Глава 4 Никита
Жизнь Никиты изменилась настолько круто, что он и сам не может понять, как раньше жил без этого целого мира интернета. Никита был зажат в маленьком душном пузыре, и даже не подозревал об этом.
Впервые его посетило то ни с чем несравнимое чувство – ужасное, но пробирающее до мурашек восторгом чувство, что ты живешь в огромной вселенной, и так мал и глуп, и воображение твое так скудно, что и представить не можешь, что срывается, дышит и существует совсем рядом – вот так, наверное, туземцы чувствовали себя, впервые увидев белого человека на корабле. Вот так ощущала себя Япония, обнаружив, что мир не кончается у ее границ, и там, за морем, целая планета.
Вот так чувствует себя Никита, узнав, что там, в маленькой коробочке мобильного телефона, с обычной реальностью соседствует целая галактика, в которой есть все. Ну решительно все.
Сначала Никита не мог поверить, что в интернете есть ДЕЙСТВИТЕЛЬНО все.
Но затем он узнал, что есть тысячи и даже миллионы людей, которым нравится смотреть как режут мыло. Просто режут канцелярским ножом кусок мыло вдоль и поперек, на квадратики или хаотично.
А еще есть другие, или те же самые миллионы людей, которые любят есть мел, и они смотрят обзоры на мел и заказывают мел со всех уголков планеты.
Что уж говорить об остальных прелестях, гадостях и невообразимых вещах, которые обнаружил Никита.
Но, пожалуй, самая удивительная вещь, с которой Никита никак, ну никак не может смириться, это осознание что люди – да-да тысячи и миллионы – каждый день платят другим людям – совершенно обычным таким как он сам – неимоверные деньги, чтобы смотреть ту чушь, ту нелепицу, ужасы, дичь, откровенную фигню, которую они снимают.
Когда Никита думает об этом, в нем рождается еще одно ранее неизвестное чувство – смесь зависти, жажды, восхищения и ненависти. Самой лютой ненависти, которую Никита не испытывал даже к отцу.
–Этот человек зарабатывает миллионы в месяц. Понимаешь Юлька? Миллионы!
Юля меланхолично мешает чай гнутой алюминиевой ложечкой.
–Ну да, и что ты удивляешься?
–Как что? Ты что н понимаешь? Вот он снял какое-то видео, в котором рассказал свое мнение о фильме. И заработал миллион! Юлька, да как ты можешь не понимать этого? Миллион! Знаешь сколько надо, что б я заработал миллион? Да всей жизни, наверное, не хватит! – Почти орет Никита, и злясь, и ликуя одновременно.
Юля глядит как вертятся в кружке чаинки своими блестящими влажными глазами. Веки чуть опущены – такой взгляд называют с поволокой. Она так безразлична, так спокойна, что Никите даже хочется шлепнуть ее, треснуть слегка что б ожила и осознала, что происходит в мире, пока они тут давятся бумажными сосисками в школьной столовой.
В это же время какие-то люди – тупые некрасивые люди, ничего не умеющие и не понимающие, жрут лобстеров на своих яхтах в морях, о которых Никита никогда не слышал. Он и лобстера-то себе представляет смутно – как большого рака, которых они мальчишками летом ловят на речке. А какой он на вкус?
Такая огромная пропасть разделяет Никиту и их – тех, кто понял какой-то секрет, благословленных людей, не знающих горя, голода, боли, унижений – ничего! Да им и работать не надо, знай пори свою чушь на камеру и шути дебильные шутки, что бы как можно больше народу поржало и схавало контент. Все! ВСЕ! И езжай жрать своих лобстеров.
Нет, Никита решительно ненавидит и не понимает, как так случилось, что образовалась эта пропасть, как он жил все это время спокойно, о ней не зная, и как ему жить теперь в своей убогой жизни, когда он знает наконец, что есть другая. Совсем другая. И даже не как у Юльки, которую родители с детства чуть ли не в жопу целуют. Юлька к своим 15 уже побывала в половине стран мира.
Заставка Диснейленда, которую Никита вожделенно ждал у пузатого рябого телека все свое детство, Юлька видела вживую, и не раз. Американские бургеры, настоящая кола, суши японские, хоть они и мерзкие, но все равно – все из первоисточника, когда душе угодно! Такая жизнь, по мнению Никиты, была идеалом, и их с Юлькой тоже, конечно, разделяла пропасть но теперь – теперь, Никита знал, что то был обрывчек, от него до Юльки можно чуть ли не перешагнуть, а вот настоящая пропасть отделает Никиту совсем от других людей и другой жизни.
Дома Никиту, как всегда, встречают горькая вонь водки, храп отца, грязь и тараканы, пустой холодильник, пахнущий тухлятиной.
Никита на цыпочках крадется к себе в комнату – крошечный аппендикс без окон, который раньше был чуланом, забирается в кокон одеяла прямо в одежде, и там открывает волшебный портал в другие реальности, которые Никита любит и ненавидит, о которых мечтает и которых боится, которые должны непременно стать и его тоже, и которых он, безусловно, не достоин.
Глава 5 Оля
Парфенов и мерседес не идут у Оли из головы. Эта картина Олю очень сильно цепляет. Как рыболовный крючок рыбью жабру, так мерседес – Олину душу.
Даша цедит чай, а Оля задумчиво качает ногой и, не мигая, глядит в стену.
–Слишком ты все близко принимаешь, – говорит Дашка, – тебе-то что? Ну ездит он на машинке своей, ну и пускай.
–Нет, Даш, ты мне как психолог скажи, это нормально?
–А что такое вообще – нормально? – Начинает Дашка, но видя, как Оля тут же кривится, недовольно сжимает губы и уступает, – Ну хорошо, нормально для кого, Оль?
–Для него, да и для одноклассников. Вот ты подумай, – Оля устраивается удобнее, подбирается, наклоняется ближе к Даше и зачем-то понижает голос, – он в шестнадцать лет ездит за рулем машины – без прав, это ладно он, но родители то куда смотрят? Да еще Мерседес, Даш! Шестнадцати-то летнему мальчишке!? А если он собьет кого? Он же и наказание если понесет – то смешное! Получается мальчик водит машину, которую взрослые дяденьки себе позволить не могут, да еще и с чувством полной безнаказанности. Разве это на его психику плохо не влияет? А одноклассники? Ты сама, Даша, знаешь, сколько у нас в школе из неблагополучных семей. У них не то, что машины в семье нет, им иногда надеть нечего. А тут Парфенов с его мерседесом.
Оля зло цокает и качает головой:
–Нет, Даш, не хорошо это, не правильно.
–А что вообще такое – правильно?
Оля машет рукой:
–Ладно, пойду домой, Кирюшку кормить пора.
–Да подожди ты, – Даша наливает Оле еще чаю. Дружат они давно, они одни в коллективе еще довольно молоды, почитай девчонки, и Даша знает – без Оли она совсем загрустит.
–Ну признаю, для мальчика это не хорошо. Он себя сейчас начнет от других отгораживать, самооценка вырастет, конечно, но и озлобленность тоже. В итоге он совсем один останется, по крайней мере у себя в голое. А с кем дружить? С завистниками? Да даже если они и не завидуют – все равно ему не ровня. Ну и вседозволенность, конечно, тоже голову ему вскружит – начнет глупости творить, сначала по мелочи, а потом, если вовремя от родителей не прилетит, может и вообще на преступление пойти. Такие дети, как правило, чувствуют себя почти богами, ни вины, ни страха наказания – ни-че-го. А вот то, что детям из семей бедных это вредить будет – тут не соглашусь. Пусть лучше злятся и из болота своего яростнее карабкаются.
–И что ты посоветуешь? – Оля примирительно отпивает чай – горький, передержанный.
–А ничего не посоветую. Что ты можешь? Запретить Парфенову на своей машине ездить? – Хмыкает Дашка, – Ну в полицию заявить, конечно, можно, вот только чем это для школы обернется и для родителей его – вопрос большой. Так можно не то, что помочь, а жизнь испоганить. Он-то это все по дурости…
–Значит, решено! – зЗявляет воинственно Оля, – Пойдем к директору и с твоим экспертным мнением просить запрета будем. Ему проблемы не нужны – пусть вызывает родителей, решим все сами, внутри школы.
Даша поперхнулась.
–С моим мнением?
–Ты, как психолог, больший вес имеешь в таких вопросах. Ты же меня поддержишь?
И Даша крепко задумывается. Перед глазами ее одинокие вечера, обеды в компании престарелых теток, и бесконечные разговоры о давлении, больных ногах, язвах…
–Поддержу, – вздыхает она обреченно и грустно, – конечно, Оль, поддержу.
Мгла обнимает Олю. За ее спиной школа прячется в вечерних сумерках, и только желтые глаза окон выдают ее. Школа словно плывет огнями в пустоте, и этот охристый теплый свет так дорог Оле, что невольно щемит сердце. В нем все счастье, вся любовь мира.
Оля идет дворами, любуясь разноцветными огнями чьих-то жизней, и Оле кажется, что за каждым из окон живут уют, семейное счастье и покой. Эти мысли родом из детства – из зимних прогулок с промокшими штанами, сосульками на варежках и ранней темнотой, наваливающейся сверху уже в четыре часа, выползающей из лесу, против которой только этот рыжий оконный свет и мог спасти.
Запах кухни – раскалённый цоколь лампочки, бабушкины пирожки с малиновым вареньем, мокрые до нитки шерстяные носки и варежки на батарее… Красные промерзшие коленки, которые даже спустя полчаса остаются холодными, как из морозилки. Вот, что прячется в этом свете в окнах, вот, что живет за тонкими стеклами. Оля садится на пустую качель и, перебирая по мерзлой земле ногами, слегка раскачивается – вперед, назад.
Окна то подпрыгивают ей на встречу, то отдаляются по странным косым углом. Оле немножко стыдно, что она, учитель, взрослая женщина, вот так глупо сейчас смотрится со стороны – большая и полная втиснутая между двух прутиков качели. Но так хорошо, так сладостно! И Оля позволяет себе это счастье – на пару минут. Пару минут не быть учителем, не быть матерью, не быть опорой – а просто побыть человеком.
Качель замедляет свой бег, скрипы ржавых петель все тише, все короче. Качель останавливается и Оля, снова прежняя Оля, встает, набрасывает на плечо сумку и идет домой.
Глава 6 Оля
Мать открывает дверь едва-едва, подозрительно щурит глаза в щель. Признав Олю, распахивает дверь резко и нервно, суетливым шёпотом говорит:
– Оля, я ей богу его пускать не хотела, да он пролез. Ты его в шею гони!
Оля все понимает по ботинкам. Они – большие и черные – два чужеродных объекта в коридоре. Оля не хочет, но все же отмечает дорогую лоснящуюся матовым блеском кожу, качественные шнурки, не стоптанный каблук. Затем Оля смотрит на свои сапоги – каблук махрится стоптанной набойкой, кожа вся помята и в трещинах от долгой носки, сизый мысок, как лысина на макушке, светлеет стертым пятном среди черноты.
Мелочная злоба вскипает в ней, и Оля делает глубокий вдох и медленный выдох, прежде чем войти в квартиру.
Андрей сидит на кухне, пьет чай из Олиной любимой кружки с пингвинами. По-хозяйски берет из пакетика печенье курабье, сам привез – сам и ест. Мать ему, конечно, на стол ничего не поставила. Кирюшка в комнате нервно мычит и качается из стороны в сторону – он знает, в доме чужой.
– Ну, чего тебе? – Оля устало ставит сумку на стол и садиться напротив. Она все еще в пальто, даже не разделась.
– Так ты значит гостей теперь встречаешь? Вера Степановна мне даже чаю не налила, самому пришлось.
– Ну что, руки не отвалились?
Андрей хмыкает и качает головой: «Оля, Оля…»
Оля ненавидит себя за то, что смеет его разглядывать, вообще смотрит на него и отмечает – Андрей выглядит хорошо, даже прекрасно. Он похудел, стал как будто моложе. Чистые рыжеватые волосы красиво подстрижены, как-то по-новому – ему идет. Одет Андрей просто – по-рабочему: брюки, рубашка, джемпер. С ней он никогда так не одевался. С ней он всегда был чуточку недо… Недовыбрит, недопричесан… Всегда нервный, взвинченный, как бойлер, в котором давление вот-вот перейдет за красную черту.
А без нее Андрею хорошо.
Эта мысль жалит Олю каждый раз, стоит им встретиться. Поэтому Оля предпочитает не видеться, и даже, по возможности, не звонить.
– Ты Кирюшку приехал посмотреть? – Зпрашивает она, зная, что нет. Кирюшка Андрея боится, а Андрей боится Кирюшку. А может того, что это он, Андрей, Кирюшку создал. Ему от этого почему-то очень непросто.
– Да нет, – Андрей виновато тупит глаза, ему всегда стыдно, но поделать он ничего не может, – я вот игрушку ему привез, извинение, так сказать.
И он вынимает из портфеля коробочку.
– Это что? – Говорит Оля, не притрагиваясь.
А ты открой и узнаешь.
Оля секунду мнется, затем пальцем слегка касается прохладной крышки коробочки, поддевает крышку ногтем, скидывает небрежно. Внутри телефон. Большой, с трещинкой от угла к углу.
– Это мое, так сказать, пародонте. Денег пока нет, вот я и подумал, хоть так помогу. Будешь Кирюшке мультики включать, сама пользуйся, а захочешь – продай.
Оля смотрит молча, смотрит на телефон, потому что на Андрея слишком трудно.
– Нам не нужно, – цедит она, выпихивает слова сквозь сжатые зубы.
– Почему? – искренне удивляется Андрей. – Если ты из-за трещины, так это стекло, не экран, оно снимается.
– Не поэтому, Андрей. Ты забери, нам не нужно.
Андрей встает раздраженный, Оля видит красное пятно, издевательски выглянувшее из-за ворота рубашки.
– Знаешь, что, Ольга, тебе добро сделать хотят, а ты нос воротишь, гордая такая, у самой до сих пор телефон кнопочный, а Кирюшка, кроме этих мультиков телевизорных дебильных, ничего и не видел! Себе не хочешь, ребенку возьми. Мой, между прочим, ребенок, я ему добра хочу, ясно?
– А он лекарств хочет, – чеканит Оля холодно, смотрит в одну точку, только бы не выйти из себя, только бы не взглянуть на Андрея. Красное пятно под воротом…
Андрей машет рукой, что с Олей говорить? Все уже много раз сказано. Он хватает пальто с вешалки, неуклюже запихивает ступни в ботинки и, даже не завязав шнурки, комично шагая, чтобы не наступить, с лязгом отпирает щеколду.
– А вообще знаешь, что? – в комнате зверем завыл Кирюшка. Андрей понижает голос, и продолжает: – Знаешь, что, Оля? Хоть в помойку телефон выкинь, но мой тебе совет, как мужчины – ты хоть на Ютуб зайди, краситься поучись. Вот ей богу, Оль!
И его спина исчезает за дверью.
Оля сидит. Каменная, холодная, как глыба льда. Долго сидит. Кирюша воет, а мать его успокаивает, уговаривает… А Оля сидит.
И только мелко дрожат руки, а по щеке, жгучая как сама боль, ползет слеза.
– Ну что, ушел ирод?
Мать входит в кухню, по ее ласковому, заискивающему взгляду ясно – не справляется с Кирюшкой, нужна помощь. Оля быстро смахивает слезу, делая вид что не плачет, а мать – что не заметила. Секунду висит стыдное, неловкое молчание. Оля никогда не умела говорить с мамой о боли.
– Надо Кирюшу кормить, – наконец говорит Оля и, так и не сняв пальто, достает кастрюлю, роется на полках в поисках крупы. Банка как в воду канула, и вот Оля уже швыряет на пол пачки, пакеты, миски. И ревет.
– Ну все-все, Оль.
Объятия матери хрупки и невесомы, как будто оголодавшая и исхудавшая за зиму птица решила пригреть Олю под своим крылом.
Оля ревет без слов – воет, и с воем и слезами как-будто уходит обида. Мама гладит Олю по спине и все это кажется бесконечным: Олин плачь, обида и материнское «ну все-все» …
Утром Оле очень хочется никуда не идти. Будильник звонит, как всегда, в шесть тридцать, но Оля не встает, не шлепает босыми пятками в ванную, а остается в постели. Утро едва теплится за горизонтом, это еще только обещание рассвета. За окном жидкая мгла, вылинявшая из чернильного в серый. Оле паршиво. Оле очень-очень паршиво. Она сучит голыми ногами под одеялом потирая то одну, то другую. Рука сама тянется к телефону – позвонить, сказаться больной и, несмотря ни на что, стоять на своем – не приду. Но Оля так не умеет.
Никогда не врала, а начинать уже поздно. Вранье, как спортивное воспитание и любовь к чтению, должно начинаться с детства.
Из зеркала на Олю смотрит хмурая, опухшая от слез женщина. Женщина именно, уже не девушка. Оля наклоняется и внимательно осматривает свое лицо, кожу, приподнимает пальцами верхние веки, уголки бровей. Натягивает в разные стороны кожу от подбородка к ушам. Когда она в последний раз красилась?
Давно.
Оля вздыхает, достает из тумбочки косметичку. Находит в ней тушь, карандашик для бровей, помаду, румяна. Послюнявив кончик карандаша, Оля рисует брови. Они получаются какими-то чужими, как будто их изъяли у другой женщины и, в качестве гуманитарной помощи, всучили Оле.
Она стирает их ватным диском.
Да, наверное, так и к лучшему. У Оли ведь есть Кирюша, чего еще нужно? А вдруг Оля, накрасившись, так похорошеет, что в нее возьмет, и влюбится какой-нибудь мужчина. И конечно начнет дарить ей подарки, звать на свидания, в кино, в рестораны. А затем надумает жениться и сделает ей предложение… и тогда-то Оле и придется признаться, это все не она, это только косметика, а она – это Оля, у которой есть Кирюша, и ничего ты с этим не поделаешь.
Оля открывает шкаф, и вынимает наугад кофточку и юбку, одевается не глядя, складывает сумку и уже собирается выходить, но взгляд предательски падает на кухонный стол – на коробочку. Оля быстро воровато оглядывается и, схватив ее, сует в сумку, точно украла.
Всю дорогу до школы коробочка жжет Олю через сумочную ткань. Это плохая вещь, она плоха, потому что ее принес Андрей. Кинул ей, как подачку, как отговорку, точно в жерло своей вины, чтобы чуточку, хоть немного унялось это проклятое чувство.
Оля может простить Андрею, что он не любит ее. Так случается – приелась, понял, что не его человек… Но то, что Андрей не любит Кирюшу, Оля простить не может.
Когда Кирюшка только-только родился Андрей с ума сходил. Так любил его, точно весь мир и пальчика Кирюшкиного не стоит. И ночью и днем готов был сидеть у его кроватки, сам его успокаивал, сам мыл и менял подгузники. А потом выяснилось, что с Кирюшей что-то не так.
Оля поняла, что Андрей ее не любит, когда Кирюшке было полгода. По предательскому красному пятну под воротом рубашки. Совсем как вчера.
Но то, что Андрей больше не любит и сына, Оля не могла понять еще очень долго. Куда она делась, эта любовь? Утекла, растворилась в горе и несправедливости? Как вообще умирает любовь? Разом – ежесекундно или крошится по кусочку день за днем, трескается и осыпается от каждого Кирюшкиного вопля, гримассы, действия – не такого, как надо…
И все же, гнусный смартфон жжет Оле ребра сквозь сумку.
В школе Оля барабанит пальцами о стол от нетерпения. Урок длится и длится, в тишине контрольной раздражающе громко тикают часы и скрипят ручки о бумагу. Дети пишут в своих новых тетрадях – свежекупленных, чистых, еще почти пустых. Белизна страничных листов трепещет в лучах утреннего солнца, такая хрупкая, такая мимолетная. Оля любуется ей, и все же в мыслях приказывает часам идти быстрее. Звонок встречают стонами и тихими проклятиями, в классе начинается возня, головы вертятся, как на шарнирах, а глаза так и мечутся, стараясь урвать хоть один лишний ответ в чужой, летящей мимо к учительскому столу, тетради.
Оля стучит колпачком ручки по столу, как судья на заседании.
– Сдавайте тетради, время вышло.
И следом:
– До свидания, Юлечка, до свидания, до завтра ребята.
Гвалт перемены нарастает за дверью, как рев бури. Оля торопливо берет сумку и погружается в море маленьких быстрых тел, несущих друг друга единым потоком, в котором никто уже точно не знает, куда он идет, и туда ли хотел изначально. Оля плывет среди детей – медленная, фундаментальная, точно заземленная по сравнению с их легкими эфирными телами. Оля чувствует себя фрегатом в волнах – таким большим, таким полновесным – набиваемым с курса.
Кабинет Дашки оказывается заперт на ключ, и Оля стучит в него своим секретным стуком: три раза, один и снова три.
Дашка отпирает моментально, она поспешно доедает булочку с повидлом из столовой, а в руке ее дымится только заваренный чай. Она опасливо озирается и быстро пропихивает Олю внутрь.
– Я уж думала кто-то из детей на консультацию пришел, – выдыхает она. – Никакого от них спасенья, постоянно говорю родителям первоклашек: не заводите вы хомячков, дети еще не готовы столкнуться со смертью.
Оля хихикает, а Дашка наливает ей чай.
– Чего обедать не идешь? Сегодня суп рыбный, твой любимый, весь подвал им провонял.
– У меня к тебе просьба есть.
Дашка смотрит на нее подозрительно, в тайне надеясь, что Оля уже забыла о Парфенове и ее, Дашкином, экспертном мнении.
– Ну давай, рассказывай, – неуверенно мямлит она, и Оля, к Дашкиному счастью, вдруг достает из сумки коробочку и, со смущенный видом, подталкивает ее к Дашкиной руке.
– Даш, ты меня пользоваться научи? – просит Оля. Ее щеки слегка розовеют, и Дашка отмечает какое у Оли по девчоночьи наивное, открытое лицо.
– Ты что, смартфоном пользоваться не умеешь? – вскрывает Дашка коробочку.
Оля неловко пожимает плечами:
– Я все как-то кнопочным… Когда покупала, смартфонов еще не было, а потом Кирюшка, сама понимаешь, не до этого было.
Даша понимающе кивает, уж ей ли не знать про Олины реалии.
– Для начала, попробуем включить, – распоряжается она и с усилием давит на кнопку.
Телефон мертв.
Оля беспокойно ерзает, заглядывая в темный экран.
– Не работает? – и тут же добавляет: – Так и знала! Раз в жизни принес подарок, и тот сломан!
– Кто принес-то? – уточняет Дашка, роясь в ящиках стола.
Оля прикусывает язык, но поздно. Говорить ей явно не хочется, но это же Дашка, как ей не скажешь?
– Андрей, – вздыхает Оля.
Даша выуживает из бардачных ящиковых недр черный провод и принимается тыкать им в телефон.
– Лишь бы подошло… – бурчит она тихо. – И что ему от тебя нужно было?
– Отсрочку по алиментам, – Оле стыдно говорить, точно это она своему ребенку деньги платить не хочет.
Даша качает головой – не удивленная, не расстроенная. Даже не сочувствующая. Но Оля этого не замечает: экран расцветает тусклым голубоватым свечением.
– Заряд кончился, – поясняет Даша, – он тебе зарядку то хоть выдал?
– Нет, только коробочку.
Дашка хмыкает:
– Вот же собака, – и смеется, – телефон лишний у него нашелся, а денег нет.
И Оля вдруг, сама того не ожидая, выдает:
–Да понимаешь, у него ведь дочка есть, ей и подгузники, и прикорм, и по врачам надо, и машина, говорит, сломалась. Ну нет денег, потом отдаст, он ведь всегда вовремя платил, даже и не думал лишнюю копейку Кирюше пожалеть.
У Дашки сердце щемит от Олиной доброты и глупости. Она ведь любит, думает Дашка. Всех любит, даже этого Андрея, а себя не любит. Дашке от этого очень грустно, но и помочь она не может. Дашка-психолог очень хочет с Олей поговорить, раскрыть ей глаза, но Дашка-подруга знает, это дорога в один конец – конец их дружбы. Добрая глупая Оля на самом деле совсем не хочет прозревать, и любой, кто сдёрнет с нее эту старательно намотанную вуаль, станет первым врагом в списке.
И Дашка вздыхает и молча смотрит в оживающий экран и никак не отвечает Оле. Пусть себе жалеет, и любит, и думает, что все вокруг и впрямь такие хорошие и правильные, как в ее голове.
– Чему ты научиться-то хочешь? – переводит Даша тему.
– Мне надо видео в интернете смотреть, Андрей сказал, там Кирюшке мультик включать можно – развивающие.
Дашка понимающе кивает.
– Это можно, главное смотри, что ребенку включаешь. Интернет-дело такое – никаких границ. И хорошо, конечно, но и плохо бывает тоже.
Дашка что-то настраивает, а Оля смотрит. Даша говорит про wi-fi, и Оля отчаянно делает вид, что все понимает. Ей очень стыдно.
Одно дело, слышать непонятные слова от детей – они слиты со своим временем воедино, это потом время пойдет вперед, а они останутся. Но если Оля не в состоянии понять Дашку – это дело совсем другое.
За считанные годы после рождения Кирюши, Олю оторвало от современного хода времени. Замуровало в мгновении, заперло в хрущевке, как экспонат: а это вот Ольга Дмитриевна, человек разумный, но не современный, редчайший представитель культуры 90-х – на стене ковер, телефон с кнопками, Интернет – космические волны, от которых взрываются мозги. Не щелкайте, пожалуйста, вспышками, экспонат биться всего, чего не понимает.
Даша смотрит на нее своими глазами-рентгенами. Она все видит, все знает, от Даши не скрыться. Оля тупит глаза, этот Дашин взгляд невыносим. Она привыкла к безразличным глазам прохожих, к полным отупелой заскорузлой тоски глазам матери, к разочарованным, подернутым веселой презрительной ноткой, глазам Андрея. Но Дашка никогда не смотрела на Олю так – свысока. Как на глупую. Так дети на детской площадке всегда смотрят на Кирюшу.
– Ты сегодня как обычно заканчиваешь? – вдруг зачем-то интересуется Даша.
Оля кивает.
–Вместе с тобой пойдем, интернет подключим. Ничего делать не нужно будет – только деньги раз в месяц клади, и готово.
–– е надо, Даш, я разберусь.
– Никто и не сомневается, – Даша улыбается, и Оля понимает – и вправду, не сомневается.