У Пети была одна сестра старше всех. И я её считала как за мать. Всегда мы с ней советовались. У меня никого нет, все тётки померли, мамины сёстры.
Когда нам передали на Пласт что баба с тётей остались голодом, тогда у меня Петя работал в шахте и получил боны на золото, мы купили муки сеянки, и я настряпала много калачей и попросила соседку, чтобы подомовничать, у меня было двоя детей – Клаве 4 года, Лидия маленькая. Я их оставила и понесла в деревню пешком, а мешок был тижолый, до деревни 25 километров, и вот я несла и не чувствовала, что тижоло мне. Принесла, захожу в избу, баба и тётя, как увидали меня и заплакали и с горечью рассказывали, как их обдирали бедняки. Говорят, нарвали щавеля, изрубили и сварили, посолили и кушали, а хлеб из лебеды – лепёшек настряпали. И вот я насмотрелась на них, и всю дорогу плакала, когда обратно шла домой. Такое было время, кто чего может делать?
И вот в 1937 году Петя заболел желудком, катар желудка был. И его положили в больницу. Лежал больше месяца. Прихожу, а он мне говорит: Нюра, мне сон приснился, говорят, плохой. Ну и зачал рассказывать. В каком-то был помещении, и там немного народу, и я вышел на улицу, ето было ночью, и вижу на небе – Господь большой, как бы картина. А под картиной написано – Н и М жизни. И ети буквы и слово жизни – золотыя. И я напугался, и захожу в помещение, и машу, говорю, айдате скорее во двор. Вышли во двор, и Господь стал исчезать. Всё исчезло. Я зашёл в помещение, и оказались люди, и все разными языками говорят. Я напугался, соскочил, сел на койку, и стал рассказывать товарищу рядом. А он говорит: ето переживание.
И я так испугалась, боялась, что он как бы не умер. Но он выздоровел. И жил, больше не болел.
Вот пришёл 1941 год. И его сон исполнился. Ето загадочные буквы Н. М. Мало Нам жизни. И правильно – мало. Всего три года прожили и расстались навсегда.
Сколь мы пережили трудности с мужем. Тяжолые годы были, бедные. Дети народились. Мы были рады, что у нас четверо. Мы никогда не грустили. Наоборот – дружнее были и радовались. Мы с ним ни считались в работе, я оставляла маленького Витю, ему был год, и с Петей шли косить траву.
И вот один раз я там в поле разревелась, что бросила грудного ребёнка, что вот он хватился, ему надо грудь пососать, и реву. А Петя стал уговаривать: успокойся. То один раз я с подругами пошла пешком на Светлово, 50 километров, менять на муку вещи, и наменяла: шторы тюль, да ещё что-то. Етот мешок везла на санках по плохой дороге. Подхожу ко двору, а он смотрит на меня, увидал, что я иду и везу, он обрадовался и бежит на встречу, улыбается. Я зашла и со слезами взяла грудного ребёнка. Он работал, ему нельзя было отлучаться, нянчилась дочь, 11 лет ей было, Клаве.
Был такой случий, в 42-м году, 1 мая. Такой был ураган сильный, буря со снегом была. Замело снегом всю нашу хату, мы жили на краю, за нами – степь. И вот дён пять мело-мело и замело всю нашу хату вровень со степью. Петя пришёл с работы. Там у нас ликтрическай столб стоял, и он примерно знал – где труба, и где дверь. Он отрыл, как в колодец спустился и открыл дверь в сени и в комнату. И на работу выходил также по лестнице. А я с детями сидела при огне, а воды себе и корове таяла из снега. И при огне жили семь дней. Когда утихло, тогда Петя стал откапывать. Два дня откапывал только одно окошко, на другой день – другое. Так каждый день откапывал. Но ужас, сколько было снега! Тут увидали свет, но за водой было трудно идти – сильно много намело. А как бы я одна стала откапывать, если б Петю на фронт забрали? Как будто бы Бог пожалел: оставили его по броне.
Детей любил и меня жалел. Если пойдёт на работу в 12 часов, я усну, он меня не разбудит. И с работы тоже – не разбудит. Со мной всегда лежит самый маленький ребёнок. Я ему говорю: почему ты меня не разбудишь? Он скажет: зачем тебя тревожить, и ребёнок проснётца, будет плакать. Я его спрашиваю: как же ты закрываешься? А я поставлю крючёк и кулаком постучу по етому месту, и он захлопнется. А как открываешь? Он говорит: сделал щель, возьму проволку тоненьку, и по щеле-то проведу, и крючок откроется. Молоко на столе – я и наемся. Так он берёг детей и меня.
Если идут к нам гости, когда гуляем, то он встречает и обязательно берегёт зыбку, как бы не толкнули её везде и всюду. Берёг детей. Как он рад был, когда Лёня идёт из школы: смотри, Нюра, какой большой идёт Лёнечка, в пальте.
Приехали на Пласт в 1931 году. Стали сгонять в колхоз. Нам дядя сказал, что уезжайте на Пласт, пока дают справки. Не будут давать, и не уедешь никуда. И вот мы тронулись на Пласт. На квартеру к брату старшему, Грише. Два месяца пожили и ушли к моей сестре двоюродной, к Рае. У них прожили три месяца. Купили маленький балаган. Так называли землянки. И вот рады были! Пожили в нём, купили побольше. Пожили в етой хате плохой, купили лучше, новенький, одну комнату. И мы построили из сеней вторую комнату. И так радовались етой хате! В етой народилось четвёртое дитё – Витя. Одна девочка Лида – она умерла, и остались четверо. И мы радовались, что много. Люди удивлялись, что много. Говорили: вы ещё сами – дети, мы очень моложавы были, вам бы только жить да радоваться. И нагрянула война 1941 года. И кончилась наша жизнь.
Он, Петя, прожил со мной при войне больше году. 42-й год его взяли. Я ездила менять вещи на Осейку в деревню, иду домой, и мне по дороге сказали: Пете повестка, я так и ахнула. И у меня ноги никак не идут. Подломились мои ноженьки, иду домой тиха и всё обдумала: вот кончилось моё счастие, жили с ним 14 лет. Встретил меня мой друг Петенька, я очень заревела. Он, как мог уговаривал меня: ты знаешь, Нюра, я чувствую, что я вернусь живой и здоровый. Говорит, что на склад придёт заведущим.. Но я его не слушала: не придёт домой, чуствует сердце.
На другой день его уже провожать стала я. Его провожать – ложу хлеб, две булки. А мне сын Юра говорит: зачем ты ложишь папе хлеба – его убьют. Я говорю: зачем ты так говоришь, ты скажи – папа придёт. А он повторил: нет, убьют. Ну, что он, ребёнок, чуствует. Вот и пошли к военкомату провожать. Вот сидели на крыльце и Петя его ещё спросил: Юра, я вернусь домой? А он ещё сказал: нет, тебя убьют. Ему было 5 лет.
Когда подъехала грузова машина, насели все и наш отец залез. А Юра кричит: папа, возьми меня в машину. И он его взял, подержал и отдал его. И вот последние минуты смотрели на него, а я держала Витю на руках. Ему было полтора года. И я плакала, я уже ослабла с горя. У меня руки не держали ребёнка. Кто-то его взяли у меня, и машина скрылась. В глазах был туман. Я свету не видела. Мне было 31 год. А детей четверо. Родных не было – один только свёкр, отец Петин, он был старинькай. Помочь было некому. И я как вздумаю, что у меня их много, я очень ревела, как дети уйдут на улицу. Реву без них, чтобы оне не видали.
На другой день встала и горько поплакала, детей не было в комнате. Я умылась и, кто ровно уговорил, ну, что же, я всё буду плакать, нет, я могу заболеть. Были дни солнечны, тёплые. Я на другой день встала пораньше и коровушку запрягла и поехала за чащей в лес. Там была делянка и много чащи. И вот, пока еду до лесу, всё реву. Как приехала в лес, и корову выпрягаю, и к телеге таскаю чащу. А коровушка пасётся. И вот натаскаю и зачинаю складывать, накладу и потопчу. Ещё кладу и запрягаю. Еду домой и так я довольная, что я привезла чащу. И вот я семь дней ездила, и много навозила. Идут люди, смотрют: вот молодец Нюра, ты в ето время и горе забудешь. И так пошла моя жизнь одиночества. Так себя я уговаривала: нет, не буду я сильно плакать, а-то я заболею – дети сиротами будут. И, как будто бы Бог ума дал! Помощников у меня не было, остались – 11 лет дочке Клаве, и 8 лет сыну Леониду, и 5 лет Юрию, и 1 год 6 месяцов Виктору. Вот оне какия малыши: надо только встать и ума дать. И не с кем поделиться горем, родных, близких нет. Стали дни идти.
Время идёт, дети растут. Пошли уже трое в школу. Дочь Клава 7 классов закончила, а потом, через год, поехала в техникум на воспитательницу. Год проучилась, даже не доучилась в Троицким и приехала бледная, её ветром шатает. Нет сил учиться голодом. Утром дадут ржаного хлеба 200 грамм, а ужинать – бульён с капустой, картошки нет. Очень был голод.
Жили мы на самом краю, наедине. Рядом с нами ещё Дёмины, Нюра жила с семьёй, с ней жила свекровь и золовка Тоня. И вот один случай. Корова у меня не доилась, хлеба давали по 300 грамм на день, и мы голодовали. Картошки не было. В погребе закопала на семена, потому что картошка была дорогая: мелкая по 300 рублей, а крупная – 500 рублей. Вот я её закопала, но голод заставил раскопать. Вытащила ведро, и рады мы. А всего было 20 ведер. Когда я наелась и пошла к соседям, к Дёминым, и похвалилась, что я картошку поела. На другой день пришла Нюра Дёмина и говорит: поедем в колхоз что-нибудь менять на хлеб. А я говорю: да, что-нибудь, но что же? Я набрала сукно, да шаль пуховую. Приехали и стала ходить по избам. Вот к однем прихожу, а оне ворожут в карты. Я им: пожалуста, поворожите, я детей оставила однех, сердце болит об них. И говорят: у тебя неприятность большая. Я – в слёзы. И, так бы я поехала домой, а колхозники не едут – оне нас привезли на лошадях, машины тогда не было. А пурга очень большая была. Но я со слезами упросила: что-то у меня не ладно. И вот приехала, и встречают дети со слезами. И говорят: мама, у нас на второй день, когда ты уехала, картошку украли, до одной картошки. Ну, что же делать, поплакали. И на том остались – без картошки.
Я привезла лебеду, выменяла на шаль пуховую. И стали на жерновах молоть и лепёшки стряпать. Картошки нет, и молока нет – корова не доилась. И у детей стал запор с кровью. Ходили на двор – ревут, и я с ними так же реву. Переживание было мне. Сено воровали Дёмины со стайки.
Трудно нам было: дорогу заносило снегом. В магазин за хлебом, и за водой невозможно было ходить. И вот дедушка Григорий взял себе избу получше, а нам отдал свою. И мы перешли в его балаган. Но он – проливает. Но мы рады и етому дому – с людями вместе, а-то одне были. Но вот перешли в дедушкин балаган, стали там жить. Конечно, нам легче стало среди народа, но не совсем хорошо. Он проливает очень сильно, когда дождь. И спастись негде. К соседям ходили спать, если ночью идёт. Жили так три или четыре года, не помню. Замучились. Опять слёз немало было.
Стала я каждый день думать: что делать? И вот прихожу в кабинет к начальнику: мне жить невозможно. И вот он предложил: бери ссуду, дают семьям погибших, а я в стройке помогу. И я решилась взять, раз начальник так говорит. Вырешили лесу, и началась моя стройка.
Сначала приступила я к фудаменту. Из горкомхоза пришли, отмерили место. И я наняла ложить фудамент, и мне делал старичок Мязин. Сложали 6 метров на 6 метров. И комисия пришла из горисполкома, и говорят: убирай, не правильно поставили. Я убрала и пришлось на горкомхоз в суд подавать. Я етому старику отдала за работу 1200 рублей. И вот высудила ети деньги. И снова стала ложить фудамент на друго место. И там тоже не правильно. Я на третье место поставила. Ето оне распоряжаются, я не своей волей, но уж больше не стала судица с ними, надоела ета переживания.