День девятый

Поиграть колодой карт

Поиграть колодой карт – вот что любила Берта. Соня усаживалась рядом, запоминала значение комбинаций и потом гадала сама. Она раскладывала карты, но смотрела сквозь них, щурясь, пока изображения не сливались. И тогда вместо картинок нарисованных проступали совершенно другие, объемные, похожие на те, что Соне привиделись в детстве перед смертью соседки и с тех пор не забывались. Сначала от этого Соня немного робела, но потом поняла: ничего опасного нет, и уже спокойно разглядывала свои видения. После нескольких таких гаданий маминым подругам в доме возник настоящий ажиотаж, и Соню повели к психиатру. И вот ее снова чем-то поили, снова она ходила вялая и заторможенная. Теперь она гадала только в одиночестве, радуясь тому, что картинки, которые проступают сквозь карты и будто плавают в разведенном молоке, не блекнут от пилюль. Теперь Соня могла рассматривать сквозь расклад все, о чем думала, а чуть позже поняла: чтобы «увидеть сюжет», карты необязательны.

Однажды Берта пришла с работы встревоженной. Ее приятельница, с которой она вместе работала и боролась за первенство во всем, похоже, могла ее обойти.

– Представляешь, говорят, что Альку повысят! – возбужденно говорила мама. – Но у меня две печатные работы на эту тему! Повысить должны меня, это несправедливо!

Мама ужасно нервничала, и Соне стало ее жалко. Она смотрела перед собой в одну точку, щурясь почти до слез, и внезапно увидела в разбавленном молоке Альку, плавающую на фоне здания маминой работы. Алька стала уменьшаться, уменьшаться и, наконец, совсем исчезла.

– Не беспокойся, мам, ее не повысят. Она вообще уйдет с работы, – по-своему поняла увиденное Соня, что позже подтвердилось.

– Почему ты так решила? – Берта была настроена миролюбиво.

Но Соня испугалась. Подумала, что, если ответит, снова окажется у врача.

– Да потому, что она дура набитая, хоть ты ее и любишь, – нашла выход дочь, и мама ничего не заметила.

– Ну почему, не такая уж и дура, – возразила приветливо Берта.

Перед шестнадцатилетием Соне пришлось сделать еще один выбор, судьбоносный. И опять этот выбор оказался в пользу мамы. Соня знала, совершается что-то невыразимо неправильное, что нанесет боль отцу. Она страдала, но отказать матери не могла.

– Ты должна поменять фамилию при получении паспорта, Соня, – наставляла мама, дважды не бравшая фамилии своих мужей. – Ни к чему тебе еврейская фамилия, тем более с папенькой мы жили вместе всего ничего. Ты блондинка, на лице у тебя не написано, и незачем тебе портить жизнь.

Что-то за этим скрывалось еще, Соня чувствовала. Что-то, чего она не могла объяснить. Но как можно решить по-другому – не знала. Ведь она жила с мамой, мама теперь была с ней каждый день, а у отца появилась новая подружка. Так говорила бабушка.

Осип на перемену фамилии согласия не давал, но Берта подала в суд. И Соня Берг стала Соней Балашовой.

– Вот теперь справедливо! – восторжествовала Берта, когда все завершилось.

В шестнадцать лет Соня заинтересовалась своим одноклассником-спортсменом. Это было мимолетное увлечение. Зато возникли первые стихи – очень слабые, всего лишь строчки в столбик. Но строчки стремились укладываться в законченные мысли, и Соня теперь старалась облечь в слова все, что ее наполняло. Сама по себе такая возможность казалась удивительной и очень увлекала.

Не отдавая себе отчета в том, что анализирует причины и следствия, Соня с удивлением обнаружила, что мало кто из девчонок искренне радуется успеху других. Она была потрясена и даже поделилась этим с мамой. «Утверждение: друг познается в беде – неверное. Друг познается в радости, – сказала мама. – Когда случается неприятность, посочувствовать набегают многие, а вот стоит победить, так у половины подруг улыбки вкривь и вкось. Да и вообще, сразу становится видно: чья-то радость для них совсем не праздник».

В десятом классе Соня решила, что никто даже догадываться не должен, о чем она думает, так безопасней. Девочки способны поднять на смех все на свете, а мальчики в принципе не должны иметь доступа к ее мыслям. На себя и всех остальных она смотрела как будто со стороны, откуда-то из зрительного зала, где наблюдала, дожидаясь, что будет с «ней», если «они»…

У одноклассницы Норы, живущей в пяти минутах ходьбы от Кремля, дома постоянно толпился народ. Мальчишки, девчонки собирались большими и маленькими компаниями. Иногда к ним присоединялась Соня.

Соня считала, что Нора не умеет дружить. С ней невозможно было договориться о встрече, она либо не приходила, либо опаздывала так, что становилось уже все равно. С ней нельзя было ничем поделиться – рассказанное немедленно обсуждалось вслух. Но Соня приходила все равно, потому что Нора говорила о неизвестном. В этой изящной маленькой девочке с огромной копной каштановых волос было нечто, что резко отличало ее от других, но Соня еще не знала названия этому свойству.

Соседка Норы, красавица блондинка Лика, вызывала в Соне восторг и легкую зависть. Лика так легко общалась, держалась с достоинством, и все, за что ни бралась, делала изящно и непринужденно. Соне казалось, ей самой никогда так не смочь, она наблюдала и помалкивала, но однажды не удержалась и высказалась:

– Везет тебе, Лика, у тебя такая грудь красивая! Лика с Норой переглянулись и засмеялись.

– Не расстраивайся! Зато у тебя задница что надо!

– Задница! – Соня ответила скептически, даже скривилась. – Она у меня плоская. И потом – на что она нужна? За нее не трогают.

– Вот дурочка! – покровительственно заметила Лика. – Никакая не плоская. А трогают за все!

– За все?!

Соня была потрясена. В этот миг она даже не среагировала на «дурочку». Но вечером услышала, как Нора рассказывает ребятам эту историю. «Представляете, Сонька считает, что в постели за задницу не трогают!!!» И как все радостно гогочут. Ночью, размышляя о том, откуда они все знают и почему она всегда оказывается дурой, Соня строго-настрого запретила себе любые высказывания и приняла решение как можно больше читать. Она не хотела, чтобы над ней смеялись.

С детства Соня привыкла к тому, что родители постоянно ее оставляли, выбирая другую семью, работу, светские развлечения. Соня была высокого мнения о своих родителях, а вот Тину считала откровенно глупой и беспринципной. Поскольку умные родители отсутствовали, а Тина в любой ситуации могла подвести, Соня себя в безопасности не ощущала. Никто из близких не был ей верен. В любую минуту все, кого она так любила, могли принести боль. Чего же ей оставалось ждать от остального мира?

И вот у нее возникло и прочно укоренилось чувство, что, если приоткроешься, – над тобой посмеются. Доверишься – и все сказанное будет перевернуто, передано по цепочкам во все стороны, чтобы потом к тебе же вернуться и прижать тебя к стенке. Расслабишься – и возникнет ситуация, к которой не готов, а вслед за ней проигрыш и утрата независимости.

Независимость для Сони стала равна закрытости. Никто не посмеется над ней, если не узнает, где болит. Никто ее не оставит, если она ничья. Она наблюдала за людьми, но не делилась с ними своими мыслями. Женщины и девочки – ненадежны, Соне хорошо известно, как они говорят друг о друге «за кадром». Бабушка, мама, а также девчонки, которые Соню всерьез не рассматривали и поэтому не остерегались, были тому примером. Мужчины и мальчики казались менее враждебными, но они – внушала мама – захватчики. Это означало, что общаться можно с кем угодно, а принадлежать – никому. Никто не должен был взять над ней верх.

Впервые в жизни в десятом классе Соня не пришла домой ночевать. Вечером она уехала на встречу со своим одноклассником – тем самым спортсменом, о котором писала стихи. Она позволила увезти себя за город на темную зимнюю дачку, откуда он провожать ее отказался. Ничего страшного не произошло. Спортсмен, опытный ловелас, но не пачкун, видел, что Соня не кривляется, и не хотел ее обижать. Они мирно заснули рядом, нацеловавшись всласть. Но Соня чувствовала себя преступницей, ведь еще тогда, когда он предложил посидеть в электричке, поняла, что уедет куда-то, откуда выбраться трудно, но все-таки пошла за ним. Что ее толкнуло на такой шаг, Соня не анализировала. В пять часов утра проснулась, вылезла через окно и ушла на станцию одна.

Когда она открыла дверь в комнату, мама сидела в кресле и курила, а в ногах у нее валялись спутанные нитки распущенного свитера. Берта связала его недавно и очень им гордилась. Она не бросилась к дочери, не обняла ее со слезами облегчения, не обрадовалась, что ее девочка жива и что с ней ничего плохого не случилось. Ведь именно так Соня представляла себе их встречу. Потом, конечно, мама должна ее отругать и даже наказать, но сначала… И Соня попросила бы прощения за бессонную ночь, пообещала бы что-нибудь, постаралась загладить вину. Но мама смотрела холодными, колючими глазами, и Соня, войдя в дом, произнесла только одну фразу: «Я не могла приехать».

Берта нервно курила и молча наблюдала за Сониными перемещениями по комнате. Чем дольше длилось молчание, тем невозможнее становилось для Сони его нарушить. Наконец мама заговорила:

– У тебя с ним было?

– Нет.

– Говори правду.

– Ничего не было.

Соне показалось, что вокруг театр. Зрительный зал будто отодвинулся от сцены, и герои стали почти неразличимы. Она почувствовала себя маленькой вещицей, спрятанной далеко, как кощеева смерть, за многими дверями. Под колючим, ощупывающим взглядом матери эти двери захлопывались, захлопывались, а Соня отделилась и удалялась от своей оставленной оболочки и уже себя с ней не отождествляла.

– Собирайся и иди к гинекологу. Принеси мне справку, что ты девушка.

В этот миг маленькая вещица – Соня, покинувшая самоё себя, сквозь множество дверей, которые преодолело ее сознание, поняла, что не хочет к себе возвращаться. Ее выносило туда, где лучше умереть. Оболочка, оставаясь в комнате, почувствовала холод внутри. Соня верила и не верила, что жуткие слова прозвучали на самом деле. Ей хотелось сказать себе: «Это неправда, мама не могла!..» Но холодные глаза мамы крохотную надежду опровергали.

Когда полумертвая Соня, для которой страшнее гинеколога был разве что ведьмин костер, снова одетая, чтобы идти к врачу, – и ведь пошла бы! – потянула за ручку двери, Берта сказала:

– Поклянись, что ничего не было.

– Клянусь.

– Раздевайся. Мне совершенно не надо, чтобы ты принесла в подоле. И запомни. Если я когда-нибудь узнаю, что моя дочь вышла замуж не девушкой, значит, я жизнь прожила зря.

Эти слова остались в памяти навсегда. Долгие годы, прежде чем для уже взрослой женщины – Сони стало возможным оправдать свою мать, фраза, прозвучавшая в тот час, отшвыривала ее за множество дверей от самой себя, разделяя и замораживая.

А в этот день она по привычке писала о случившемся в дневнике. Не о маме и ее словах, а о нем, виновнике, который ей стал еще более интересен, и о том, как было им хорошо, и как они ничего такого не сделали, потому что он к ней относится по-серьезному.

На следующий день Соня застала маму за чтением своего дневника и поняла, что принесенной клятвы мало, личный дневник может быть прочитан, а значит, и ему доверять нельзя тоже.

С этого момента она запрезирала весь мир и решила поскорее расстаться с девственностью, что и осуществила при первой возможности. Однако потом не пустилась во все тяжкие, продолжала спокойно жить дальше, запомнив навсегда слова, которые никогда не скажет своей дочери.

Но вот время ускорилось и полетело.

Соня оканчивала школу, когда ее родители, не сговариваясь, задали вопрос, кем она хочет быть. Соня ответила сразу, без паузы, что хочет быть или учителем, или врачом. Папа-врач сказал: «В медицинский ты не поступишь, это невозможно», а мама-инженер: «Не ходи в педагогический. Учителя – это каста. И в школе ты обязательно останешься старой девой». Соня трусливо и послушно не пошла ни в педагогический, ни в медицинский. Вместо этого она поступила на вечернее отделение неинтересного института и начала работать в неинтересном месте.

Люди, наоборот, привлекали ее все больше, но были не слишком понятны. О себе самой она знала еще меньше, но это пока не осознавалось. В глубине души Соня считала, что нравиться кому-либо по-настоящему не может. В ее голову накрепко вбили, что мужчинам нужно от женщин только одно, поэтому она по-прежнему бесцеремонно «отшивала» каждого, кто, по ее мнению, «посягал», едва он появлялся на горизонте.

Друзья-мальчишки, те, что все время крутились у них дома, пока росли, были рядом неизменно. Мама называла их охламонами, хотя они изо всех сил старались ей понравиться. Тот же, которого Соня отвоевала у девчонок-одноклассниц, ее законная добыча, периодически дерзил Берте, когда та при всех Соню цепляла, но маме это, как ни странно, нравилось. Она говорила, что только Саша по-настоящему силен, раз не боится заступиться за Соню даже перед ней, и что он один Соню любит.

Они были похожи – мама и Саша. Кареглазые и курносые, круглолицые, крепкие и рельефные, они смотрелись как мать и сын. Соня же, в отличие от них, была длинноносой, узколицей, с прямыми светлыми волосами и еще не оформившейся фигурой. «Там, где у других выпуклости, у нее выем», – словами Маяковского подшучивала над ней мать.

Однажды, когда Соня с Сашей пришли к Берте на работу, все сослуживцы решили, что это ее сын с девушкой. Потом, смеясь, Берта не раз говорила про шуточки судьбы, и что за такого парня хорошо бы выйти замуж. «Он так давно рядом, он постоянен, он из хорошей, обеспеченной семьи, из полной, заметьте, семьи…» Видимо, мама низко оценивала собственную независимость, думала Соня, слушала и запоминала.

Мама значила для нее все больше, но только в некоторых вопросах жизни. Дочь делила их беседы на стоящие, подходящие для нее, и на дикие, которые откладывала в отдельную стопочку памяти, намереваясь потом когда-нибудь обязательно разобраться, почему такое возможно.

– Умерла, а родни-то у нее нет никакой, все равно соседи все растащат. Пойду возьму хоть чайные ложки, – говорила Тина, а Берта нервно шарила в карманах халата в поисках папирос, Тину не останавливала, и чайные ложки из комнаты умершей соседки перекочевывали к ним.

«Только не забыть! – наставляла себя Соня. – Запомнить на всю жизнь: никогда не брать то, что умерший тебе не завещал». Выводы свои она делала на основании ощущений.

– Да, меня-то легко подсадить в грузовик, а вот если бы тут была Лёнькина жена… – веселилась крепенькая, но очень изящная, фигуристая Берта в компании своих вернувшихся из похода друзей и бывшего ее одноклассника, верного друга Лёни.

– Если бы вы его жену подсадить решили, то у нее вот такие ляжки! – как рыболов, разводила она в стороны руками.

«Никогда. Никогда не говорить плохо о женах своих друзей, – твердила Соня себе. – Никогда не произносить мерзкого слова „ляжки“. Никогда и никого не унижать».

– Ненавижу Кожновского! Опять мне дорогу перешел! Моя идея, а он присвоил. Значит, что же? Я зря работала? – сокрушалась Берта.

«Работать не ради славы, – делала выводы Соня. – Но обязательно добраться когда-нибудь до этого Кожновского».

– Мам, а чем он такой противный, твой Кожновский?

– Никакой он не «мой»! Мы вместе изобрели водонапорную башню. Но он везде называет ее «водонапорная башня Кожновского»! А обо мне ни слова!

«Непонятно. Но надо обязательно потом с этим разобраться».

– Ты знаешь, дочь. А я ведь не смогу дать тебе совета, когда ты выйдешь замуж и станешь женой. Ведь я не сумела сохранить семью. Разве я имею право тебя учить тому, чего не научилась делать сама?

«Учить только тому, что сам умеешь делать».

– Мам? Спасибо тебе! Я точно знаю, так не каждая мама скажет!

– Але, Ритуль! Сонька-то у меня умная растет!

На двадцатом году жизни Соня знала, что думать для нее – самоценный процесс. Интуиция тоже служила верой и правдой, – например, она помогала определить, когда врут. Соня замечала любую фальшь и немедленно концентрировалась, едва начинали звучать рассуждения о взаимоотношениях людей. Она писала стихи, дружила с мальчишками, а девчонки около нее надолго не задерживались. Она так и не научилась сплетничать, не интересовалась украшениями. Все, что важно для подруг, казалось ей похожим на разговоры Тины, которые она слышала в детстве. Но детство свое Соня помнить больше не желала. Тем более что оно внезапно кончилось.

Какой чудесный запах плыл по дому от растворимого кофе из жестяных баночек рыжего цвета! Это любимый мамин напиток. Берта частенько болела и вызывала участкового врача Карину, очень красивую женщину, с которой они вместе подолгу пили кофе, курили и болтали. Когда Берта в очередной раз прихварывала, Карина выписывала ей больничный и потом забегала на перекур каждый день.

Карина делилась со своей пациенткой любовными историями, рассказывая о них достаточно громко и откровенно смеясь. Соня сравнивала их разговоры с тем, что по вечерам мама передавала Тине. Поистине в этом мире не стоило кому-нибудь доверять!

В ту осень Берта вернулась с юга и вскоре почувствовала себя непривычно плохо. Карина положила ее в больницу, но, пролежав там месяц, Берта не поправилась.

Из больницы она вышла тревожной и растерянной. По вечерам Соня сидела рядом с мамой в уголке ее дивана и слушала рассказы о жизни, не погружаясь особенно в их смысл. Соня видела, что мама не может уснуть, и очень хотела ей помочь. Тогда она прищуривалась, смотрела, как будто перед ней карты, и одновременно сквозь реальную картину представляла лодочку, где лежала и слегка покачивалась мама. Нужно было ясно увидеть, как лодочка неслышно плывет в разбавленном молоке. Соня всматривалась в эту субстанцию, в очертания лодочки, к ней отчетливо подступал запах молока и свежей воды, так что по спине пробегали мурашки, а мама успокаивалась, говорила медленнее и незаметно для себя засыпала. Соня уходила в другую комнату, закрывала дверь, вытаскивала «беломорину» из маминой пачки и прикуривала. Это была гадость, гадость! Папироса летела в форточку. Но оставался привкус, который не проходил даже после чистки зубов. Этот привкус угнетал, тревожил, он как будто возвращал мысли Сони к чему-то, о чем она думать не хотела.

Они пригласили платного врача.

– Вашей маме нужны положительные эмоции, – сказала врач, принимая конверт.

– Просто у меня было мало радости в жизни, мне нужно больше радоваться! – повторяла позже мама, которая эти слова слышала. Радоваться… Но чем Соня могла порадовать свою маму? Что вообще она могла?

Через пару недель срочным звонком Карина вызвала Соню в туберкулезный диспансер: «Мы с мамой здесь. Приезжай немедленно!»

В коридоре диспансера сидела Берта, бледная и отрешенная. Соня кинулась к ней целоваться.

– Не подходи ко мне, Сонька, у меня туберкулез! Тебя сейчас тоже будут проверять. Если и ты больна, лучше бы я умерла!

В кабинете флюорографии Карина шепнула Соне слово «формальность» и побежала утешать Берту, что с дочерью все в порядке. Соня вышла в коридор, хотела сесть к маме поближе, но та смотрела безучастно и сделала знак отойти. Потом две медсестры куда-то Берту увели, уверив, что это ненадолго, а Карина вызвала Соню на лестницу. Там она прижала ее к стене плотно, и девушка ощутила чужой запах.

– Соня. Мама ничего не должна знать. Мы положим ее в туберкулезную больницу, пусть считает, что ее лечат.

– Почему «пусть считает»? А ее будут лечить?

– Соня. Ты взрослая, ты должна понять. У мамы не туберкулез. Это метастазы.

К Новому году Берту выписали из больницы на три дня. Ее познабливало, и гостей они не приглашали. Но накануне Соня, которая все продумала до мелочей, завела беседу о том, что вдвоем скучновато и хорошо бы позвать Сашу. Тина ничего не знала о диагнозе дочери и уехала на неделю к дальним родственникам. Берта против Саши не возражала. После этого Соня пустилась в пространные рассуждения о том, что теперь скучно будет Сашиным родителям и что хорошо бы пригласить и их. «Ведь мы с Сашкой друзья и всегда будем друзьями, я бываю у него дома. Почему бы родителям не познакомиться?» – уговаривала Соня. Мама согласилась, Сашины родители тоже.

В новогоднюю ночь дети объявили, что решили пожениться.

Стоявший в этот момент Петр сел, Мария схватилась за сердце и вяло произнесла, что никого, кроме Сони, не представляла, а Берта ахнула и выбежала из комнаты. Соня понеслась за ней. Мама плакала.

– Ты это из-за меня, Сонька? Не надо!

– Ну что ты, мам, мы любим друг друга! Мы хотели сделать тебе

сюрприз!

Через два дня, снова ложась в больницу, Берта спросила:

– Скажи мне, Сонь, ты девушка? Это чудесные люди, Сашины родители, но я точно знаю людей такого типа, им очень важна эта капля крови. Скажи правду! Потому что, если нет, я тебя научу.

Но как можно сказать правду! Ведь тогда получится, что мама жизнь прожила зря? На какой-то миг Соня дрогнула. Но сделала усилие. Сдержалась.

– Ну что ты, мам, у меня все в порядке. Не волнуйся, – спокойно ответила она, сознательно соврав впервые в жизни.

Через два дня молодые подали заявку.

Через две недели Берта умерла.

За три дня до этого Соня со своей будущей свекровью приехала навестить маму в больнице. Она считала – маме спокойнее знать, что ее ребенок под присмотром, и вовсю ластилась к Сашиной матери, обнимала ее. Вечером Берта пожаловалась Алевтине: «Сонька так к ней жалась, так сияла, я больше ей не нужна!»

Только спустя годы, когда хватило мужества вспомнить, о чем не смолчала Тина, Соня дала себе очередную клятву – думать над всем, что она произносит, чтобы попусту не причинять боли людям. Эта клятва была практически невыполнима, потому что «предугадать, чем наше слово отзовется», для обычного человека – редкая удача.

За два дня до смерти Берту выписали. Родители Саши договорились со своими друзьями временно поместить ее в другую больницу. В машине-перевозке мать и дочь остались ненадолго одни, и Берта сказала: «Это, наверно, за все мои страдания Бог посылает мне сейчас такую радость. Какие люди рядом с тобой!»

В новой больнице пациентку поместили в маленький бокс, где лежала раздетая женщина, тело которой сплошь покрывали сиреневые и черные подтеки. У нее рак четвертой степени, было видно, что больная мучается страшно. Она курила и стонала протяжно, как будто подвывало привидение. Вечером Соня ушла с тяжелым сердцем.

От стонов новой соседки Берта не спала всю ночь и, когда дочь приехала назавтра, взмолилась:

– Забери меня отсюда, Сонька! Пожалуйста! Я здесь умру! Если нельзя домой, я готова по-пластунски ползти обратно в инфекцию!

Соня представила себе, что ей предстоит. И холодным рассудком поняла, что все сможет. И принести, и вынести, и обработать. Она научится делать уколы, потренируется на себе. А главное – Соня даст маме то, в чем она так нуждалась, – лодочку, в которой ее бы обласкивал спасительный сон.

– Я завтра утром приеду с вещами и тебя заберу домой. Ты потерпишь?

– Правда? Мы сможем? Ведь у меня туберкулез! А он лечится! И мы еще с тобой посидим с ногами на нашем диване?

– Сможем. И конечно посидим… Мам? А хочешь, мы отложим свадьбу, пока ты не поправишься полностью?

Мама приподняла голову, карие глаза заблестели как раньше, когда она требовала.

– Обещай мне. Обещай мне, Сонька, что ты ни под каким видом не перенесешь эту свадьбу. Что бы ни случилось! Ты меня поняла? Что бы ни случилось!

– Поняла, – жестко сказала Соня, и это было правдой. Ей стало ясно, что о своем диагнозе мама знает.

Потом она еще сидела рядом, топталась, дурачась, в дверях, шутила с мамой и заставляла себя улыбаться сиренево-черной женщине на соседней постели. Берта отправляла Соню, та не уходила. Наконец Берта устала и сказала с легким раздражением:

– Все. Иди уже. Как ты мне надоела!

На следующее утро, когда Соня появилась в больнице с тюком вещей, чтобы забрать маму, ее встретила Мария Егоровна: она организовывала перевоз Берты домой и с машиной «скорой помощи» приехала раньше. Соня поднималась по лестнице, будущая свекровь вышла навстречу, остановила, взяла за локоть…

– Мама умерла, – произнесла она и навсегда осталась человеком, принесшим эту весть.

Лестница, коридор, бокс с одной кроватью, мама. Ее глаза как будто смотрели, а по лицу разливалась такая настоящая, такая живая боль, что невозможно поверить – не прозвучит даже стон, мама больше не отзовется. Соня коснулась ее еще теплой руки и несколько раз позвала:

– Мам… Мам… Мам?!

Постояла. И вышла из палаты.

Она не закрыла маме глаза. Не осталась рядом. Прошла мимо сиренево-черной женщины, вывезенной на кровати в коридор. Женщина взглянула с ненавистью и отвернулась. Коридор, который вчера был прямым, казалось, расширялся и сужался, как тело матрешки. Соня могла думать. Она подумала, что больная несчастная женщина ненавидит маму за то, что она уже умерла. А Соню ненавидит за то, что молода и жива.

Потом она ехала в «скорой», в той самой машине, на которой должна была отвезти маму домой. Ее отправили за паспортом Берты, и Соня держала на коленях тюк вещей, с которым приехала в больницу. Она все время повторяла одни и те же слова: «Мама умерла».

Молодая соседка Алеся выплыла из туалета, везя тряпку по полу, когда Соня вошла в квартиру.

– Умерла, – сказала Соня, но голоса не услышала.

– Привезла? – догадалась Алеся.

– Умерла. – Соня сделала усилие, чтобы ее голос прозвучал.

Алеся охнула и распрямилась, тряпка медленно опустилась на пол, а Соня снова шла по коридору и не хотела заходить в комнату, потому что не знала, где паспорт, и не помнила, как оказалась дома. Потом она выдвигала ящики, рылась на полках и повторяла себе вслух: «Никогда. Никогда не говори тем, кого любишь, что они тебе надоели. Потому что ты можешь завтра умереть. И уже не успеешь…»

Назавтра Соня сидела с маминой записной книжкой, набирала номера телефонов и говорила, каждый раз слушая свои слова и постигая их смысл: «Умерла. Она умерла. Мама умерла».

Соне предстояло пережить и понять еще что-то чрезвычайно важное, прежде чем она осознала, что на этот раз мама «уехала» от нее навсегда. Прежде чем крепко-накрепко закрыла двери, за которыми хранились воспоминания и клятвы ее детства.

Она обзванивала знакомых, когда полуживая Тина вдруг подошла близко, почти вплотную, и сказала бесцветно:

– Не приглашай отца, Сонечка. Мама сказала перед смертью: «Передай Соньке, пусть она отомстит за меня папеньке».

Соне тоже хотелось кому-нибудь отомстить.

Нужно было сходить на мамину работу за материальной помощью. Она пришла и стояла в подвальчике НИИ рядом с лабораторией, где раньше бывала часто, ждала. С конвертом в руках появился Кожновский.

– Вот, возьми, пожалуйста, Соня. Если нужна какая-то помощь, ты скажи. Мы все очень, очень любили маму, мы тебя не оставим, – ласково заговорил он, седой высокий человек, положивший руку на Сонино плечо.

Она смотрела на него, решалась, решалась… До этого времени все свои негодования она сдерживала, но тут отважилась, отступила на шаг, вдохнула поглубже, прищурилась и по складам произнесла:

– Я вас не-на-ви-жу!

А он вдруг замотал головой, заплакал и протянул к ней обе руки:

– Ненавидишь? Ну что ты, что ты… Бедная моя девочка… Ну ничего, ничего… Это потом пройдет…

Он еще что-то приговаривал, а она стояла, ошеломленная откровением, которое накрыло ее, как лилипута огромная шляпа. Она это видела, чувствовала, ему действительно больно, он не врал!

«Ненавидеть глупо! – Соня не знала, она думает сама или эти слова слышит. – И мстить глупо!»

За что мама ненавидела Кожновского? Он же не виноват! Соня кожей ощущала и знала точно – старик сейчас говорил правду!

Никто не виноват.

Никто не умеет думать ни о ком, кроме себя.

Никто никого не видит.

Бедный Кожновский. Бедная мама. Бедная Тина…

Соня никогда, никогда, никогда не будет мстить папеньке. Она научится всех понимать. И жалеть. Она больше никогда никому не будет мстить.

На похоронах Соня смотрела в лицо умершей, и ей казалось, что мама улыбается. Тогда она тоже улыбалась в ответ. Будущая свекровь напоминала Соне, что нужно вести себя прилично. Отец плакал.

Люди часто не понимают друг друга, и это тоже замысел Бога.

Ты, конечно, помнишь о Вавилоне, Путник.

Бог разделил человеческий язык на множество языков, в наказание за бесцеремонность людей Он послал им в общении нищету, чтобы ее преодолевать.

Ты знаешь, Путник, люди очень старались, люди – трудолюбивое племя, но башня строилась в иную сторону от цели, потому что в материи Бог непостижим.

Люди получили обратный результат. Творец вмешался в дерзкий процесс, и смертные перестали понимать друг друга. Но замысел Бога всегда превышает размеры знакомых человеку определений.

Вспомни апостолов Христа. По сошествии Святого Духа многие из них заговорили новыми языками, но люди убивали их, и знание языков не смогло помочь ученикам объяснить себя.

Немного избранных родилось на Земле, чтобы от рождения служить Создателю, не сделав попытки насытить душу благами мира.

Эти молитвенники всех вер существуют в веках для того, чтобы люди могли, совершая ошибки и набирая опыт, расти. И человечество взрослеет неторопливо.

Они так же редки, как гении искусств и наук, но именно они – несущие колонны Замысла. Обычные же смертные – строители Вавилонской башни – путают понятия и, насыщая тело, верят, что насыщают душу. Люди разных устоев собратьями себя не считают, закрываясь этим от прозрений. Ибо дверь, ведущая к прозрению, в стене единства.

Всмотрись, и ты увидишь то же неприятие друг друга, ту же неспособность понять каждого каждым, ту же нищету.

Довелось ли тебе наблюдать за сообществами, объединенными единой верой? Там страсти еще более сгущены, потому что ограничены методы сражений.

Даже те, кто положил время и силы, чтобы постичь, как мыслит человек, страдают и не могут обрести победу в этой страстной борьбе всех со всеми.

Одни подвешены в постоянных сомнениях.

Другие оставили неуверенность за спиной. Поверив однажды в свое превосходство, они отдалились от Бога.

Им повезет, если смерть не придет к ним внезапно. Возможно, тогда при жизни они успеют понять, что двигались не к источнику, а от него.

Мудрецы всех вер расскажут тебе, что тем, кто смог хоть однажды услышать ответ на свою молитву, будет проще вернуться к истокам.

Помнишь, Путник, как раскрывается любая судьба?

Она начинает свое шествие с бунта, нарушая покой окружающего мира.

Подобно куриному самцу, который разбивает тишину на рассвете, мятежный юнец оповещает округу о том, что настало утро его жизни. Отбросив опыт поколений, он призывает всех перевести часы и подладиться под его календарь.