«Кровь дурная, кровь гнилая…»
Алекс вдруг понял, понял самым своим нутром, чутьем звериным, не человечьим – и резко повернулся к окну.
Николь сидела спиной к дому на каменной, изъеденной лишайником скамейке: все то же яркое платье, все та же кожаная куртка. Только длинные волосы были теперь перехвачены красной лентой и украшены вырезанными из бумаги цветами и бабочками, такими же черными, как набежавшие к вечеру тучи.
Девчонка не пела – заговаривала. Алекс не мог бы услышать, но он чувствовал. Как чувствовал духоту и навязчивый запах гнили, как чувствовал неровности старого паркета да тяжесть потолочных балок, которые вдруг оказались так низко. Дом вибрировал, дом… подпевал?
– Николь любит День Всех Святых. Странно, ведь она не жалует духов, – Елена посмотрела в окно, туда, где Николь распутывала моток искусственной паутины, и заговорила негромко, но так неожиданно, что дом послушно притих и замер.
Замер и Алекс, но лишь затем, чтобы передернуть плечами и устало откинуться затылком на холодную створку книжного шкафа.
«Я вчера перебрал», – мелькнула короткая мысль. И тут же полегчало, и даже пахнуло сладкой осенней свежестью, живой и гулкой, будто где-то открыли окно, и прохладный воздух, просочившись сквозь щели, разогнал затхлость, но лишь притушил, не развеял дурные мысли.
Елена так и не выпустила рамку из рук: вглядывалась в чужие, но знакомые черты, хмурилась, что-то шептала, но лишь затем, чтобы в конце концов, сбив Алекса с толку, искренне улыбнуться.
– Всегда гадала, в кого же Николь пошла. Эти брови… как там говорят? Соболиные? В нашем роду ни у кого таких не было, все мы бледные поганки. Теперь вижу: ваша порода.
– Издеваетесь? – проскрежетал Алекс.
Но Елена в ответ только пожала плечами:
– Отчего же? Теперь-то уж можно начистоту.
Вновь посмотрела на снимок и произнесла задумчиво и устало, как говорят о несбывшемся:
– Николь могла вырасти красивой женщиной, если бы… Ненавижу это «если бы». – И, резко вскинув голову, вдруг спросила: – Ваша бабушка, она жива?
– Ясное дело! – выпалил Алекс и, подойдя ближе, решительно забрал рамку, чтобы тут же положить фотографией вниз.
О том, что бабушка его прокляла и выставила из дома, узнав, что решил вслед за родителями податься на чужбину, говорить не хотелось. Но Елена, должно быть, уловила что-то в его взгляде, сочувственно улыбнулась, и Алекс не сдержался:
– Раз вам про бабушку интересно, может, и про маму послушаете? Она знала! Знала обо всех… вас! Но отец только отмахивался, обвинял, что ей мерещится, что ей лечиться надо.
От улыбки не осталось следа. Елена потемнела лицом и отчеканила уверенно и четко:
– По крайней мере, ваша мать связалась с ним добровольно и добровольно все это дерьмо глотала. Не нравилось? Что ж, есть такая штука – развод. И, кстати, дела покойников меня не сильно-то и волнуют.
Она казалась собранной и непоколебимой, но, присмотревшись, Алекс заметил, как дрожит ее подбородок, как напряглась шея, как пульсирует жилка под покрытой веснушками кожей.
– Что вы хотите знать, Сашенька? Что ваш отец не понимал слова «нет»? Что, раз начальник, привык получать все, что пожелается? Что через неделю он уже и имени моего не помнил? Вы не захотите слушать эту историю. Так что угомонитесь, юноша. И яд свой оставьте-ка при себе – пригодится потом поплевать на могилу отца.
Алекс готов был вспыхнуть и возмутиться, но быстро понял, дело это пустое. Повзрослев, он узнал об отце больше, чем хотелось, больше, чем следовало знать сыну, и давно не питал иллюзий.
Можно было, конечно, задать десяток вопросов. Знал ли отец о девчонке? Конечно, знал. Рассказал ли маме? Вряд ли. А если рассказал, то когда? Помнила ли она еще свое имя? Помнила ли хоть что-то из прежней жизни или давно потерялась в сумеречных лабиринтах угасающего разума, в которые другим не было хода? И – главное – как вышло, что даже по другую сторону океана, в чужой стране они вдруг собрались в этом доме, под одной крышей?
На каждый из вопросов был свой ответ. Но Алекс не нуждался в чужих откровениях, он не собирался облегчать ничью ношу или отпускать грехи. И все же вздрогнул, когда Елена внезапно призналась:
– Я не собиралась рожать. Я не хотела ребенка. Но моя мать была фанатичкой: из тех, кто ходит по домам, разносит брошюры и цитирует Писание. «Покайся и живи – или откажись и умри».
– Это не из Писания, – скривился Алекс, умолчав, что и его бабушка – та еще фанатичка. – Жил-был в Либерии верховный жрец-каннибал, убивал детей, ел их сердца. А потом явился к нему Иисус, молвил слово – вот и раскаяние, вот и счастливый конец.
– Николь бы понравилось. Мертвые младенцы – как раз в ее духе.
И вновь Алекс не стал задавать вопросов. Скрестил руки, подошел к окну: девчонка, которую он не собирался звать сестрой, стояла теперь у пруда и кормила уток. И снова Алекс не мог рассмотреть ее лицо, и снова это внушало тревогу.
– Теперь давайте-ка я угадаю, – предложил он Елене. – Первая клиника, вашу дочь отправили туда на принудительное лечение?
– Да.
– Она опасна?
– Три года назад Николь столкнула девочку с лестницы. В первый же день в новой школе, они даже знакомы не были. Но с тех пор Николь никому не причинила зла. Только… – Елена провела растопыренной ладонью по щеке, оставила на коже пыльные полосы, и рука, вздрогнув, безвольно упала на колени. – Вы ведь с ней говорили, вы сами все видели…
Но единственное, что он видел: как Николь подошла к воде, как шагнула на каменную ступеньку, ведущую вниз. А затем еще один шаг – и тут же увязла, провалилась в тину. Видел, как колыхнулась вода, как разошлась кругами, как круги эти множились и росли. И, наконец, как вода сомкнулась над светлой головкой…
Осталась только красная лента да темная рябь.