Джузеппе Гарибальди. Его жизнь и роль в объединении Италии

Узнав, что генерал Урбан, известный своей зверской жестокостью, идет на Варезе, чтобы наказать жителей, Гарибальди поспешил на защиту города и пошел прямо на Урбана, занявшего позицию по дороге от Милана в Варезе. По пути волонтерам встретилась карета, которая, поравнявшись с генералом, остановилась. Из нее в сопровождении священника вышла молодая девушка редкой красоты и передала Гарибальди письмо с известием, что его ждут в Комо. Городу в это время грозила серьезная опасность как со стороны австрийцев, так и со стороны готовившейся клерикальной реакции. Девушка была та самая маркиза Раймонди, которой суждено было сыграть такую печальную роль в жизни Гарибальди. Переговорив с маркизой и дав обещание быть в городе на следующий день, Гарибальди прибыл туда в назначенное время: генерал Урбан был отозван в Милан, где готовилось восстание. Со своей стороны, Гарибальди тоже получил приглашение от жителей Милана прийти на помощь городу. Он собирался в путь, когда получил письмо от Наполеона III с просьбою отказаться от похода в Милан. Насколько император боялся смелых действий Гарибальди и его популярности, настолько последний ненавидел Наполеона за его постоянные колебания и неискреннее отношение к делу Италии. Таким образом, полученное письмо могло только утвердить его в намерении содействовать восстанию в Милане. Разорвав письмо пополам, он отослал его вместо ответа императору и собирался оставить без внимания требование Наполеона. Но такой же приказ Виктора Эммануила, которому всей душой был предан Гарибальди, удержал его в Комо. Здесь, в то время как союзная армия готовилась к битве при Мадженте, Гарибальди занялся формированием новых батальонов.

Мы воспользуемся этой временной приостановкой военных действий, чтобы привести описание наружности и привычек генерала, найденное нами в письме одного русского путешественника, которому удалось в это время лично познакомиться с Гарибальди.

“Я увидел перед собой, – пишет он, – человека среднего роста, лет под пятьдесят, с русой с проседью бородкой и с коротко остриженной головой, в новом генеральском мундире пьемонтских войск… Я представился. Гарибальди заговорил быстро, немного резким, но приятным голосом, извиняясь, что не мог принять меня вчера… Он произвел на меня самое выгодное впечатление. В нем много простоты с достоинством необыкновенным. В голосе энергия и сила, что-то командное. Я не помню, чтобы слышал когда-нибудь подобный голос. Он говорит не останавливаясь, без всякой запинки (особенно на родном языке). Пишет так же, как говорит, четко, плавно, красиво, как рисует. Можно сказать, что он хорош собой, особенно приятны глаза. Их никогда не нарисуют – этого мягкого грациозного движения широких век, – хотя бы рисовал Брюллов, умноженный на Ван-Дейка. Трудно передать бравость и поэтическую осанку солдата Гарибальди, воспитанную командой в разных боях. Но странно, бывают минуты, когда он как-то незаметно выйдет из кабинета весь тихий и спокойный, как бы осевший, опустившийся – и ходит, и стоит тут между своими офицерами, совсем никому не видный; вам и в голову не придет, сколько поэзии, прелести, силы и жизни пробудится в следующую минуту в этой небольшой, тихой и простой фигуре. Говорят, его надо видеть в бою или… хотя бы в обществе дам”.

Джузеппе Гарибальди

Далее идет описание привычек Гарибальди. Вставал он рано, в три часа; в четыре уже выезжал из дому. Многие представлялись ему в половине четвертого. Ложился он также рано, часу в девятом, но сон служил только предлогом, чтобы его не беспокоили. Уйдя в свою комнату, он ложился на постель, завернутый в свое неизменное пончо, и до глубокой ночи читал газеты, грудами лежавшие возле него на постели. Это были его любимые часы, единственные, когда он жил для себя. Весь остальной день проходил для него в постоянных трудах. Канцелярии у него никогда не было; все бумаги писал он большею частью сам или поручал кому-нибудь из дежурных офицеров и вообще до минимума сокращал всю письменную часть, устраивая свою главную квартиру, он выбирал для себя самую маленькую и простую комнату и довольствовался самой скромной обстановкой, допуская в качестве убранства только букет цветов; он очень любил окружать себя цветами. Гарибальди не имел ни малейшей склонности к комфорту, не говоря уже о роскоши; его белье, его одежда, даже седло для лошади составляли заботу его близких друзей; часто всем этим снабжали его знакомые дамы. Денег у него никогда не бывало в руках; он совсем не знал им цены, и все расходы, как его личные, так и касающиеся содержания армии, велись его секретарем.

5 июня Гарибальди вышел из Комо, по-прежнему продолжая беспокоить неприятеля. Захватив форт делла Рокка и овладев железнодорожной станцией, он наделал много бед австрийцам тем, что отвечал по-своему на перехваченные телеграммы.

Из сражений, данных им австрийцам в это время, особенно знаменита победа при Трепонти. Это дело подготовило сражение при Сольферино, заставив неприятеля изменить прежний план действий. Победою при Трепонти завершилось участие альпийских охотников в кампании 1859 года.

Стоя в стороне от дипломатических расчетов союзников, Гарибальди не подозревал, что, начав войну с австрийцами, император решил остановиться на полпути. Не предполагая, что обещанное в прокламациях Наполеона освобождение Италии от Альп до Адриатики имело мало общего с его действительными намерениями, вождь волонтеров собирался идти на помощь Венеции. Между тем, от правительства последовало распоряжение, запрещавшее под каким бы то ни было предлогом переступать границы Тироля. Гарибальди получил приказ идти обратно на восток с целью будто бы сразиться с новой армией – пруссаками, как значилось в конфиденциальном сообщении. Повинуясь приказу, он предпринял движение на восток, но на всем пути не встретил никакой армии. Наконец к нему явился в качестве парламентера австрийский офицер, привезший с собою уже подписанный договор о перемирии. Теперь в Пьемонте ему делать было нечего.

В то время, как Северная Италия служила театром войны с австрийцами, в Средней Италии происходили волнения, вызванные отзывом австрийских войск на север для подкрепления действующей армии. Великий герцог Тосканский бежал из своих владений, и страна готова была примкнуть к Пьемонту в борьбе за независимость. Точно так же оставили свои владения герцог Моденский и герцогиня Пармская. В Романье удаление австрийцев привело немедленно к ниспровержению папской власти. Всюду раздавались голоса в пользу присоединения к Пьемонту.

Гарибальди получил приглашение от временного правительства Тосканы принять начальство над войсками. С другой стороны, Кавур поручил ему объехать государства Средней Италии и поднять народ, так как трудно было ожидать более благоприятной минуты для народного восстания. Преследуя последнюю цель, Гарибальди расстался со своим отрядом, при помощи которого мог бы делать чудеса, и отправился в Модену.

Подводя итоги кампании 1859 года, Виктор Эммануил не мог не оценить заслуг “предводителя альпийских охотников”. Невзирая на протесты своих министров, он предложил ему звание генерал-лейтенанта. Уведомленный о королевской милости Гарибальди написал письмо к своему государю, в котором в почтительных выражениях просил его отложить пока это назначение, могущее лишить его дорогой ему свободы действий.

Поездка Гарибальди по Средней Италии служила блестящим доказательством возрастающей популярности народного героя. Особенно трогательна была встреча, оказанная ему в Романье, жители которой 10 лет назад с такой любовью и самоотвержением оберегали его жизнь, когда, потеряв жену, удрученный горем, преследуемый врагами, он скрывался в чащах Пинеты. Много старых знакомых, много дорогих лиц и воспоминаний встретил он в этих краях. Пребывание его в Равенне носило характер настоящего народного празднества; поездка в Пинету походила на триумфальное шествие. В Пинете находилась могила незабвенной Аниты, и к этой могиле спешил Гарибальди. В глубине леса, в маленькой часовне, с трогательною торжественностью, в присутствии генерала и всей его семьи совершен был обряд погребения над останками покойной, десять лет ожидавшими последнего благословения. Из Равенны Гарибальди предпринял поездку в Болонью; поездка эта сопровождалась еще большими овациями, нежели предшествовавшая. Народ буквально неистовствовал; из экипажа, в полном смысле слова засыпанного цветами, были выпряжены лошади; их заменили энтузиасты из толпы, оспаривавшие друг у друга честь везти своего идола; неумолкавшие крики: “Evviva Italia! evviva Garibaldi!” сопровождали его на протяжении всего пути. Не любивший подобных оваций генерал серьезно страдал от всего этого шума. – “Questo sono propriamente giornate dell'inferno (это поистине адские дни)!” – со вздохом говорил он своим спутникам.

Среди бурного ликования толпы, среди всеобщего восторга тихою грустью повеяло на героя от воспоминаний о верном его спутнике, покойном Уго Басси, делившем с ним все неимоверные трудности похода через Романью в 1849 году. В то время товарищи Гарибальди, народный вождь Чигеровакьо и священник Уго Басси, не избежали мести австрийцев; оба были взяты в плен и казнены.

Вызванный из-за стола во время одного из многочисленных банкетов, Гарибальди вернулся совершенно расстроенный. Бледный, с трудом подавляя свое волнение, показал он окружающим только что врученные ему четки, которые велел передать ему на память Уго Басси, идя к месту казни с окровавленными руками и лицом^[2].

Совершив задуманную поездку, Гарибальди занялся организацией тосканской армии, при помощи которой надеялся возобновить военные действия, прерванные делом при Сольферино. Из Тосканы он съездил в Комо, где обвенчался с маркизою Раймонди, той самой красавицей, которая вручила ему письмо на дороге из Милана в Варезе. Браку этому не суждено было состояться фактически. Непосредственно после обряда венчания, при выходе из церкви, Гарибальди было вручено письмо, в котором сообщалось, что молодая жена его давно принадлежит другому и готовится быть матерью. Так как маркиза ничего не могла сказать в свое оправдание, то Гарибальди уехал немедленно, с тем чтобы никогда более не встречаться с ней. Впоследствии он развелся с маркизой и женился на простой крестьянке.

Но недолго занимал мысли героя этот печальный эпизод личной жизни. Ему готовилась обида гораздо более чувствительная, надолго заглушившая в нем всякие личные вопросы. Гарибальди узнал об уступке французам Савойи и Ниццы по Виллафранкскому договору.

Наполеон III предложил Виктору Эммануилу присоединить к своим владениям Парму с Моденой и управлять Романьей в качестве наместника папы, а в Тоскане образовать отдельное правительство. В вознаграждение за содействие он требовал исправления французских границ присоединением к Франции Савойи и Ниццы. Считая союз с Наполеоном необходимым условием для осуществления итальянского единства, Кавур согласился на его условия. Жителям Савойи и Ниццы было объявлено согласие короля на присоединение их к Франции, и, под давлением правительства обеих держав, плебисцит высказался в пользу присоединения.

Переход во власть чужеземцев родного города, в то время как он столько лет своей жизни, все помыслы свои, все силы души положил на освобождение Италии, казался Гарибальди вопиющей несправедливостью, горькой иронией судьбы, преступлением со стороны людей, согласившихся на такое вопиющее насилие. Ослепленный горем, будучи не в силах снести обиду, явился он в парламент в качестве депутата от своей родины Ниццы и огласил палату воплями негодования. Бросив Кавуру в презрительно-негодующих выражениях обвинение в лишении его отечества, он оставил зал заседания. Несмотря на внешнее хладнокровие Кавура, в блестящей речи оправдавшего свою политику, оскорбительные слова Гарибальди глубоко запали в душу министра. Спустя год, лежа на смертном одре, Кавур с горестью вспоминал об этом эпизоде. “Поступок мой, прорывший между нами такую пропасть, – говорил он, – был самым тяжелым событием моей жизни. По тому, что я чувствовал сам, я знаю, что должен был чувствовать Гарибальди. Если он отказывает мне в прощении, я не могу упрекать его за это”. Разочарованный в своих ожиданиях Гарибальди удалился на свой скалистый остров, где мог на свободе предаться своему горю.

Капрера принадлежит к многочисленной группе мелких островов, окружающих северный берег Сардинии у входа в пролив Бонифацио; узкий рукав Монетта отделяет ее от острова Мадалены. С восточной стороны остров представляет колоссальную сплошную стену, род ширмы чудовищных размеров, в мрачном величии поднимающуюся из лона вод; на западе гранитные глыбы нагромождены одна на другую, точно после взрыва гигантской мины. Спускаясь отвесными террасами, они образуют обширный амфитеатр, нижние ступени которого омываются морскими волнами. Однообразные серые и беловатые тона гранитных твердынь слегка оживляются лишь тощими мастиковыми и миртовыми деревьями и деревцами толокнянки. Печально выглядят эти хилые представители растительного царства. Низко клонят они к востоку жалкие, искривленные стволы свои, пригибаемые к земле напором сирокко, со страшной силою врывающегося в пролив Бонифацио. Вой и свист непрерывно дующего ветра сливается с прибоем волн в дикую, поющую мелодию, и еще мрачнее, еще тоскливее от этого на острове. В былые времена печальное уединение Капреры время от времени нарушалось видом пакетботов, проходивших мимо из Леванта и заходивших в маленькую гавань Мадалены. Теперь же, когда на острове поселился Гарибальди, он был лишен и этого развлечения, и пустынные берега Капреры лишь изредка посещались искателями кораллов, причаливавшими сюда свои лодки для короткого отдыха. Раз в неделю почтовый пароход заходил в опустевшую гавань Мадалены и составлял единственное сообщение острова с материком.

На этом-то диком, неприветливом утесе основал Гарибальди свое уединенное жилище, выбрав для него наиболее живописное местоположение и с любовью руководя работами по его устройству. Изящно сложенный из гранита, в стиле южноамериканских построек, домик состоял из одного этажа с плоскою крышею и маленьким бельведером, который заканчивался красивым куполом. С западной стороны на расстоянии нескольких саженей от дома возвышалась мельница, работавшая исключительно на единственного владельца острова. Внутренность дома состояла из двух комнат и кухни; убранство его отличалось крайней простотой, близко граничившей с бедностью. Одна из комнат служила одновременно спальней и рабочим кабинетом Гарибальди. Под полом этой комнаты была устроена небольшая цистерна, за неимением на острове другой воды, годной для питья. Отверстие цистерны приходилось под кроватью, и сырые испарения, поднимавшиеся из-под пола, содействовали развитию ревматических болей, которые Гарибальди вывез еще из Америки и которыми он так страдал, особенно в последние годы жизни. Кровать с тюфяком, до того жестким, что на нем мог спать только неприхотливый его владелец, столь старое кресло и сундучок, где хранились бумаги, составляли все убранство комнаты. Над кроватью висел портрет “дорогой старушки-матери”. Единственным предметом роскоши среди этой убогой обстановки служила небольшая, толково составленная библиотека, по преимуществу из хороших серьезных книг. Между солидными английскими сочинениями по навигации и тактике здесь встречались творения Шекспира, Байрона, Юнга, Гумбольдта, Плутарха, Боссюэ и так далее. В другой, более просторной, комнате стояли три железные кровати для друзей, иногда приезжавших погостить у героя. Здесь же помещался Фрусчианте, бывший священник, ставший после защиты Рима фактотумом Гарибальди. Эта вторая комната была убрана разнообразным иностранным оружием – военными трофеями хозяина – и несколькими знаменами, между которыми особенно выдавалось черное шелковое с изображением Везувия, пожалованное итальянскому легиону после сражения под Сант-Антонио. В помещавшейся у самого дома маленькой железной постройке, похожей на те передвижные домики, которые возят с собой американские пионеры, жил Джованни Бассо, секретарь и вместе с тем казначей Гарибальди. Бассо познакомился с последним во время его путешествий в Китай, сильно привязался к нему, последовал за ним в Европу и навсегда остался при нем. Недалеко от дома находилась деревянная хижина, первое временное жилище Гарибальди на Капрере, где теперь помещалось около тридцати овец и несколько коров вместе с пастухом. Наконец, в небольшой пристройке, называемой “Ватиканом”, обитал старый осел, по мысли Фрусчианте названный Pio Mono. Бывший священник приносил ему ежедневно несколько пучков травы, которые назывались лептою св. Петра. Подле дома находился большой, тщательно обработанный участок земли, где, кроме разнообразных овощей, росли кипарисные, миндальные, грушевые и каштановые деревья в соседстве с несколькими яблонями и виноградными лозами; где возделывался даже прихотливый сахарный тростник. Это пространство было огорожено забором, сложенным из камней, не связанных цементом, и предназначенным для защиты плантации от нашествия диких быков и целого племени низкорослых диких ослов, населявших Капреру. Эту стену сложил Гарибальди с помощью своих товарищей по оружию, бывших офицеров – альпийских охотников. Приезжая погостить у своего вождя и заставая его неизменно за работой, они покорно следовали примеру хозяина, брались за тачку и свозили груды камней, из которых складывалась стена. Разведя виноградную лозу, Гарибальди счел нужным заняться виноделием. С наслаждением попивал он свое самодельное вино, находя его бесподобным и любезно потчуя им своих гостей. Пробуя это до невозможности кислое питье, никто, однако, не решался сделать вполне простительную гримасу – так велика была радость хозяина, когда хвалили вино его лоз. Охота запрещалась на Капрере; гуманное чувство хозяина не допускало этой варварской, по его мнению, забавы. Иногда, однако, Гарибальди продавал мяснику одного или двух диких быков, которых ловил сам при помощи лассо. Тогда на Капрере появлялась говядина. В остальное время питались рыбой, которая в изобилии ловилась по берегам острова. Таким образом, поселившись на угрюмом, пустынном островке с бесплодною почвой, едва способною питать растущие на ней жалкие деревца, Гарибальди в несколько лет упорного труда сумел прекрасно устроить свое маленькое хозяйство и чувствовать себя вполне счастливым в обществе своих артишоков, спаржи и арбузов. Между тем, наступала весна 1860 года, а с нею – новые события на материке и новые триумфы для скромного землевладельца Капреры.