I измерение

ГЛАВА 6
Енисейц

Поезд прибыл в Назимовск. На платформе шумную компанию встречал Дмитрий Степанович Лебедев с большой подводой и Степан Адрианчук. Рассаживаясь по подводам, долго шумели, смеялись. Димка Веденеев забрал у Дмитрия Степановича вожжи и сам уселся на облучок, поддерживаемый дедом. Ольга и Виктор позади. Тут же устроилась и семья Бальцерек: Василий впервые ехал к теще, а Никита к бабушке. Вместе с ними Ленка и Женька. На второй подводе разместились Долговы и Адрианчук.

По дороге узнали, что Долгов Кирилл Михайлович больше не председатель, на этот пост назначили месяц назад Мишку Мейдзи. Ленка смеялась:

– А ведь это я предложила вовлечь Мишку в колхозную работу, помнишь, Ольга?

– Да, это было твое первое публичное выступление. Что они делали? Кажется, коровники ремонтировали?

– Ага, а потом школу строили.

– И клуб.

– А нынче председатель! – заметил Лебедев. – Я тоже с агронома ушел.

– Ушел?! – ахнула Ольга. – Почему?

– Работать невозможно – все не так, все по-своему стали делать. Для чего тогда я нужен? Быть куклой, чьим авторитетом прикрываются? Я не хочу. Ну уж нет, увольте! И уволили! Даже с радостью.

Все приутихли. Где-то наверху шумел лес, роняя багряные листья на дорогу.

Дома ждали пироги, сладкие леденцы и варенье в вазочках, соленья в тарелочках. Ленка и Женька отправились к себе домой, положить вещи. Подъехали к большому высокому дому с множеством окон и широким крыльцом, дощатым забором. Через высокие ворота въехали во двор. Ольга вбежала в дом, обняла выходившую навстречу Марью Тихоновну. За ней побежал и Димка, да шлепнулся, зацепившись за последнюю ступеньку, заплакал. Ольга подхватила его, поднесла к бабушке. Димка замолчал, с интересом рассматривая незнакомое, все в мелких морщинках лицо, и вдруг заулыбался, потянулся к ней. Марья Тихоновна осторожно взяла на руки внука.

– Так вот он какой, наш Димочка.

– Да, – Димка коротко кивнул и стал тащить с головы Марьи Тихоновны платок. В дом внесли вещи.

– Вы надолго? – спросил за столом Дмитрий Степанович.

– На две недели.

– Это хорошо, – кивнул Лебедев. – Внука, может, подольше оставите.

Ольга и Виктор переглянулись.

– Посмотрим, – уклончиво ответила Веденеева.

* * *

– Вот тут прошло мое детство и вся моя юность, – говорила Ленка брату, поднимаясь по ступеням. Наверху, за коньком, лежал на своем месте ключ. Митяева открыла дверь. Она непривычно заскрипела. Ленка застыла на пороге. Силы покинули ее, и она не может больше сделать ни шага.

– Ну! – нетерпеливо подтолкнул ее Женька, шедший сзади с тяжелыми чемоданами.

И Ленке пришлось войти в свой дом. Она прислонилась к стене и молча осматривала знакомую кухню: печь, широкие лавки, стул у окошка, занавески, чисто вымытый пол с пестрыми дорожками, у печи ухват и метла выстроились в ряд, большая бочка, наполненная свежей водой. Весь дом был в идеальном порядке, даже цветы в горшках стояли по окнам.

– Надо же! – Женька уже обошел дом и вернулся к сестре. – Вот это домик! И ты в этих хоромах жила с отцом? Да тут всю съемочную группу поместить можно!

Ленка села на пол и впервые за восемь лет разрыдалась.

– Ты чего? – испуганно спросил Женька и кинулся к сестре.

– Уйди! Уйди! – отталкивала она его от себя.

– Вот так номер, чтоб я помер! Впервые вижу, как ты плачешь. Я-то думал, что ты не умеешь этого делать. Тут все от эмоций, воспоминаний, – балаболил Женька, суетившийся возле Ленки. – В этом деле нужно, конечно, не сдерживать себя. А наоборот – выплакать все, что накопилось, все навалившееся, попить водички, – он напоил всхлипывающую Митяеву водой.

В дверь постучала Марья Тихоновна. Ленка поднялась, вытерла подолом платья мокрое лицо, чем несоизмеримо удивила брата, и открыла Лебедевой.

– Ну как вы тут? Вещи положили? – она оглядела Ленку.

– Положили, – упавшим голосом сказала девушка.

– Ну что ты, детушко?

– Спасибо тебе, теть Маш, – Ленка обняла Марью Тихоновну и снова заплакала.

– Ну будет, будет. Чего ты? Не плачь! – Лебедева гладила Митяеву по голове. Потом отняла ее от себя, вытерла ей слезы шершавой ладонью. – Пойдемте к нам, мы уже за стол сели. Чего вы тут одни будете? А завтра, Елена, примешь хозяйство.

Брат с сестрой последовали за Лебедевой.

* * *

Вся улица Речная вышла посмотреть на гостей, сгружавших с подводы чемоданы, сумки, авоськи. В три дома, стоявших рядом на Речной, приехали гости: Долговы, Адрианчук и Даниловы.

Татьяну с мужем и сыном встречала мать-старушка, всю жизнь проработавшая в столовой, сначала барской, потом колхозной. Она до сих пор трудилась там же под начальством соседки Анны Павловны Долговой. И теперь, поджидая единственную дочь, наготовила на целый батальон, как выразился Василий, увидев накрытый стол.

Никите понравился бабушкин дом. Не то что домик в Емельяновке: маленький, покосившиеся, с горбатым потолком и дымящейся печкой. Тут все было по-другому: высокие беленые потолки с плетеной проводкой, красивые люстры, длинные узкие окна с широкими подоконниками, на которых вольготно раскинулись комнатные цветы, симпатичные занавесочки. В доме было тепло, солнечно, пахло чем-то свежим, чистым.

– Это рекой так пахнет, лесом, – пояснила бабушка.

Вечером Татьяна с Василием вместе с Никитой пошли к Енисею. Тихо катилась широкая река Сибири. Жаркий день подходил к концу, солнце уже село, но было еще светло. От мягкой земли исходило тепло, на берегу еще купались дети, с шумом прыгая с моста в воду. За дворами раздался рожок пастуха, показалось стадо коров. То там, то здесь открывались ворота, встречали кормилец. Вот и бабушка пошла за Малышкой. Неторопливо сходит семья к реке. Идет вдоль берега, против течения. Ах! Никита сейчас бы взял скрипку в руки и сыграл бы что-нибудь хорошее, для души, в тон своему настроению.

– Ну как? – спросил у него отец, кивая на Енисей.

– Это, конечно, не море, – с достоинством ответил Никита, – но ничего, мне нравится.

Отец расхохотался, а мама лишь головой помахала в знак осуждения:

– Вот вырастили горожанина морского, – сказала она и, наклонившись, зачерпнула воду ладонью, умыла лицо, потом обрызгала Никиту и Василия.

– А вы знаете, что река настолько холодная, и не всякий сможет искупаться в ней.

– Да ну, а ты можешь? – спросил отец.

– Конечно, я же выросла тут.

– А ну-ка, Никитка, давай докажем, что это не так!

И все втроем попрыгали в воду, не раздеваясь. Уже по темну вернулись они домой. Бабушка быстро собрала ужин, пока «моржи» переодевались в сухое. Ужинали тоже весело. Отец рассказывал бабушке о своей службе. Никита любил слушать, как рассказывает отец: весело, задорно, меняя голос и интонацию, преображаясь до такой степени, что его становилось не узнать. Мама говорит, что папе нужно было идти в актеры, и его снимал бы в своих фильмах дядя Женя Бочаров, брат тети Лены Митяевой.

Бабушка постелила Никите постель в отдельной уютной комнатке, где громко тикали старинные настенные часы и строго смотрели святые лики икон. Утопая в перине и подушках, мальчик окунулся в мир ароматов хрустящих простынь, пододеяльников и подушек.

Обычно на новом месте Никита долго не мог заснуть, страдал желудком и вообще чувствовал себя очень плохо, пока не привыкнет. После недельного мучения в поезде Никита уснул быстро сладким крепким сном. А проснулся, когда солнце уже во всю било в тонкие белые занавески. Мальчик прислушался: в доме было тихо, за окном слышались веселые голоса, ребячий визг, смех.

Никита быстро встал, открыл шторки, распахнул окно. Вышел на двор, где к дереву был приделан рукомойник, умылся, на славу растерев себя полотенцем. Вошел на кухню, на столе под белым вафельным расшитым рушником стоял завтрак. Никита поел, составляя планы на весь день. Это, конечно, не Ямельяновка но тем лучше. Много тут нехоженых тропинок. Эх! Зря отец не позволил взять велосипед. И куда это родители подевались? Бабушка то понятно – на работу ушла.

Никита начал знакомство с домом. Он обошел комнату за комнатой, убрал свою постель. Стал раскладывать вещи: записную книжку, куда Никита записывал свои наблюдения, чернила, перья, карандаши и краски, скрипку… Может, сыграть что-нибудь? Никита задумался, зажав скрипку подбородком, и сам не заметил, как начал играть что-то чистое, душистое, солнечное, еще не слышанное Никитой, но такое родное и близкое лилось из-под смычка. Но вот звуки стали напряжённые, что-то грозное, страшное надвигалось на мальчика. И вдруг он замер на секунду. И тихая, нежная и неизмеримая грусть потекла из-под смычка, все затихая, затихая, и вскоре смолкла совсем. Еще с минуту Никита, как слепой, стоял, глядя прямо перед собой, и, кажется, все затихло. Весь мир затих вместе с его скрипкой. Мальчик опустил инструмент и вздрогнул – в комнате прямо перед ним стояла девочка с черными кучерявыми волосами и пронзительно синими глазами. Она кусала кончик косички и неотрывно смотрела на Никиту.

– Это ты сочинил? – спросила она.

Никита пожал плечами.

– Ты не знаешь? – удивилась девочка и выплюнула косичку, откинув ее за спину. – Я тебя раньше не видела. Как зовут?

– Зачем ты зашла в чужой дом? Кто тебя приглашал? Да еще и подслушиваешь! Нехорошо!

– Скучняк! – махнула девочка рукой и повернулась идти.

– Я не скучняк! – горячо возразил Никита. – Такого слова нет вообще!

– Нет?! – удивилась девчонка. – Добряк, значит, есть, весельчак есть, а скучняка нету?!

– Нет.

Девчонка еще раз вздохнула.

– Нет, так нет, – потом остановилась. – Это в русском языке нет, а в моем есть такое слово!

– У тебя что, свой особый язык? – заинтересовался Бальцерек.

– Да, я работаю над ними годами, – девчонка сделала очень грустное лицо и, присев на кухонную лавку, как бы невзначай взяла пирожок и начала его жевать. При этом она сделает такой безразличный вид, что стала походить на корову, жующую травяную жвачку. От этого сходства Никита расхохотался. Девчонка тоже повеселела и даже налила себе молока.

– Как тебя зовут? – мальчик присел рядом.

– О-о! – набитым ртом промычала девчонка, многозначно поднимая указательный палец. Когда она прожевала, представилась очень просто. – Я Надька Емельянова, живу на Большой, 34 только по ночам. Все остальное время провожу на улице.

– Здорово! А я Никита Бальцерек.

– Ты откуда?

– Из Севастополя.

–Э где?

– Рядом с Черным морем.

– Надо будет у папки на карте посмотреть.

– Я могу тебе сейчас показать, – вызвался Никита, разворачивая на столе карту Советского Союза. – У меня дома очень много картин с видами на море, на город. Есть парочка удачных. Только я их все в выставочный зал отдал на летний сезон у нас в школе, а так бы привез обязательно, показал бы.

– Но ты ведь еще приедешь? – Надька исподлобья смотрит на мальчика синими глазами.

– Приеду, – обещает Никита. – Зимой приеду, на каникулах, и привезу, хочешь?

– Хочу, – кивает Надька.

Они уже идут по улице, утопая голыми пятками в мягкой теплой пыли. Как это Никита раньше не додумался ходить летом босиком, а это ведь так здорово!

Весь день он проводит с Надькой. Они купаются в реке. Она показывает ему деревушку. Под вечер, набегавшись, Надька и Никита пришли домой к Емельяновым. Подружка открыла замок, зашла, разбросав по полу сандалии. Никита по привычке подобрал их и сунул под лавку. Девчонка быстро сама резала салат из помидор и лука, лежавших на подоконнике. Долго рыскала в поисках хлеба. Но, так и не найдя, сказала: «Опять к бабке идти! Ух! Ненавижу я, когда есть хочется, а нечего! В этом доме никогда нечего поесть!» – с этими словами Надька по-старушечьи повязала платок, придирчиво осмотрела свое платье и напялила длинную шерстяную кофту, вдобавок ко всему сунула ноги в огромные галоши. От ее вида Никита пришел в совершенный восторг.

– Вот так Надька! Ты для чего так вырядилась?

– Горе мыкать иду, – горестно сморщилась девчонка. – Хлебушка просить.

– Давай я принесу.

– Вот еще!! – сверкнула Надька глазами. – Сама принесу!

И, вздыхая, она пошла по дорожке. Однако минуты через две, подружка вернулась с огромным караваем. Девчонка потрясла им над головой, дескать, живем, ребята! Быстро скинув с себя нищенский обряд, девчонка села за стол и стал уплетать салат с хлебом.

– Ты чего там? – махнула она сидевшему в стороне Никите. – Иди сюда! Вот ложка, бери. Ой! У меня же еще сало есть! – она слазила в ледник и достала оттуда сало и колбасу.

Наевшись, Надька ополоснула ложки, Никита смахнул со стола крошки, накрыл хлеб.

– Теперь можно еще раз пробежаться, а потом послушать твою скрипку.

Таким образом Никита впервые нашел себе подругу. Каждое утро верная Надька будила Никиту, и они вместе, взявшись за руки, бежали к реке. Потом шли в лес, где сама природа образовала турникет. Тут девчонка придумывала разные физические упражнения и заставляла Никиту проделывать те же самые виражи, что делал сама: тут были и прыжки с одного дерева на другое, и бег с препятствиями, и поднимание тяжелых камней. Потом дети строили шалаш на дереве, прямо над обрывом. Дерево было огромным, своим изогнутым стволом оно практически легло параллельно Енисею в 10 метрах от него. Именно на этом живописном месте ребята решили построить себе убежище. Почти весь день они проводили тут. А вечером бежали к Надьке или к Никите поужинать, и затем бежали к реке, где Никита обязательно что-нибудь играл своей подруге. Та молча слушала, изредка бросая камушки в воду.

Однажды в такой из одних вечеров на берегу показалась толпа мальчишек. Впереди всех шел рыжий высокий весь в веснушках мальчишка.

– Эй! Музыкант! – крикнул он Никите.

Бальцерек обернулся.

– Ну-ка иди сюда! Мы поясним, где тебе нужно играть!

Никита опустил скрипку, привыкший к подобным издевкам. Он подумал: «Пусть побьют, лишь бы ее не тронули!», он покосился на подругу. Но Надька уже выдвинулась вперед и, став в воинственную позу, поманила мальчишку к себе.

– Ну-ка сам иди сюда! И я поясню, где тебе стоит ходить, а где – нет!

Мальчишки остановились. Но рыжий продолжал наступать.

– Эт ты за жениха что ль вступаешься?!

Надька вмиг вцепилась в рыжего и повалил его на песок. Мальчишки не лезли. Никита тоже бездействовал. В конце концов растрепанная Надька придавила коленом рыжего и била его по лицу кулаком. Никита оттащил разъяренную Надьку. Мальчишки забрали рыжего.

Домой шли в полном молчании. У дома Емельяновых Никита спросил:

– Ты на меня злишься, да?

– С чего бы еще? – все еще задыхаясь от тяжелой борьбы, спросила Надька.

– Что тебе за меня пришлось заступаться. А сам я не умею драться.

– Правда?! – Надька посмотрела на Никиту, как на инопланетянина.

– Правда. Я никогда не дрался.

– Ничего , – Надька дружески хлопнула его по плечу, – научим!

Но из этого ничего не вышло. На следующее утро Надька потребовала:

– Ударь меня!

– Как? – опешил Никита.

– Вот так! – девчонка, не раздумывая, треснула Никиту по лицу. – Теперь дай мне сдачу!

– Я не могу бить девочку! – возмутился Никита.

– Да-а, тяжело, – протянула Надька, потом, подумав, добавила. – Хорошо, тресни-ка по этому дереву.

– За что? Оно ничего мне не сделало плохого.

– Ты что? Дурак? Это же просто дерево!

– Живое существо, – добавил мальчик.

– Да ты совсем больной, – бессильно вздохнула Надька и села на пенек.

– Больной, – согласился Никита.

– Что ж, придется мне за тебя заступаться, – вздохнула подруга.

Но заступаться пришлось все-таки Никите. После обеда мальчик ждал свою подругу в шалаше. Как вдруг крики на берегу привлекли его внимание. Вдоль берега к шалашу бежала Надька, за ней, догоняя уже, неслись мальчишки с рыжим во главе. Этот рыжий сколотил банду, чтобы отомстить Надьке. Вот он схватил ее за косы, повалил. Подбежали еще двое. В мгновение ока Никита слетел с дерева и подскочил к дерущимся. В этот момент подбежали еще двое из преследователей. Бальцерек с треском столкнул их лбами, они упали, хватаясь за голову. Никита оттащил сначала одного мальчишку и, ударив в живот, откинул далеко в воду. Потом другого соперника Никита схватил за ногу и за руку, раскрутив, тоже закинул в воду. В рыжего Надька вцепилась мертвой хваткой. Он орал, держась за ухо, мочку которого Надька прокусила насквозь. Никита поднял растрепанную побитую подругу и оба подтащить к шалашу. Однако мальчишки не желали их отпускать. Ими владела непомерная злость, и они бросились вдогонку своим врагам, только уже без рыжего. Он корчился на песке и орал, держась за прокусанное ухо. И туго пришлось бы друзьям, если бы на выручку не пришли недавние знакомые Никиты: Андрей Адрианчук и Ромка Долгов. Они отбили наших друзей и увели их в деревню.

Пока мальчишки слушали рассказ Никиты о нападении, Надька смывала боевую кровь с рук и лица. Потом она переоделась в другое платье, а порванное сожгла. Платье можно было просто выбросить, но Надька любила ритуалы. И поэтому ее старенькое платьице погибло в огне под унылые причитания Надьки. Затем Емельянова, как ни в чем не бывало, уселась рядом со своим спасителем и, болтая ногами, стала хвастать, как она умеет ловко справляться с мальчишками. Дело закончилось тем, что Андрей спросил у Никиты:

– И как ты дружишь с этой задавакой?

– Я задавака?! – тут же вспыхнула Надька и подскочила к Андрею.

– Ну, а кто же еще? – спокойно ответил тот и, перехватив удар девчонки, легонько толкнул ее от себя. – Пойдем, Ром, зря мы за них заступались.

Андрей пошел к калитке, Ромка – за ним.

– Стой! – Надька забежала вперед. – Ладно, чего там, задавака так задавака. Только это я так, для красного словца.

– И что? – Ромка склонил голову набок.

– Ничего, вы откуда приехали?

Мальчишки добродушно усмехнулись.

– Ну из Москвы. И что?

– А к кому?

– Я к Долговым, он – к Адрианчукам.

– К Адрианчукам? К Катьке что ли?

– А ты знаешь такую? – недоверчиво спросил Андрей.

– Еще бы мне не знать. Она уже приехала из больницы?

– Нет, завтра должна.

– Вот класс! – Надька радостно ткнула Андрея в плечо. – Значит, завтра встретимся. Кстати, я Надька.

– Роман.

– Андрей.

Так завязалась дружба Никиты и Надьки с Ромкой, Андреем и Катькой.

ГЛАВА 7
Школа 1941 года

Быстро бегут по небу низкие рваные тучи. Скрипит ствол березки под окном и вместе с каплями дождя просятся тонкие веточки в окно. А в теплой классной комнате слушают «Сказку о рыбаке и рыбке» в исполнении учительницы.

Никита смотрел на волнующееся, бьющей белой пеной море. Шторм. Отец в море. Мама на телефоне. Напряженная тишина квартиры и грохочущее море за окнами. Никита никак не может сосредоточиться. Где-то идет война. И, кажется, отца хотят туда послать, если уже не послали. Последний раз Никита видел его зимой, перед новым годом. Летом так он и не пришел в отпуск. Мама вместе с сыном одни ездили к бабушке в Енисейц.

И вместо того, чтобы слушать, Никита сочинять письмо Надьке и Катьке в Енисейц, столь полюбившуюся ему деревеньку на берегу Енисея. Родной мамин Енисейц. Он рисует по памяти Надькино лицо, волосы, неизменное цветастое платьице, из которого Емельянова давно выросла. Но все равно не снимает, этим самым демонстрируя своим родителям, что ей совершенно нечего носить. Однако родителям видно не до нее. Они постоянно ссорятся, и Надька ко всему этому до того привыкла, что жаловаться своим друзьям перестала. Под рисунком Никита пишет «Ромашка» – так ее называет Андрей Адрианчук за неизменное плате с ромашками.

Никита также отлично учится в школе, ходит в музыкалку, еще рисует. Он занял 1 место в городском конкурсе детского рисунка. Мальчик выполнил свое обещание, данное Надьке в 1938, и на следующее лето показал ей на своих рисунках, какое оно – море, и какой он – Севастополь. Много рисовал Никита и Енисейц. Что и говорить, его сочинение «Как я провел лето» всегда были лучшими в классе.

Никита сидит и рисует Ромашку, а учительница читает Пушкина.

В это время в Енисейце светит солнце и кое-где еще блестит снег. В классах, пахнущих деревом, светло. Весело трещит печь. Вера Владимировна (все зовут ее тетушкой) стучит по доске мелом, объясняет правила написания беглых гласных в корне слова. Надька рисует на тетради Пашке Алмаз, сына директора школы, солнышко и птичек, пока Пашка ищет в портфеле карандаши. Когда он поднимается к тетради, Надька быстро поворачивается.

– Чем вы занимаетесь, Павел? – замечаете тетушка движение.

– Ничем, – упавшим голосом говорит Пашка и закрывает рисунок Надьки руками. Но поздно. Тетушка берет тетрадь.

– Художничеством занимаемся, Павел! Вот я покажу эту тетрадь матери. Пашка молчит.

– Что же ты не сказал, что это я тебе нарисовала? – спрашивает у Пашки Надька, когда прозвенел звонок с урока.

– Я же не ябеда, – говорит мальчик. – А вот с тобой после уроков поговорю.

– Вот это молодец, уважаю!

В классе Надьки учится 20 человек 12 мальчиков и 8 девочек. Среди детей были довольно сложные отношения. Одни сыновья председателя колхоза чего стоили Мейдзи Максим и Женька. Близнецы были абсолютно не похожи друг на друга. Они всегда задевали Надьку, хотя, по сути, Емельянова была их двоюродной сестрой. Их матери были родными сестрами Людка и Шурка Сковородниковы. Теперь сестры не общались совсем. Людку безумно бесила ревность. Ведь Шурка работала секретаршей председателя. А председатель всегда на Шурку заглядывался. Естественно, если не общаются родители, не дружат друг с другом и дети.

Мейдзи жили очень хорошо, и Женька с Максимом ни в чем не чувствовали недостатка. Надька же всегда страдала от невнимания со стороны родителей: отец постоянно находился в разъездах, матери было не до воспитания дочери. Как-то, глядя на такую жизнь, Ольга Веденеева заметила, что Надька очень похожа на нее, Ольгу. Мать также родила ее для того, чтобы не распалась семья, чтобы удержать рядом мужа. Правда, по деревне ходили слухи, что Шурка родила дочку не от мужа, а от Лешки Дегтярева. Однако девочка не была похожа ни на отца, ни на Дегтяревых, ни на Сковородниковых. Она была похожа сама на себя.

Так и шла Надька Емельянова по жизни сама по себе. Единственной подругой была ее одноклассница Катя Адрианчук, быстрая девочка с серыми глазами. Ее мать, Вера Павловна Адрианчук, работала учётчицей на ферме. Отец, Алексей Степанович Адрианчук, бригадиром трактористов. Они жили вместе с родителями отца в одном доме. Каждое дето к ним приезжали родственники из Москвы, Катькины двоюродные братья – Андрей и Максим.

Катька и Надька были всегда вместе. Вот и сейчас, после короткой драки между Надькой и Пашкой Алмаз за рисунок, девочки вместе шли из школы. Зашли сначала в сельсовет, предупредили мать Надьки, что в 18.00 будет родительское собрание в школе, а затем отправились к фермам, сказать матери Катьки.

– Ваша Надежда, – мягко говорит Тетушка нарядной Шурке Емельяновой, – очень много отвлекается сама и отвлекает ребятишек. Не проходит ни одного урока, чтобы она хотя бы раз не обратила на себя внимание всего класса. Еще у Нади очень много злости по отношению к своим одноклассникам. Она конфликтует со всеми. Причем дело доходит до драки. И в последний раз драка завязалась прямо во время урока. Надя сначала швырнула в мальчика учебником, потом встала на стул и прыгнула через парту. Сбила Столыпина со стула, повалила его на пол, карябала, кусала. Мы ее никак не могли от него оторвать! Она вцепилась в него мертвой хваткой! Я до сих пор в себя прийти не могу…

– Она и мою дочку лупит безбожно! – послышался сзади голос секретаря директора школы Кулагиной. – Лизонька у меня очень тоненькая, болезненная девочка. А эта как толкнет ее разок, так Лизонька потом вся в синяках.

Шурка молчала. Ей нечего было возразить, да какая, впрочем, разница – ее то дочь никто не трогает.

– Ничего, перерастет, – сказала Емельянова флегматично.

Что тут началось! Все стали кричать, что в классе не нужна такая забияка. Даже Людка, старшая сестра Шурки и та поддерживала родителей.

– Ну ты то чего разоралась? – устало спросила Шурка у сестры. – Можно подумать, моя и твоих лупит!

– А как же нет?! Женьке ухо прокусила?! Еще как оттяпала! Звереныш, а не девчонка!!

– Да твои сами кого хочешь отдубасят, – зло усмехнулась Емельянова.

– Мои – воспитанные мальчики, и дисциплину на уроке не нарушают и учатся, между прочим, на отлично! А ты к своей когда в последний раз в дневник заглядывала?

– Правильно! Ты на чужих мужиков заглядываешься, а на дочь тебе плевать!

– Тихо! Тихо! Товарищи! – тетушка остановила развоевавшуюся Людмилу. – Конечно, ребенок предоставлен самому себе. Отцу некогда, матери тоже. Она чувствует большую свободу. Вот и ведет себя так, только затем, чтобы вы, родители, обратили на нее внимания. Вы, Александра Васильевны, даже если приходите с работы поздно, зайдите к дочери, посмотрите, спит ли она, проверьте ее портфель. Это не сложно, каких то 5 минут. Побеседуйте с ней насчет поведения. Скажите, что стоит контролировать себя. Не бросаться с когтями и зубами на людей. Я, конечно, провела с ней беседу, но ребенок добивается внимания не моего, а лично вашего! Вы понимаете меня, Александра Васильевна?

– Иначе мы будем вынуждены подать заявление с подписями родителей и самих учеников директору об исключении вашей дочери со школы, – поднялась с места Валентина Васильевна, учительница физики и член родительского комитета.

– И пусть тогда ее папа возит в Назимовск в школу, – съязвила Людка.

– И то, если ее туда с такими рекомендациями возьмут, – отрезала сухо Валентина Васильевна.

«Вот-вот, – горько думала Шурка, – тоже мне сестрицы! Нет, чтоб поддержать, они наоборот первые же и топят!»

– А вашу девочку, Валентина Васильевна, Надя тоже бьет? Она-то у вас не тоненькая, не болезненная. Такую, чай, не толкнешь! – обратилась Шурка к старшей сестре.

– Да твоя! Хоть черта ей поставь, она у него рога на живую обломает!

– Так что же ваши дети терпят? Собрались бы всем классом, да всыпали бы ей горячих!

– Я удивляюсь вашей тактике, Александра Васильевна! Как так можно, собственного ребенка! Да и вообще, что за пропаганда насилия!

– Мои слова, Вера Владимировна, – сказала Шурка возмущенной учительнице, – что и ваши будут пущены по ветру. И мы, взрослые, ничего не решим за наших детей. Это их класс. Вот пусть устраивают собрание, вызовут Надьку туда, потребуют ответа. Вызовут на Совет Пионеров, в конце концов. Дайте ей какую-нибудь общественно полезную работу, если ей так не хватает внимания. Сначала поработайте с ребенком, узнайте его. А вы сразу: «исключить!», «пусть папа возит!» Раскудахтались, куры на насесте! Облачились в шубы, да сидите, палец о палец не ударите! – с этими словами Шурка поднялась и вышла из класса.

– Вот видите! – закричала Людка, показывая на дверь, куда только что ушла сестра. – Как с гуся вода! Мы же еще и виноваты остались!

– С другой стороны она права, – призналась Тетушка, – это действительно так, мы же не работаем…

– Знаете что, – Валентин Васильевна решительно направилась к выходу, -с этим волчонком хоть работай, хоть нет, он все равно зверенышем останется! Я все равно добьюсь, чтобы Емельянова в одном классе с моей дочерью не училась! – с этими решительным выводом разошлись и другие родительницы.

* * *

Вечером приехал Димка Емельянов. Шурка налила в умывальник воды, подала полотенце, стала собирать ужин. Надька сидела тут же со столом и рассматривала привезенные отцом яркие красочные книги.

– Ну вот, – болтала она, рассматривая картинки, – будет теперь чем вечерами заняться.

Отец умылся, подошел к столу.

– Так, Надежда, собирай книги. И чтобы я на кухне тебя с ними не видел! – строго, но мягко сказал он.

Надька поспешно унесла книги к себе в комнату и любовно расставила в новом книжном шкафу.

– Сегодня на родительское собрание ходила в школу, – как бы нехотя сказала Шурка.

– Что говорили? – зачерпывая большой деревянной ложкой борщ, спросил Димка.

– Жаловались на Надьку. Учительница, родительницы, – все до единой.

– На что именно жаловались?

– На поведение. Всех она там бьет смертным боем.

– Что и мальчишек? – удивился Димка.

– Представь себе, – усмехнулась жена. – Людка Мейдзи так громче всех орала: детишек ее наша Надька совсем забила, затюкала. А Валька – сестрица тоже! Так та вообще на исключение со школы настаивает. Говорит, пусть тогда ее папа возит в Назимовск. И то, если примут ее там с такими рекомендациями.

– Ну а ты чего?

– Ничего. Говорю, вы сначала ребенка займите чем-нибудь, поработайте с ними сами над его поведением. Почему класс молчит? Коллектив безмолвствует?

– Да нет там никакого коллектива, – махнул рукой Димка. – Каждый выпендриться хочет. Мама что ни директор, так секретарь!

Шурка кашлянула.

– Да-да, я о тебе говорю, и о себе. Вот наша Надька – дочка главбуха и личного секретаря председателя. Женькой и Максим Мейдзи – дети председатель колхоза. Павел и Маринка Алмаз – дети директора школы… И они там все такие! И каждый тянет одеяло на себя, не так ли? Это еще маленькие, а подрастут, что будет?

Но тут вошла Надька и Димка замолчал. Потом хмуро спросил:

– Значит, ты у нас драться горазда направо и налево?!

Надька опустила голову.

– Не слышу твоего ответа!!

– А чего они…

– А ты чего?!

Надька молчала.

– Драться, конечно, стоит, но только за правое дело. И то, после того, как станет ясно, что словами это дело не отстоять. Все Надежда, к этому разговору я больше не возвращаюсь. Но ты его должна твердо запомнить и заучить, как таблицу умножения, на всю жизнь!

Надька кивнула. Но уже было поздно. На следующий день на стол директора школы легло заявление с подписями родителей. Дело осталось за малым: спросить мнение класса. Наталья Павловна Алмаз – директор Енисейской школы отправилась к четвертому классу. Обрисовав сложившуюся картину, директор спросила учеников:

– Теперь, ребята, я хочу знать ваше личное отношение к делу. Хотите ли вы учиться с такой девочкой, как Емельянова Надежда, или нет?

Класс молчал, Алмаз уже сделала движение уйти, но тут вдруг неожиданно встал верный Вахтинский Сергей и сказал:

– Я против исключения Емельяновой.

– И я против, – за Вахтинским встала и Катька Адрианчук.

Один за другим поднялся весь класс.

– Конечно, порой невыносимо, – сказал избитый ею недавно Петька Столыпин, – но мы ручаемся за нее, что она такого больше никогда не сделает.

– В смысле мы ее отучим драться, – добавил Витька Соловей.

Наталья Павловна удовлетворенно кивнула и на глазах у детей разорвала заявление.

Таким было первое коллективное решение класса. И Надька больше никогда не кидалась драться. Ей вдруг доверили важное поручение -защищать интересы класса на общественном совете. Новая, интересная школьная жизнь открылась перед ней. Они вместе с Витькой Соловьем состояли в Школьном Совете и несли гордое звание – представители 4 класса. К концу учебного года даже старшеклассники и те с заинтересованным видом провожали глазами идущую по этажу Емельянову.