Юлия Борисовна молча кивает.
Ревность
Василий Петухов никогда так плохо себя не чувствовал. Хэм нарезает круги вокруг него и призывно гавкает – хочет играть. А мальчик хочет, чтобы пес стал человеком, и тогда Василий ему бы вмазал со всей силы. Все потому, что Петухов-младший снова влюблен. Но на этот раз это не приятная тягучая влюбленность с мечтами о том, как он вырастет, покорит ее сердце, и все будет хорошо. На этот раз Василию не посчастливилось.
А дело было так. Василий стоял в очередь в разъездную лавочку за хлебом, маслом и колбасой. Бабушка дала ему пятьсот рублей, и этих денег должно было хватить еще и на шоколадный батончик. Василий стоял под козырьком, который нисколько не защищал его от яркого солнца, и тихо мечтал о том, как потом пойдет купаться в местный мелкий пруд. И тут подъехал велосипед, а на велосипеде сидела девушка в странном сарафане. Сарафан был ярко-красный и весь усыпан маленькими рыжими зонтиками и кленовыми листьями. Этот осенний рисунок так не подходил к августовскому знойному полудню, что мальчик было подумал «Вот дура какая!», но тут девушка слезла с велосипеда, и сразу стала видна вся ее стать: необычная узкобедрая фигура с очень прямыми плечами, напоминавшая древнеегипетские рисунки, карие смеющиеся глаза, вздернутый носик и короткая стрижка. У Василия защекотало в горле, когда он увидел, что девушка пошла прямо к нему.
– Привет! – сказала незнакомка. – Это не тебя я видела две недели назад на пруду с красивым парнем? Он еще на мушкетера похож. Здорово плавает.
– Меня – выдохнул Василий.
– Так ты передай ему, если что, то я живу на третьей линии. – повернулась, села на велосипед и уехала – только стройные ноги замелькали вверх-вниз.
А Василий остался с разбитым сердцем.
Сейчас он стоял во дворе, смотрел на разыгравшегося пса и бессознательно хлопал ладонью себя по бедру. «Красивый!» Ну да, Хэм-человек был красив – мускулистый, поджарый, ловкий. «Похож на мушкетера!» Это все мама – едва оборотень обзавелся штанами и обувью, она записала его в свой салон к какому-то необыкновенному мастеру, который подстриг Хэму бороду и волосы, так что они больше не торчали во все стороны, а аккуратными локонами спадали вниз (Хэм был кудрявый, а женщины любят кудрявых). Кроме того, мама купила специальный шампунь и велела оборотню всегда сразу после превращения мыть им бороду и усы. «А то, – полушутливо-полусерьезно говорила она, – заведутся у тебя блошки». «Блох у оборотней не бывает» – авторитетно возразил Хэм, но бороду и усы старательно мыл.
И вот теперь из-за этой глупой бородки, и вправду похожей на мушкетерскую, прекрасная Вика никогда не обратит внимания на Василия. Даже когда он вырастет и станет главным конструктором подводных лодок!
И Василий даже не мог сказать, что виноват Хэм. Хэм просто попался на глаза влюбчивой девчонке со своим мускулистым торсом и оригинальной стрижкой. Но мальчику от этого ничуть не легче. Ну, вот ни капельки.
Куры-дуры
Соседка по даче в июне купила на рынке десяток цыплят. И вот теперь, в конце лета, у нее по двору степенно гуляют белые довольные курицы. Впрочем, есть помеха их степенному гулянию. Хэм-собака, когда ему удается удрать с собственного двора и пробраться в соседний, ловко перепрыгнув невысокий забор, начинает гонять птиц, неистово щелкая зубастой пастью и даже иногда прихватывая пару перьев из их хвостов.
Уже мадам Петухова делала Хэму строгие внушения после бурных встреч с соседкой. Уже мама угрожала посадить его во дворе на цепь в будку, когда папа вернется со своих курсов и обязательно построит собачий дом. Уже Василий уговаривал пса по-хорошему, сидя с ним на крылечке вечерами. Ничего не действовало. Одна оставалась надежда – воззвать к разуму оборотня в полнолуние.
И вот эта ночь наступила. Хэм и Василий сидят на веранде и разговаривают. Перед Хэмом – огромная тарелка с пельменями. Хэм ест и не соглашается с Василием.
– Куриц надо гонять, – говорит он.
– Ну почему? – горячиться мальчик.
– Потому что дуры.
Конечно, курица – не самая умная птица. Но от чего оборотень так взъелся именно на нее?
– Ну, вот представь себе. Когда-то они жили под вольным небом, летали по этому небу… Ты представляешь – летали! Расправляли крылья и парили над землей. Взмывали вверх и камнем падали вниз. И променяли все это на тесный сарай и дармовой корм, который достается без труда. А в конце им еще отрубят голову и пустят на какой-нибудь суп или чахохбили. Ну, не дуры ли?
Василий вздыхает.
– А тебе тоже не нравится жить с людьми? – спрашивает он осторожно.
– Собаки – другое дело, – отвечает Хэм.
– Я слышал, что корейцы и китайцы едят и собак.
– Едят, – спокойно говорит оборотень, – людям вообще свойственно есть тех, кого они любят, – и продолжает беспечно рубать пельмени.
Этого Василий понять никак не может. Как можно оставаться таким спокойным, если ты в следующей жизни можешь оказаться собакой, выращиваемой на убой в каком-нибудь Сеульском ресторане?
Но Хэму, похоже, все равно. И через три дня, снова став псом, он будет гонять кур-дур по соседскому двору.
Несправедливость
– Нет, мир несправедлив, – говорила безымянная кошка, – Иначе почему тогда у доброй милой Кондратьевны два внука-оболтуса, которые навещают ее, только когда им не хватает денег на покупку очередного гаджета, а у противной Марьи Михайловны – такая милая Дашка?
Дашка – это старшая внучка дворовой ведьмы. Ей девятнадцать лет, она всегда улыбается и вечно чем-то занята. То пишет курсовик (Дашка учится на редкую профессию – геолога), то ходит в поход, то устраивает экскурсии для иностранцев, а сегодня вечером печет пышки. Не просто так печет – завтра в Питере ресторанный день. Любой желающий может открыть торговлю. Дашка договорилась с клубом на Лиговке, чтобы далеко не тащиться, и пришла к Марье Михайловне с огромной сумкой-тележкой, забитой молоком, мукой, яйцами, дрожжами, сахаром и специями. И вот сейчас печет пышки: с шоколадной глазурью, с ванильной глазурью, просто с сахарной пудрой и с заварным кремом.
Безымянная кошка жмурит глаза и представляет, как завтра все произойдет. Дашка с раннего утра нагрузит свою сумку-тележку пышками и покатит по выложенному кирпичиками проспекту к клубу. В клубе ее проведут в барную комнату, выделят пару круглых столиков и розетку. Дашка накроет столики бумажными скатертями и выложит подносы с аппетитной выпечкой. В розетку вставит чайник, вскипятит воды и заварит чаю с чабрецом. Потянутся первые любопытные, будут покупать пышки и запивать чаем. И так это будет забавно и непривычно: полутемный бар с поблескивающими бутылками и бокалами, а рядом с ним – улыбчивая румяная Дашка, угощающая знакомых и незнакомых людей.
Нет, безымянная кошка, справедливость на свете все же есть. Только какая-то странная справедливость. И по ее законам потомком ведьмы может иногда оказаться самая настоящая фея.
Серебро
Дачный сезон закончен. Петуховы вернулись домой. И даже папа наконец-то вернулся домой со своих бесконечных курсов. Но вернулся, как выяснилось, не навсегда – у него еще экзамен в октябре, и опять придется ехать в Москву. Может, поэтому мама ходит такая грустная?
А может, потому, что Василий снова пошел в школу, теперь уже в среднюю, и на маму навалилась куча забот. Прежде у мальчика была одна учительница – Галина Васильевна, и мама ее хорошо знала. А теперь много новых, и у всех свои требования, и нагрузка возросла, так что родители подумывают, не отказаться ли от бальных танцев. Василий и рад бы отказаться, но мама почему-то считает, что танцы очень способствуют развитию.
– Мама хочет, чтобы ты вырос галантным кавалером, – объясняет Хэм. Он вертит в руках ирландский трилистник на цепочке. Уже давно вертит – с тех самых пор, как мама сняла украшение и положила на полочку рядом с часами. Это мамина любимая висюлька – память о стажировке в Великобритании, где мама жила целых полгода тогда, когда Василия даже в мыслях у нее не было.
И вдруг мальчик вздрагивает: цепочка-то серебряная!
– Тебе не больно? Не жжется? – спрашивает он Хэма.
– Нет, просто тепло. Это Оксанино тепло, – оборотень впервые называет маму по имени.
Может, подделка?
– Ведь это же серебро! Оно убивает оборотней, тебе должно быть больно.
Хэм улыбается.
– Свинец и сталь убивают людей. А на ощупь они просто металлы. И это – просто металл.
Мама странно всхлипывает, подходит к Хэму и неловко забирает цепочку у него из рук. При этом мамины плечи сильно вздрагивают. Наверное, ей тоже стало страшно, что оборотень обожжется о серебро.
– Да, – говорит Хэм неожиданно. – После 23 сентября не время носить белые туфли.
– Что? – не понимает мама.
– Это так профессор говорил. Английский этикет, – поясняет оборотень и уходит в комнату Василия.
Мальчик ничего не понимает. До 23 сентября еще есть время, да и мама белых туфлей не носит. Что-то странное происходит в доме Петуховых. Непонятное что-то.
Черным по черному
Владелец полузакрытых заведений для взыскательной публики господин Владис удовлетворенно рассматривал на экране своего макбука последние фотографии. Лицо изображенного на них мужчины было невеселым и задумчивым. Шедший рядом с ним мальчик тоже выглядел встревоженным. «Рано или поздно, – думал господин Владис, – к ним это приходит. Понимание того, что они чужие в этой жизни. И тогда у них остается единственный выход» Владелец клубов закрыл глаза и позвал. Не ртом позвал, не голосом, а всей своей древней могучей силой. И его зов услышали. И на его зов откликнулись. Он удовлетворенно улыбнулся, снял трубку со старинного телефона, стоявшего на письменном столе, и сказал:
– Машину к подъезду.
Было октябрьское полнолуние, был вечер, уже стемнело. Вернувшемуся после тренировки Василию вовсе не хотелось гулять. Ему хотелось спокойно съесть свой ужин, приготовленный заботливой бабушкой, и полазить в интернете. Но когда Хэм подошел, потерянный, грустный, и предложил погулять, мальчик не мог отказать. Друзей в беде не бросают. А оборотень, непонятно почему, в человеческом обличьи последние три месяца становился все несчастней и несчастней. Василию даже казалось, что и собака – Хэм уже не так задорно бежит за брошенной палкой и терзает зубами мячик. Понятное дело, Василий не мог просто так пойти гулять, когда за окном уже темно. Он спросил разрешения у бабушки, хитро сказав, что ему нужно хоть немного подышать свежим воздухом.
Мадам Петухова, у которой самой весь день в голове был какой-то туман, согласилась, и вскоре вся троица бесцельно прогуливалась вдоль Обводного канала, обсуждая – как будто других тем не было – успехи Василия на поприще русского языка и литературы.
Внезапно рядом с ними притормозила большая черная машина, и приятный голос окликнул Хэма:
– Молодой человек? Вы не поможете мне разобраться?
Оборотень подошел к пассажиру и разговаривал с ним минуты две. Потом вернулся, что-то пряча в нагрудный карман куртки. Василий только мельком увидел в окне рукав пальто, почему-то песочного цвета, какой, по его мнению, никак не должен был носить представитель сильного пола. Вот и все. Больше никаких происшествий в тот вечер не случилось.
Василий уже лег в постель, а Хэм все вертел в руках какую-то темную карточку, разглядывая ее при лунном свете.
– Что там? – сонно спросил мальчик.
– Адрес и приглашение, – ответил оборотень.
– Она же черная. Как на ней может быть что-то написано?
– Вот так и написано. Черным по черному.
Мальчик вылез из теплой кровати, включил лампу и подошел к Хэму. У мужчины в руках была визитка, на лаковой черноте которой багровыми буквами было начертано: «Владис. Клуб «Стригой» и больше ничего.
Первый снег
Свет фонарей двоился и троился, отражаясь в тонком льду, которым были покрыты тротуары. Василий Петухов тащился, шаркая ногами, рядом с бабушкой.
– Не шаркай! – в который раз выговаривала ему мадам Петухова, – это неприлично!
Василий на некоторое время переходил на бодрый шаг, а потом снова начинал елозить ногами по соблазнительно скользкому асфальту. День с утра не задался. Папа приехал рано утром из аэропорта и не застал маму, которая работала в утреннюю смену. Он погрустнел, задал пару вопросов Василию, как-то странно покосился на Хэма, который, как обычно, без рубахи сидел на кухне и уплетал вторую тарелку овсянки. Рядом дожидались своей очереди два яйца всмятку. Папа есть не стал, а сразу пошел спать. В школе Василий схватил тройбана по испанскому языку, на дополнительных занятиях по математике не смог построить график гиперболы, а на тренировке чуть не вывихнул кисть руки, отчаянно маша ракеткой. Мадам Петухова тоже была не в духе. Об этом свидетельствовала некрасиво выбившаяся из-под шляпки прядь волос, которую в другое время бабушка долго бы кокетливо укладывала на бок. Погода тоже не радовала: все небо затянули клочковатые серые тучи, и не было видно ни звезд, ни луны.
Василий мечтал, как придет домой, поговорит с Хэмом и сразу станет легче. Но дома легче не стало. В прихожей, стягивая куртку, мальчик услышал сердитые голоса из кухни – мама и папа бранились. Изредка их прерывал успокаивающий голос Хэма, но тут же взвивался нервный баритон отца или обвиняющее сопрано матери. Мадам Петухова озабоченно на цыпочках подошла к двери кухни. За ней последовал Василий.
– И я еще тебя не спрашиваю, какого черта ты забыл в Москве! – это мама.
– Да, пока я там вкалываю, чтобы получить повышение, ты тут с этим! – это папа
– Да я ничего и не думал, – это Хэм.
– Не думал он! Так чего ж ты тут ходишь вокруг и смотришь на нее такими щенячьими глазами? – снова папа.
Мадам Петухова едва успела отскочить от двери, как она распахнулась, и Хэм вылетел в прихожую. Не говоря ни слова, оборотень схватил куртку, сунул ноги в кроссовки и выскочил из квартиры.
Василий переглянулся с бабушкой. В ее обеспокоенном взгляде он прочитал то же, о чем думал сам: Хэм уходит навсегда. Они разом бросились к окну. Через минуту к ним присоединились родители. Хлопнула дверь подъезда – они вздрогнули – нет, это Кондратьевна зачем-то вышла на улицу. Посмотрела на небо, потерла сухонькие ладошки, и первая снежинка приземлилась на подоконник. Пошел снег. И под этот снег вышел из подъезда Хэм, на ходу натягивая капюшон куртки. Подошел к фонарю, достал из кармана черный прямоугольник и принялся его разглядывать. «Владис. «Клуб Стригой» – вспомнил Василий, и вдруг увидел…
… Большой обеденный зал. Длинный стол в центре, вокруг которого сидят странные люди неопределенного возраста – молодые и старые одновременно. Стол уставлен чистыми тарелками, пустыми бокалами, вилки и ножи блестят, как только что начищенные. Во главе стола сидит сам хозяин клуба, в бордовой бархатной куртке. В ногах стола двое здоровенных поваров, перед каждым – горящая жаровня, на жаровне решетка, в руках у поваров огромные ножи и двузубые вилки. И все – и гости, и хозяин, и повара – выжидательно смотрят на двойные двери. Сейчас что-то внесут. Предвкушающие улыбки, красные губы, ощеренные рты с белыми ровными зубами…
Василию стало так страшно, как никогда не было в жизни. Он зажмурился и почувствовал, что кто-то сжимает его руку. Оглянулся – это была мама. Бледная, напуганная. Мадам Петухова, так и не снявшая пальто и шляпку, пристально всматривалась в улицу. Отец тяжело дышал. «Они все видели это!» – в ужасе подумал мальчик и снова посмотрел в окно, отыскивая Хэма.
А рядом с Хэмом стояла сухонькая наивная Кондратьевна и что-то ему говорила. Вдруг оборотень поднял голову и взглянул в окно Петуховых. Потом отбросил черную карточку и зашагал к подъезду. Семья Петуховых ринулась к входной двери.
Полночные разговоры
Семья Петуховых ринулась ко входной двери, мама дрожащими руками отперла замки, отворила дверь, и все стали чутко прислушиваться к шагам на лестничной клетке и скрипу лифта.
Так что никто не остался у окна, и некому было увидеть, как Кондратьевна, приговаривая что-то под нос, медленно наклонилась и подобрала черную карточку. Стряхнула с нее налипшие снежинки, отвела руку подальше и при свете фонаря рассмотрела, потом засунула в задний карман своей кошелки и засеменила к подъезду.
А тем временем смущенные Петуховы уже приняли не менее смущенного Хэма в свои объятья, провели на кухню, настрогали бутербродов, заварили свежего чая и принялись сбивчиво извиняться. Хэм в ответ тоже извинялся, глотая слова вместе с бутербродами. Мадам Петухова вспомнила, что Василий еще не ужинал, охнула и тут же наложила ему целую тарелку слегка остывших, но тем не менее очень вкусных голубцов в томате. Хэм взглянул на голубцы, сглотнул слюну и старательно отвел глаза в сторону от мадам Петуховой. Он напрасно это сделал, потому что взгляд его тут же уперся в настойчивый и непоколебимый взгляд мамы, в котором отражалась вся твердость дипломированных врачей-стоматологов. Заметивший это Василий уже ожидал града вопросов, но мама пока молчала. С иезуитской щедростью она приготовила вторую тарелку голубцов и поставила ее перед Хэмом, дождалась, пока он, сам не свой от тревоги, откусит чересчур большой кусок, и только после этого спросила: