед ним уже горой трехголовый Змей стоит и легонько когтем его отодвигает. Однако разбойник, хоть и невысок, не робкого десятка оказался.

– Что  ж это я болван?

– А то, – отвечает Змей, – что так разбойничая, дождешься ты бесславного конца. Шел бы лучше хоть дудочником к князю Владимиру, потому свистишь ты знатно.

Соловей-разбойник насупился и гордо сказал:

– История нас рассудит!

На том и расстались. И, что интересно, правы оказались оба: история их рассудила, а Соловей-разбойник плохо кончил.

Змей и люди

Как-то в аэропорту, стояла я в очереди к стойке регистрации, и наблюдала за пассажирами. Редко кто из них ехал налегке, так же, как и я, ограничиваясь небольшим чемоданом. Нет, каждый вез с собой значительный кусок своей жизни. В высоких, туго набитых баулах аккуратно сложены были не только необходимые им на отдыхе купальники, легкие платья и шорты с майками, но и вечерние шелковые платья, туфли на каблуках, несколько сумочек, пара флаконов духов – утренних и вечерних, много баночек с кремами, лосьонами, мицелярной водой и сыворотками,   депилятор, бритва, ласты, маска, пара фотоаппаратов (один для мужа, и один для жены), пара планшетов (по той же причине), куча различных зарядок, походная аптечка, палка твердокопченой колбасы, пакеты с чипсами и сухариками (на случай, если оголодают в пути)… А если пара везла с собой детей, то ко всему дополнялся еще запас памперсов, коляска, поилка, множество игрушек и развивашек и всякая другая рухлядь, названия которой я не знаю.

И медленно продвигаясь в очереди, я задумалась о том, как люди похожи на драконов. Как привязаны они к вещам и как уверены, что без вещей этих жизнь их невозможна. Вот так же и великие змеи стяжают себе груды золота и прочих драгоценностей. Разница только в том, что драконы совершенно не способны пускать свои богатства в оборот, а предпочитают просто лежать на них и любоваться ими. Впрочем, тому есть простое объяснение: они ведут себя точь-в-точь, как коллекционеры. И уж поверьте, любой уважающий себя дракон, знает о каждой собранной монетке ничуть не меньше, чем знает о каждой своей марке филателист.

Посидите-ка с ними как-нибудь долгим июньским вечером и порасспрашивайте их с пристрастием.

– Вот этот дублон, – сладострастно будут вспоминать они, – долгое время принадлежал семейству купцов Ортега-и-Рамос и многократно пускался ими в рост и так же многократно возвращался к ним. Покрыт он и потом знатных повес, и слезами вдов, и туком монахов, и вином, и кровью. Ах, – присвистнет дракон, выпуская облачко дыма из ноздрей, – как сладко он пахнет!

И так змей расскажет вам о каждой чаше, и о каждом ожерельи, попавшем в его лапы.

Но есть, есть и среди людей, и среди драконов исключения! Встречаются существа, которые равнодушны к материальным благам, и бродят по белу свету, как перекати-поле, не заводя нигде жилья надолго, с одной котомкой за плечами. К таким-то безалаберным непоседам и относится мой Змей. Правда, он привязывается к отдельным местам, и часто возвращается в какую-нибудь приглянувшуюся ему рощицу, или к развалинам старинного индийского города, поглощенным джунглями, или на отдаленные горные склоны, поросшие кизилом. Но ничего из всех этих мест он с собою не забирает, кроме сладких воспоминаний. Нет у моего Змея даже завалящего колечка, которое бы он носил на ногте мизинца в память о любовном приключении.

Ну, скажете вы, все любови Змея мы наперечет знаем, некому там было ему кольца раздаривать. И ошибетесь. Змей живет очень долго, и при всем моем старании, я никак не могла бы вам рассказать все его приключения. А дело было так. Как-то раз обернулся Змей добрым молодцем и пошел в город Псков людей поглядеть, себя показать. И так он на ярмарке расходился, так азартно торговался с купцами, так приплясывал под балалайку, так храбро бился в сражении за снежную крепость, что положила на него глаз молодая купеческая жена Алена Марковна. Подослала она к Змею свою нянюшку, и та нашептала синеглазому красавцу, чтобы приходил он, как стемнеет, через тайный лаз во флигелек заветный, а там узнает, чего будет. Змей мой, на редкость любопытный, а часто еще через это свое любопытство крайне неосторожный, пошел, как было сказано, во флигель. А там – тьфу, что за напасть! – никакого интереса нету. Накрыт там стол со сладкими наливочками да пирогами, и сидит разрумяненная, точно свекла, пышная бабища и поводит наведенными сурьмой бровями. Змей не первый век на русской земле живет, знает, что таким бабищам надобно. Но виду не показывает, наливочки пьет, пирогами закусывает, да потихоньку мороку и напускает. И вот кажется купеческой жене Алене Марковне, что заезжий красавец жмет ей ручку белую, да целует в уста сахарные, да шепчет слова нежные, да ведет на перины пуховые. В общем все тридцать три удовольствия привиделись ей, пока Змей, чертыхаясь про себя, гипнозом оперировал. И так растаяла Алена Марковна, что не пожалела и сняла со своего среднего пальца кольцо золотое с редким камнем – аквамарином, да и подарила другу любезному. Только Змей, выбравшись из флигеля, зашвырнул то кольцо в ближайшие лопухи.

Так и остался он  гол, как сокол. Ну, да не богатствами своими он нам мил.

Змей и лаймы

Змей, как повадился в Индии зимовать, так пристрастился к цитрусовым. Любил высасывать сладкий сок да шкурками поплевывать. Только было у него странное предубеждение против лаймов. Вот, знаете, как некоторые люди брезгуют персики и абрикосы есть – говорят, что они мохнатые, точно мыши? Вот так и Змей брезговал лаймами. То ли лягушек они ему напоминали, то ли яйца драконьи новоотложенные, уж и не знаю. Да только лет двести обходил Змей лаймовые кусты ароматные стороной.

И, как обычно, приключилась с ним история. Вздумал он лететь в Индию не обычным путем, а через Гималаи. Погляжу, – решил, – каковы таковы великие горы. Ну и, конечно, от высоты и разряженного воздуха, а пуще того от ледяного ветра, заболел. Приземлился в своих джунглях совсем разбитый, с носами, полными соплей, заложенными горлами, и даже чуть ли не с галюцинациями, особенно в левой голове. Лежит посреди зарослей и горестно вздыхает. Тут, конечно, набежали обезьяны, которым до всего в джунглях дело есть. И лопочут по-своему, по-обезьяньи, – "Лаймов ему надо, от лаймового духа ноздри прочистятся, а горло саднить перестанет". Змей головы поднял – прислушивается. Из разнообразных встреч с бабами-егами и их лекарствами, уяснил он только одно – всякое зелье целебное страсть какое горькое и неприятное. Стало быть, лаймовый сок (от мыслей о такой гадости у него даже в головах прояснело) может и помочь.

Но где его возьмешь, сок этот? А тут, лопочут обезьяны, тут поблизости в одном из селений склад богатого купца, который самого раджу снабжает, там у него этих лаймов полный сарай заготовлен.

Тяжко Змею, а делать нечего – долетел кое-как до селенья, едва-едва совладав перекинулся посланцем султановым, прибывшим на инспекцию. Купец старается, все амбары свои растворил, а Змей, чихая да присвистывая носом, заявляет:

– Желаю теперь твои лаймы на вкус испробовать. А то, не дай бог, гниль у тебя там одна!

– Не извольте беспокоиться, – лопочет индийский купчина, – все в наилучшем виде представлю! (Ну, конечно, он там по-индийски другое лопочет, но Змею по болезни кажется, что он самыми русскими выражениями изъясняется).

В общем, всякими правдами и неправдами остался Змей наедине с полным сараем лаймов и принялся их поглощать. И что оказалось? Оказалось, что лаймы эти вовсе не противные. Оказалось, что они нежные, душистые и восхитительные. И целебные, как правильно подсказали обезьяны. Так что вышел Змей из сарая здоровый и довольный, похлопал купчину по плечу рукой и икнул сыто. Купец, конечно, обрадовался, но ненадолго. Потому как, когда через неделю настоящий посланник раджи прибыл, обнаружил он полный сарай высосанных шкурок. Так что утратил бедный индус звание поставщика королевского двора.

Змей и кот Баюн

Как-то раз Змей вздумал лететь на восток, пересек Волгу, Урал, и как-то незаметно приблизился к границе Кощеева царства. А надо вам сказать, любезные друзья, что Кощеево царство граничит буквально с любой из русских земель, ибо так вот удачно оно расположено в сказочной реальности, что попасть в него можно довольно быстро и из Карелии, и из Брянщины, и даже из города Питера, который, как известно, хотя и существует недавно, но имеет знаменитую ограду Летнего сада, гуляя вдоль которой можно забраться в то самое Кощеево царство запросто (см соответствующую сказку Каверина).

Так вот, чтобы попасть в гости к бессмертному старику, надо только знать правильное направление. И совсем бы, казалось, просто это сделать, потому что на Руси издавна водятся старички-боровички и согнутые колесом бабки, готовые за твою вежливость послать тебя, куда угодно, да границы Кощеева царства сторожат разнообразные чудища. Тут тебе и зверь Индрик, с серебряной шерстью и горящим во лбу витым рогом, и таинственный Полкан с чаловечьей башкой, которая кусается и лается не хуже собачьей, и птица Гамаюн, и, самый страшный, кот Баюн.

На этого- то кота, мирно восседавшего посреди дубового столба и мурлыкавшего на вечернее солнышко, и напоролся мой Змей.

А будет вам ведомо, что кот тот всех встречных-поперечных заговаривал до волшебного сна, а потом разрывал своими длиннющими когтями и съедал. Змей, конечно, по Руси нагулявшись вдоволь, все про кота Баюна знал и потому не стал дожидаться, пока тот начнет ему петь свои сонные песни, а так сразу и сказал:

– Даже и не думай тут мне мурлыкать, враз хвост огнем сожгу.

Кот вздыбил шерсть на своем немаленьком теле и грозно сказал:

– Нету тебе ходу в царство Кощеево!

– А  и не собираюсь туда ходить, – неуверенно сказал Змей

– Врешь, – не слишком вежливо ответствовал ему кот, скаля клыки-мечи. – Будто сам не знаешь: только тот может подойти к границам царства Кощеева, у кого до Кощея нужда есть.

И тут Змей призадумался. Нужда у него, и правда, до Кощея была: как-то, лет двести назад, нанялся он к злодею сторожем, стеречь смерть Кощееву за двести литров ягоды в день, да пролежав под волшебным дубом пару недель, заскучал, загрустил и сам себя из сторожей уволил. Но, будучи честным змеем, положил к Кощею слетать и об отставке своей доложить. Да как-то за прошедшие столетия все не было времени. Вот, видимо, как раз сейчас и настал подходящий час. Все это Змей и поведал коту Баюну.

– Эк, вспомнил! – усмехнулся тот. – Да у Кощея этих дубов с сундуками на каждом острове окрестном натыкано, и все драконы сторожат. Справные драконы, не чета тебе. Плату берут чистым золотом. Питаются проезжими молодцами, да их конями. А про твою измену Кощей уж давно узнал, и давно уж и отгневался, и отсмеялся над тобой.

– А почто ему столько островов? – не понимает Змей.

– Для пущей безопасности. Много их, обиженных, по округе рыщет, смерть Кощееву ищет. А где она на самом деле спрятана, про то никому не ведомо.

– Тьфу ты! Что ж, выходит, я зря все эти двести лет совестью мучился? – воскликнул Змей и соврал, поскольку, правду сказать, жил он эти двести лет вольно и весело,  а про обязанности свои перед Кощеем и не вспоминал.

Тут Кот Баюн, будучи зверем коварным, затеял было начать мурчащую сонную песню, но Змей, как и обещал, плюнул ему на хвост огненным плевком, довольно изящно поднялся на крыло и полетел обратно, на запад.

Да, а кот Баюн остался с лысым хвостом. И сколько баба-яга не мазала ему зеленой вонючей мазью пострадавшее место, шерсть так и не наросла. Пришлось коту носить парик.

Змеево имя

У постоянного читателя моих немудрящих сказок, да что там, скажем прямо, даже и у знатока наверняка сложилось впечатление, что у Змея – не то что у порядочного европейского дракона – имени и вовсе не было. Может быть, пытливый ум додумался даже до того, что Змей выступает в этих сказках анонимно, подобно тому, как анонимно выступает в толстых романах девушка, продающая цветы на перекрестке, мимо которой проходит героиня, или чистильщик сапог у банка, который посещает герой. И эта анонимность вызвана тем, что автору хотелось подчеркнуть хрупкость и мимолетность всего в этом мире, таком непостоянном, таком переменчивом и ускользающем от нас. Быть может, вам даже вспомнилась бы знаменитая цитата "Что значит имя? Роза пахнет розой…" etc.

Но, друзья мои, смею вас уверить, Змей мой, несмотря на всю свою мимолетность, вовсе не хрупкое создание. Скроен он плотно и крепко, как то и полагается сказочному ящеру. Да и имя у него, по правде сказать, есть. Только он его стесняется.

Дело в том, что всем драконам чадолюбивые родители дают звучные имена с тем, чтобы задолго до осуществления ими различных подвигов (как-то: похищение принцесс, разграбление сокровищниц, сожжение городов) упоминание о них порождало страх и ужас, приличествующие порядочному чудовищу. И нашему Змею – который, как вы все помните, был красным уэльским драконом по рождению, отец, славившийся тонким вкусом, придумал необыкновенное имя. Все его наизусть я, конечно, не помню, но там было и "ниспровергатель гор" и "испепелитель потоков", и "извергатель пламени" и множество еще других столь же впечатляющих эпитетов. Звучало же это все на валлийском наречии не менее устрашающе и зубодробительно.

Но Змей мой имя свое невзлюбил. Во-первых, будучи еще маленьким змеенышем, он долго не мог выговорить звук "л", а звуков этих, да еще часто в сдвоенном виде было в его имени аж пятьдесят два. Во-вторых, Змей был скромен и не любил хвастаться. В-третьих, Змей был миролюбив и вовсе не хотел, чтобы совсем незнакомые ему люди считали его каким-то громилой и буяном, основываясь на его громком прозвании.

Так что еще в драконьей академии он довольствовался скромным прозвищем "Коровья утроба", а уж попав на великую Русь, совсем расслабился и даже не утруждал себя называть при встречах с добрыми молодцами, красными девицами, а также бабами-ёгами, лешими и прочей нечистью.

Да и, собственно говоря, так ли уж оно нужно, это имя? Тем более с пятьюдесятью двумя звуками "л"?

Змей и другой змей

Этот день святого Патрика Змей провел спокойно. По правде сказать, он проспал его. А все дело в том, что накануне мой герой объелся зеленых ростков бамбука, лакомства крайне питательного, но требующего вдумчивого и длительного пищеварения. Загрузившись бамбуком по самый пищевод, Змей взгромоздился повыше на дерево, повис на задних лапах, закуклился крыльями и задремал, изредка пуская дымок из всех трех носов, дымок, оттенком похожий на молодые зеленые листочки.

И, как это обычно бывает после сытного ужина, приснился Змею дивный сон.

Снится ему, что крылья его обрели невероятную силу и подняли его выше луны, выше солнца, далеко-далеко в звездное небо. И вот летит он среди астероидов, метеоров, комет и прочего космического мусора, но летит не просто так, а с целью: манит его одна из звезд своим ровным теплым светом, обещающим приют и уют.

А быстро летит Змей! Только посвистывают у него в ушах пролетающие мимо космические объекты. Вот уже близко звезда, вот уже видны все девять вращающихся вокруг нее планет, и третья из них кажется Змею самой привлекательной – такой голубой, такой знакомой. Снизил он скорость, облетел пару раз вокруг планеты, оглядел ее внимательно да и решил снижаться.

Вот снижается он, вот уже миновал облака и открылась ему поверхность планеты. Что такое! Видит Змей особым драконовским зрением, что вся она покрыта драгоценными камнями. Опустился, озирается: вместо земли под ногами сплошной слой алмазов наивысшей чистоты. Древья растут ониксовые, листья на них хризопразовые, плоды рубиновые, изумрудные (не дозрели, видно, еще), сапфировые. И среди этого бесценного леса гуляет змей. Нет, не мой Змей, другой.

Другой, да на вид почти такой же. Такого же алого цвета с зеленой искрой, с таким же немалым брюхом, и все его три пасти так же добродушно улыбаются. Другой этот змей неторопливо оббирает драгоценные плоды и с удовольствием их пожирает.

Вот ведь диво так диво!

Ну, познакомились, конечно. Инопланетный змей угощает моего друга щедро, от души, каким-то рубиновым плодом.

– Попробуй, – говорит, – очень вкусно.

А Змей боится, что все зубы об камень обломает, но отказываться как-то неудобно. Думает: "Лизну разок, для приличия". И только коснулся он языком рубиновой кожицы, как она лопнула, и в самое нёбо брызнул ароматный сладкий сок. От удовольствия Змей зажмурился, а когда открыл глаза, были вокруг него самые обыкновенные индийские джунгли. Проснулся, значит.

Ну, раз проснулся, тогда пора подкрепиться. Пусть не драгоценным плодом, а все ж таки не уступающим ему ни вкусом, ни сочностью.

Змей в Кенингсберге

Чтобы не пускаться в долгие рассуждения, скажу сразу: Змей, хотя иногда в Европу и заглядывал по старой памяти, всегда обходил стороной немецкие города. Была у него какая-то на немцев давняя обида, о которой он никому, даже бабе-яге на дружеских посиделках под мед и малиновое варенье, не рассказывал. Но все же как-то, в году 1747, если мне не изменяет память, решил он наведаться в славный город Кенигсберг.

Естественно, уважая европейскую утонченность, гулял он по городу в человеческом обличии, в образе расфранченного щеголя, весь в кружевах и лентах. И вот видит на одной из узких ремесленных улочек: милое такое окошечко, окруженное вьющимся плющом, а в окошечке на оловянном подносе стоит белоснежное фарфоровое блюдо. А на блюде высокой шапкой вздымается что-то пышное, горячее, пахнущее яблоками, корицей и ванилью. И рядом, как нарочно, серебряная лопаточка посверкивает. Не удержался Змей, уколупнул лопаточкой нечто, и прямо с лопаточки заглотил. Несколько секунд было вкусно. А потом прямо в ухо Змею заверещал пронзительный женский голос: "О мейн готт! Вы украли мою шарлотку! Что будет есть Иммануил, когда вернется домой с прогулки!"

Змей, конечно, надумал дать деру. Но из окошка проворно высунулась рука и ухватила незадачливого моего героя за плечо. Пришлось Змею долго шаркать каблуками и извиняться, а также оставить хозяйке пару серебряных таллеров на булочки с изюмом для неведомого студента Иммануила.

В общем, побрел Змей из города Кенигсберга с опущенной головой, а вслед ему кивали дородные бюргерши и шептались: "Это тот самый, который у бедной вдовы седельщика шарлотку украл". Очень устыдился тогда Змей и зарекся чужие пироги без спроса есть. И в немецкие города с тех пор – ни ногой.

А если вы меня спросите, любезные читатели, не был ли лишенный шарлотки Иммануил тем самым Иммануилом, то ответить мне вам нечего. Чего не знаю, того не знаю, а врать не хочу.

Как Змей грозового ящера в бегство обратил

Имел Змей давнюю задумку подняться в грозу выше самых высоких оболоков и познакомиться с грозовым ящером. Потому как кто-то же оттуда, сверху, огненные плевки посылает, да такие яркие, что вполовину небес полыхают. Кто-то там хохочет таким громовым голосом, что вполовину земель слышно. Не иначе, как великий грозовой ящер забавляется.

Да боязно было моему герою в самую бурю расправлять крылья. Опасался он за свою шкуру – знал, что там, высоко в небесах, все капли превращаются в крупные градины, и могут эти градины так измолотить пластины броневые да крылья перепончатые, что живого места не останется, ни одна баба-яга (даже самая мудрая, с самым горьким зельем и самой щипачей мазью) не вылечит потом.

Вот и сидел Змей во время грозы однажды этим июлем глубоко в лесу, под каким-то корявым дубом и мучился любопытством. И, может быть, сидел бы он там и по сю пору, да вдруг молонья как шарахнет в самый этот корявый дуб, а дуб как вспыхнет, а искры как посыплются во все стороны!

Осерчал Змей, взъерепенился, стрелой взлетел ввысь, стремглав промчался сквозь ледяной дождь и вмиг поднялся на необыкновенную высоту, так что все тучи темные оказались под ним, а сверху – только голубое небо и яркое солнце.

И что же он видит? Никакого грозового ящера, сколь глаз видит (а видит он далеко) – не наблюдается. "Спужался и удрал" – подумал раскрасавец – Змеюшко, приосанился, и поплыл гоголем, красуясь. Правда, не долго он красовался. Там, наверху, воздух редкий-редкий, и дышать им тяжко. Так что спустился он на землю, а там уж и гроза прошла, и прояснело. Только один обгорелый дуб стоит посередь леса, как напоминание о змеевом подвиге.

Термос

Термос жил на антресолях, между детскими валеночками и старым электрическим чайником. Сзади термос подпирали рулоны обоев, оставшиеся с последнего и предпоследнего, и, кто знает, может, даже с предпредпоследнего ремонта "на всякий случай". Термос жил насыщенной жизнью. Все остальные обитатели антресолей никогда их не покидали. Они жили воспоминаниями. Чайник, поскрипывая, вспоминал, как знатно он свистел когда-то на кухне. Валенки помнили раннее детство хозяйки, которое случилось лет тридцать назад. Валенки были очень старые, кряхтели от немощи и больше всего на свете боялись моли. У валенков была мечта: они надеялись, что когда-нибудь из них вырежут стелечки, вставят в годные сапоги, и они снова будут бегать по дорожкам.

Жизнь термоса очень отличалась от жизни соседей. Никогда он не залеживался на антресолях дольше месяца. Обычно его доставали рано утром, промывали и заливали в него горячий душистый чай или крепкий кофе. Потом засовывали в рюкзак и несли куда-то в темноте. А когда вынимали, вокруг оказывался удивительный мир. Лесная полянка с деревянным грубым столом посередине, осенний парк, полный шороха опадающих листьев, зимняя лыжная трасса. Термос все хорошенько разглядывал, чтобы потом, на антресолях, было о чем вспоминать до следующего приключения.

Но однажды термос взяли в поход на лесное озеро, и там оставили стоять на складном столике, а сами ушли спать в палатку. И жизнь термоса изменилась в одночасье. Из леса вышел мягкой походкой синеглазый рослый парень, огляделся, шмыгнул носом, схватил термос и дал деру.

Термос не успел прийти в себя от такого нахальства, как детина уже протягивал его какой-то сморщенной длинноносой бабке в обтерханной от времени овчинной кацавейке. Бабка оказалась затейницей. День и ночь теперь настаивались в термосе отвары из брусничного листа, бледной поганки, сосновых шишек, жабьих лапок и из бог весть какой гадости, которую термос опознать не мог. От этого, или от того, что бабка без умолку бормотала себе под нос, помешивая что-то в котле, всякую ерунду, вроде "Шикурли-мыкурли, шаланда-баланда, три кавычки-рукавички, от кикиморы реснички, от русалки чешуя, да вдобавок пух орла", у термоса внутри стали происходить странные явления. Серебряная колба темнела и сжималась, дешевый металл снаружи обрастал патиной, пластмассовые детали и вовсе норовили исчезнуть.

 "Эх! – подумал как-то термос, – только жить начал!" И тут же прекратил жить. А его китайская душа, так и не распознавшая русскую бабку, устремилась в персиковые сады небесного владыки.