За тот период Ольга сильно похудела. Как ее это радовало! Она знала, что все потерянное ее телом здоровье передалось Лиле, что это явный знак правильно выбранной тактики.
Когда девочка стала совсем слаба, переход от дня к ночи уже обозначался только приглушением света. Люша прижимала к себе любимую куклу Алису, которая, конечно, проходила такое же «лечение», как и ее маленькая «мама». И так же, как Ольга каждый день перед сном шептала в тающее ушко своей дочки горячие заклинания обязательно без частицы «не» (где-то прочитала, что мироздание может перепутать и услышать вместо «не болей» только «болей»), так и Лиля шелестела свистящим шепотом на ушко своей Алисе: «Выздоравливай скорее, будь здорова, моя доченька»
Обычно Ольга устраивалась спать на краю Лилиной кровати в максимально неудобной позе, чтобы своей ничтожной болью в теле выкупить у бога для дочери хотя бы краткий перерыв в страданиях.
В тот день она почему-то сказала мужу, что сегодня спать не ляжет совсем. А он не стал ее отговаривать. Сказал, что тоже просто посидит в коридоре. Ольга обрадовалась: по ее расчетам бессонная ночь родителей должна была сформировать над девочкой непробиваемый защитный купол. Почему именно сегодня? На этот вопрос Ольга не смогла бы тогда ответить.
Непроглядную темень за окном палаты нарушали только редкие снежинки, отражающие свет фонаря. Первый снег! Они с дочкой его очень ждали в этом году – как символ новой, белой полосы жизни. Ольга хотела было поделиться чудесной новостью с Люшей, но решила пока не тревожить ее хрупкий сон.
Сидя у кровати Лили Ольга вдруг смертельно захотела спать и тут же устыдилась этого. Но организм упрямо требовал свое. Она провалилась и почти сразу, вздрогнув, проснулась от ощущения пустоты в своей руке. Лиля вытянулась в струну и смотрела прямо на нее страшными, горящими болью глазами.
– Доченька! – закричала Ольга, не осознавая, почему кричит.
Забыв об обязательном контакте с кожей дочки для передачи здоровой энергии, она схватила ее за бесплотную, почти пустую ткань пижамы.
На крик в палату прибежал муж, но его энергия уже не понадобилась.
Огонь в глазах Лили перешел в тление, и угольки скоро подернулись пеплом смерти. Ольга знала, что в этом виновата только она. Она все-таки ослабила накал своей любви, нарушила обет бессонья, разомкнула контакт.
Ольга не плакала. Слезы были слишком простым, слишком обыденным проявлением горя. Они были недостаточными и даже пошлыми. Плакать можно было над глупыми фильмами о несчастной любви, над книгами, в которых умирает главный герой. А теперь слез не было. Была только черная боль, сквозь которую мир выглядел будто застывшим. Похороны так и запечатлелись в памяти Ольги отдельными кадрами: острый восковой носик среди издевательски ярких цветов, опухшее лицо мужа, всклокоченные деревья с колтунами вороньих гнезд, бесполезные теперь снежинки, замершие над крышкой гроба, летящий в бездну могилы ком глины…