– Исключено. Это мог быть, кто угодно, но только не она. Она бы не поступила так! Слышите?! Это не она! Вы же понимаете, что ее кто-то подставил?! Кто-то пытается ее оклеветать, – уверяю я всех и сам себя. Неважно, что сегодня безразличие ее ко мне предстало в такой наготе, но… она бы так не обошлась со мной. Да и зачем ей это? Брендон. Он это сделал, чтобы целенаправленно уничтожить наши жизни! И я докажу это. Тайлер, звони эксперту. Надо отправить записку на почерковедческую экспертизу. Я и сам могу одним взглядом определить по записке, что это не она. И как прямого, так и косвенного участия к делу она не имеет.
Она сотворила такую подлость, руководствуясь низменными мотивами, чтобы мне насолить? Мысленно я представляю себе сцену, где Милана осуществляет свой план против меня, и мое тело охватывает смертоносная дрожь. Если за правду окажется, что это она, то… моя жизнь кончена.
– Кто-то замутил грязные дела вокруг нашей Миланки… Эти двое -марионетки в чьих-то руках… Кто играет с ними? Я могу дать клятву, что это не моя сестра! – в сильном волнении восклицает Питер и его внутренний диалог становится услышанным всеми: – Да ну нет, это какая-то ошибка. Ошибка. Подставили её. Это не так! Не так! Миланка, не смогла, нет, не смогла! Нет. Я… я… Я умру, если с ней что-то произойдет… Умру… – Его губы трясутся и слова звучат в нелогической последовательности.
Тайлер, сам взволнованный полученной новостью, вставляет:
– Вами говорит сердце, которое не пришло к согласию с головой. Как бы мы не верили, Джексон, Питер, но так говорят показания соучастников… Пока это единственные доказательства, и мы обязательно проведем все следственные мероприятия, чтобы разобраться, кто причастен к этому на самом деле. И… по закону… полицейские должны задержать…
Я ничего не вижу вокруг от зверства, которым наполняюсь:
– Нет и еще раз нет! Никто не посмеет с ней этого сделать! Никто! Ты сейчас же прикажешь им, чтобы они и пальцем не касались её. Какая-то записка и ее инициалы в ней еще ничего не говорят. Это лишь гипотеза, не имеющая убедительных доказательств! В противном случае, я возьму вину на себя!
– Или это сделаю я, – твердо говорит Питер, чересчур позеленевший.
– Вы с ума, что ли, посходили?! Мы найдем виновного, и только он сядет за решетку! Я привлеку отца. Джейсона еще можно… Корреспонденты к вечеру будут поджидать нас… Я попытаюсь что-то придумать, как избежать массового разлета новости… – Ритчелл задета словами мужа.
– Нет! Без Джейсона! – с грубостью отрицаю я. «Мой отец ни капли не отличается от Брендона. Чрезмерно озабоченный работой, статусом и эгоизмом. А не заодно ли он с ним?»
Питер в нервном расположении не ввязывается больше в беседу, быстро печатая что-то в телефоне, произнося какие-то слова себе под нос.
– Ритчелл, дорогая, прошу тебя, попробуйте с отцом провернуть такой план, чтобы ни одна душа не узнала об этом бумажном куске! И… – Она звонит отцу, и он, выйдя из дома, оказывается с нами. Тайлер передает ему детали случившегося, и он второпях, удалившись в машину, делает звонки личным адвокатам.
– Я с вами лечу! – На эмоциях принимает решение Питер, нанося удар по женскому сердцу. Я поражен. Огорошенная супруга вздрагивает и с ощущением внутреннего глубокого страдания, чутко замеченного мною, жалобными мокрыми глазами обозревает его:
– Питер, а я? Ты… летишь, а я? Как же я, твоя жена?
Я чувствую электричество в воздухе, проживая чувство, испытываемое ослабевшей разочарованной женщиной на себе. Мы с Тайлером не проявляем никаких коммуникаций. Безмолвие и тайная боль в глазах супругов. И снова настает горькая минута. Брат не посмеет бросить Милану, нуждающуюся в помощи, и способен даже на то, чтобы оставить любимую… У обоих наполняются слезами глаза, и в молчании они расходятся по двум разным сторонам. Больно за них. Я понимаю и одного, и другого, бывал и в том, и в другом положении. Но помочь их отношениям смогут только они сами, и я не буду вмешиваться.
Я тяжело вздыхаю с мыслью: «Он немыслимо по-особенному всё ещё любит Милану».
– Пора выдвигаться, дружище! Мы не можем терять времени. Люди Эндрю уже ждут нас в Испании. А супруги разберутся без нас, – с отчаянием в ночную тишь молвит Тайлер и возвращается в дом, чтобы попрощаться со всеми и взять свои вещи и мой телефон, разрядившийся и оставшийся лежать на кухне.
Поглощенный уже только тем, как спасти любимую я, кажется, враз ослеп к другим вещам. Меня уже не волнует ничего – когда одна половинка бьется в такт с другой, и, если ей угрожает опасность, мы уже не думаем о себе, лишь бы спасти её. Многие назовут это жертвенностью, ибо нас не посещает мысль, что станет с той половинкой, когда мы сами подвергнемся такой же участи, а я называю это любовью.
Через полчаса мы с Тайлером держим путь к аэродрому и со словами, внезапно звучащими в моей голове, которые так хорошо отложились в моей памяти из рукописи «Любовь бессмертна: «Независимо как бы тяжело не было сейчас, наступит день, когда сердце будет трепетать от счастья, а душа возносить поклон миру», я с разбившимся сердцем поднимаюсь по трапу, захожу в салон, и вскоре мы взлетаем.
Как послать утешение морщинистому сердцу?
Глава 79
Милана
Повернув дверной засов усталым движением, с искажённым скорбью лицом, я захожу в дом как можно скорее, спасаясь от непогоды. И Мадрид провожает отца дождевыми слезами. Все события, связанные с приобретением счастья и мгновенной его утратой, разодрали меня… Насколько же человека может поглощать боль, без физического насилия. В памяти каждую секунду воскрешается картина похорон отца и тяжёлые слезы, которых я и не ощущаю, скатываются по моим страдальческим впалым щекам.
Пространство вечности заставлено памятниками, гранитными плитами… Когда-то человек ходил по земле, а ныне на его месте каменная глыба и единственное, что остается от него – фотография, где на его губах сияет улыбка (и не знал при жизни он, что этот снимок будет с ним в том мире) и инициалы, отличающие его от других усопших. Ни один из памятников не обходит дождь, плесень, сырость, мох, даже самых богатых представителей. Сонное мертвое царство. Всё погружено в хаос. Ступая по той тропе ощущается вечный холод, вечная мерзлота, пробирающая до костей.
Памятник – это же искусственное отражение облика усопшего: его «рука», которую пожимают, прикладывая ладонь к скале. Не для этого ли они были созданы? Не для того ли, чтобы создать некую иллюзию, что умерший рядом, будто от него еще что-то осталось? Ты приходишь на могилу, садишься на лавочку, взираешь на изображение того, чей голос так давно не проходил через твой слух, но он все еще звучит в твоем сердце, и улыбаешься, сквозь слезы, произнося тихое: «Привет…» Ты разговариваешь с усопшим так, словно он сидит напротив и слушает, впитывая каждое слово о событиях твоей жизни. А потом настает пора уходить, и ты, чтобы пожать «руку», «приобнять», склоняешься к надгробию, а затем медленно опускаешь ладонь к фотографии, смахивая с неё пылинки, пятнышки, оставленные ненастьем… И так каждую встречу. Год за годом. Наверное, так проще и так легче… Это облегчает боль, делает ее менее острой.
Если бы только можно было бы исследовать мою душу, залезть поглубже и понаблюдать за ней, то сторонний смотрящий увидел бы её скрюченную, тяжело дышавшую, на костылях, перебинтованную десятками лент, из которых струйками сочится кровь. Тело еще можно как-то приукрасить, возобновить красоту, а вот душу, её так просто не замажешь. Какая-то часть меня ещё не до конца уверовала в эту потерю. Я потеряла человека, принёсшего мне настоящее счастье за считанные дни. Почему так происходит? Тот, кого я считала предателем, простирая ежедневно к нему злобу, подстрекая её худшими моментами прошедших лет, был ангелом-спасителем. И как забыть эти счастливые мгновения, подарившие мне этим человеком? Насколько близок нам человек, настолько нам и дороже память о нем. Память. От неё не избавишься. Одна мысль, владеющая человеком, может сделать его бессильным. Заклейменная в мозгу, она попадается на глаза, на что бы ты ни взглянул, куда бы ты ни пошёл, чем бы ни был занят. Мы все порабощены ею. Она использует нас, чтобы в подходящий момент, какой ей вздумается, взять и напомнить то, что хотелось забыть. Бессильным минутам в моей жизни и нет конца.
И последний разговор с Джексоном окончательно разорвал мое сердце…
«Ты дарила мне то, чего я не получал в детстве и я, как оголодавший лев, вкушал твою любовь, заполняя пустоты, под действием тактильности – с каждым прикосновением твоих губ. Да, я не умею сопереживать так, как ты: я сделан из другой породы…»
«Но детские раны настолько глубоки, что не все они, как сказал мне доктор Фишер, исчезнут до конца, не оставив и мазка от долгого существования. Ибо истинная природа человека уникальна при рождении и есть в нас такие черты, которые невозможно уничтожить…»
«И ты знаешь, ты возбуждаешь во мне малейшие подозрения на то, что твой обман исходит от нерешительности. Определись, кого ты любишь, а кого – жалеешь. Самообманом ты не изменишь свою жизнь!»
«Однажды ты навеки уходила… Ты забыла то, что с нами было после этого расставания? Как нас разрывало…»
«Но ты уже не ребенок. Повзрослей, Милана! Разорви черную паутину жалости, оплетающую твое сердце… А пока… между нами одни мгноточия… Я пересытился. С этой секунды я не буду тебя принуждать быть со мной… Но, повторю, я буду заботиться о тебе, соблюдая дистанцию…»
«Несмотря на весь свой гнев, моя любовь к тебе, поселившаяся во плоти, бессмертна».
Закрытый от мира на замок, маленький недолюбленный ребенок, в котором созревал комплекс неполноценности. «Он заключил свое сердце и душу в клетку». Он остро переживал и переживает отвержение любви. Как я могла так несправедливо о нём подумать? Это был слишком тяжелый удар по его чувствам. Я самый ужасный человек на свете и приношу другим только страдания.
– Милая, ты вернулась? – издаётся звонкий бодрый голос Даниэля, но пролетает он сквозь меня. Беззаветно отдаёт он себя, любовью источено его сердце. А я заглядываю в своё сердце, и меня грызёт досада, что спустя столько времени я ничего так и не нашла в нём, за исключением чувства, не позволяющего мне бросить его… Я упорно продолжаю не сознаваться самой себе, что не полюблю его никогда, будто играю в игру со своими чувствами. Джексон прав. Я разорву эту черную паутину жалости. – Я так тебя ждал. И не сидел я без дела. Мои занятия не бесплодны. Поздним вечером я почувствовал все пальцы на одной ноге и учился опираться на нее! – Счастье так и неторопливо льется из его уст.
Утерев глаза, (уже по привычке, находясь в этом доме, непозволительно лить слезы, чтобы в больном не потерялось присутствие духа в его борьбе за жизнь) я неторопливо иду к нему, оставляя свои вещи на полу. Одна секунда и я вижу, как бедолага стоит на костылях и со скрежещущим звуком, неприятно отзывающимся в ушах, подвигается ко мне. Он показывает мне результаты своих стараний, и я стараюсь улыбаться. Никому не понять, каково это растянуть губы на сантиметр, когда ты переживаешь смерть души.
– Я горжусь! – слабым голосом радуюсь я за него. Изучив мое лицо и поняв мое состояние, Даниэль ласково гладит по моей мокрой щеке и шепчет, едва сдерживая слезы:
– Я чувствую твою боль.
Нуждаясь в объятиях, я прижимаюсь к нему и, не переставая плакать, горестным монотонным голосом волочу:
– Как мне жить без папы…
«Я допустила непоправимую ошибку, не дав отцу высказаться и позволив ему столько дней находиться в ожидании меня…» – корю себя и не могу не корить.
– Смерть непререкаемым тоном избавила его от страданий, любимая. Мы не имеем права противиться ее воли. Я сам подобным образом думал, когда потерял родителей… Но ведь живу… правда… – Его голос падает. – …правда не было ни дня, чтобы я не вспомнил нежного голоса матери, пробуждающего меня ото сна, и добрых глаз отца… – Я отпускаю судорожный вздох. В воображении припоминается громкий надрывный плач Марии, и я слышу его снова. С силой зажмуриваю глаза, прикрываю ладонями уши, но надгробные рыдания по-прежнему не покидают меня, вызывая ту же трясучку в теле. – Тебе нужно прилечь. Поспать. Ты вся дрожишь. – Я качаю головой в стороны, имея в виду, что сон придаст мне еще большее разбитое состояние.
Взяв мои руки и приложив их к себе, лаская меня по-матерински, он с убеждающей интонацией подает фразу:
– Я никогда тебя не оставлю.
Благодарю его тихим звучанием голоса и полуулыбкой. Он прислоняет свои губы к моему лбу:
– Я рядом.
– Я знаю… – И обратясь к мыслям о разговоре с тем неизвестным человеком, спрашиваю у Даниэля: – А где Армандо? Анхелика?
– Я проснулся, а их уже не было. Ночью я слышал, как Мэри кашляла. Полагаю, уехали к врачу.
«Или в полицию?»
Я размышляю, что тайком должна позвонить Армандо, так, чтобы Даниэль ничего не слышал.
В тишину он продолжает:
– Я хотел принять ванну, сам, пока никого нет дома, без суеты и лишней помощи, а после – поговорим? Не так сказал. После этого мы поговорим, я обещаю, что буду молчать и послушаю тебя, как доктор, только изнутри… – В проявленной с его стороны настойчивости нет твердого ожидания моих не краткосложных предложений, нет наказа и попыток заставить меня. Этим он и отличается ото всех других. Но мне этого мало, мало, чтобы полюбить…
Когда много всего наваливается на тебя и проблемы, размножаясь, доводят до измученного состояния, то в такие моменты глубже, острее задумываешься и выводишь ценные, кардинально меняющие жизнь, мысли… Я наконец вывела итог из своей дыры, и он таков: этот человек принадлежит к числу тех, кто не предназначен для моего сердца. И я скажу ему. Как только позвоню Армандо и буду убежденной, что они обратились за помощью в органы, я сразу же поговорю с Даниэлем и признаюсь в том, в чем колеблюсь не один день. Если сегодня удастся обговорить с его семьей, как им поступать дальше, защищаясь от угроз, то вечером я изложу правду Даниэлю. Вечером! Я вечером это сделаю! А Джексон? Если я себя не смогу простить за то, что обидела его, то он тем более никогда не простит меня. Я ничем не смогу искупить свою вину перед ним, как и перед Мейсоном, который смог меня понять, но не забыть свои обиды. Он так поддержал меня в Сиэтле, если бы не он… я бы совсем осталась одна. И Ритчелл не понимает меня.
Медленно кивнув, с вымученной улыбкой я отпускаю его и, усевшись, уронив голову на руки, пытаюсь успокоиться и заставить себя переодеться, приготовить что-нибудь, отвлечься и созвониться с Максимилианом, чтобы узнать, возможно ли сократить мой отпуск и приступить к привычному для меня режиму. «В рутине я не буду так часто думать обо всем, что произошло и постараюсь начать жизнь в очередной раз с чистого листа». Неожиданно мне приходит сообщение на телефон и я, вскакиваю, как ошалевшая, читая текст от необозначенного инициалами абонента: «Нам нужно всё прояснить… Я не смогу быть в разлуке с тобой. Подъезжай к коттеджу. Джексон».
Странная вещь. Почему на экране не высвечивается его имя? Хотя… я слышала, когда они говорили с Питером, что у него теперь новый телефон. Закусив зубами внутреннюю кожу нижней губы, в напряжении, и внутренне радуясь сообщению, и мучаясь от тех слов, что наговорила ему, я пребываю в растерянности. Неужели он следом, как узнал, что я улетела, полетел за мной? Питер и Ритчелл его подначивали, наверняка. «Я разрушила его. Мы расстались. Но он все равно прилетел. Прилетел за мной. Он не смог долго злиться. Он понял меня. Я уеду с ним. Уеду. Теперь меня ни что не остановит. Я сегодня же признаюсь Даниэлю и покину этот дом… Мой милый Джексон. Я так тебя люблю». В тех обстоятельствах, в которых мы живём, тайные свидания, тайные письма и звонки – последний способ, позволивший нам видеться. Перестав вникать в смысл слов, я безоговорочно собираюсь на встречу под влиянием веток любовных размышлений: «Джексон ждёт меня. Он ждёт, ждёт… Он любит меня… Скоро мы будем вместе и никогда больше не расстанемся».
Крикнув Даниэлю: «Я скоро буду. Встречусь с подругой по работе», не сменив одежды, кое-как причесавшись пальцами рук, я вылетаю на воздух. «Ему так тяжело… – думаю я, садясь за руль машины. – Мой папа в какой-то мере был для него отцом. Ему тоже надо выговориться…»
Глава 80
Милана
Вечернее небо снова затягивается чёрными тучами. Тьма сгущается. Травы извиваются под мощными порывами ветра. На лужах от прошедшего ливня замирают темные отражения, будто сама природа готовится к чему-то или спасается от кого-то. Отягченное горем мое воображение страшно обрисовывает безмолвную фигуру отца, ходящую за мной по пятам, что я, покрываясь мурашками, под страхом всех историй о духах и призраках, вышедших из могилы, чтобы преследовать тех, кому не успели они сказать что-то важное при жизни, трусливо озираюсь то назад, то влево, то вправо. «И желая видеть вновь и вновь, я поджидал и подстерегал тебя везде…» Жуткая тишь застлала горизонт даже в самых оживленных центральных улицах города. Дождь начинает усиливаться и трезвонить по стеклам, как глухой барабанщик. Редко-редко проскакивает на пешеходе человек, ненароком задержавшийся в магазинах, не предусмотрев прогноз метеорологов. Трепет страха не берется отпускать меня и нарочно пишет всё ту же картину смерти отца, не растворяющуюся в мозгу. «Дочка, не езжай, не езжай сегодня никуда, – откуда-то раздается голос, – дочка, поезжай обратно». Своеобразное ощущение присутствия его со мной спирает дыхание. Не схожу ли я с ума? Встряхиваю головой и, крепче вцепившись в руль вспотевшими руками, я лавирую по дорогам, туша все подсознательные фобии, сводящие разум с пути. Призывая на помощь внутренние силы и выкидывая пугающие меня мысли из головы, я сосредотачиваюсь на одном, представляя, что меня ждёт – теплота домашнего уюта, любимый человек и его объятия, самые нежные и самые искренние. Застряв в небольшой пробке, я решаю предупредить Джексона, что задержусь. Обшариваю карманы, бардачок машины, но не нахожу телефона. Забыла дома. «Джексон дождется тебя. Не паникуй», – утешаю я себя.
Добравшись через полчаса, я еще не выбираюсь из салона и осматриваюсь вокруг через полуоткрытое окно. Ни души. Безлюдно. И темновато от хмурого настроения неба. Разглядываю дом, не понимая, почему нет света, ни огонька. «Мой родной человечек устраивает сюрприз? Готовит романтический стол, чтобы всеми силами вызвать в тебе улыбку», – догадываюсь я и, улыбнувшись домыслу, выхожу, случайно хлопнув дверцей. Сердце облегчается с последующим придуманным в голове эпизодом, что мы с Джексоном уже через несколько минут будем вместе, одни, сидеть в гостиной, пить горячий чай, болтая обо всем, и мои тревоги снимет как рукой, и отзвук скорби меня покинет. С ним я всегда в защите. И его привычная фраза, сказанная голосом, согретым летним солнцем: «Малышка, я так тебя люблю», вновь осчастливит меня. Нависшее водяное облако не перестает омывать землю, и я увеличиваю шаг, морщась от прохладных капель дождя и своенравного ветра, идя по тропинке, проложенной у берега озера. В ногах – слабость и я, спотыкнувшись о скользкий камешек, кое-как удерживаюсь на месте, но не падаю и, чуть нагнувшись вперед, пробегаю, прикрывая руками голову от нарастающих обильных осадков, но мою быстроту укрощает тонкоголосая трель, прозвучавшая над ухом:
– Что, милочка, опаздываем?
Вздрогнув всем телом и с безумным видом обернувшись назад, я ощущаю преходящий через себя враждебный взгляд горящих зловещим пламенем агрессивных глазищ, нагоняющих необъяснимо-страшную волну. Чёрные распущенные, беспорядочно уложенные волосы ниспадают на плечи босой, одетой в льняную длинную сорочку, будто та, едва проснувшись, сразу же выбежала из квартиры в погоне от кого-то. Вздымаемые ветром её вихри в союзе с темными-темными кругами под глазами образуют воплощение бешенства. С языка так и тянется слово – колдунья. Отложенное в памяти выражение «милочка», позволяет определить, даже без видения её лица, кто стоит передо мной. Тягостное чувство неприязни к ней передергивает меня, но не до конца растворяя во мне храбрость и бесстрашие. Онемев от неожиданного её появления и смекнув, что она каким-то образом влезла в наши головы с Джексоном и выяснила, что у нас состоится встреча, все слова застывают в моем горле. «Она обо всем узнала?» Мгновение спустя абсолют раздражительности подходит ещё ближе, скользя голыми ступнями по грязной дорожке, а я, инстинктивно в ужасе отпрянув на шаг назад, окидываю её очарованными глазами и замечаю некую отрешенность в ее сказочном образе ведьмы. Она хорошо вошла в эту роль. «Видела ли девица свое зеркальное отражение? Для чего этот маскарад?» – Мысли лихорадочно метаются, обстроенные страшным безлюдьем, окружившим меня, что сильнее подгоняет панику.
– Вот я и сняла с тебя оболочку безгреховности! – непоколебимо выплескивает она, водя когтями по своим рукам с такой силой, что на её коже остаются красные полоски. – Настал час расплаты! Твой приговор уже подписан! – Её гнев растёт, а интонация заставляет сотрясаться грудь. Сконфуженно пробормотав: «Здравствуй, не ожидала тебя увидеть», я пристально присматриваюсь к ней, с каждой секундой переставая понимать, где я и не блуждаю ли в дебрях ночного кошмара?
От яростно-возбужденной, не оставляющей в покое движения своих рук, слышатся рычания, как с разъяренного пса, стремящегося наброситься на лакомый кусочек.
– Уйди! Я вижу всё сама! Я сама определю её жизнь! – смотря по правую сторону, к кому-то обращается она, подвергая меня еще большему смертельному напряжению. По венам разгоняется адреналин.
Охваченная безотчетным страхом, с сомнениями, зашевелившимися в груди, что я приехала по назначению, – не была ли я обманута её уловками? – говорю напуганным голосом, неистово молясь про себя, чтобы Джексон появился с минуты на минуту:
– Белла, что происходит? Ты… что такое говоришь? – Я недвижно гляжу перед собой, но не на неё.
Беспрерывно с истерикой хохоча, она садится в позу лотоса прямо на слой грязи, собравшейся на гранитной плитке, и, показывая на меня пальцем, как обезьяна через решетку в зоопарке, высказывает в лицо, при этом напуская на себя важность:
– Мне доложили тайну! Всё это время ты была с Джексоном у меня за спиной, изображала святую невинность! – Я дико озираюсь, побелев от её действий, которые для нормального человека покажутся, мягко говоря, неадекватными. Подкожным чутьем я улавливаю, что ей все стало известно. – А я, – её смех становится настолько противным, схожим с ощущением, исходящим от звука при использовании наждачной бумаги, – а я-то видела в тебе обычную девушку. Но модели все продажные и работают через постель. Из-за тебя мой жених расстался со мной, из-за тебя он так поступил! Ты подговорила его, ты украла его у меня! Мы собирались пожениться, а ты подорвала все наши планы! Моей жизни не существовать без него! Мы проводили дни в сладком покое и гармонии, пока не явилась ты! – Прослеживается пагубная одержимость её Джексоном. – Ты сгубила меня! – С её глаз начинают стекать крупные слезы и уже через секунду невыносимые рыдания обволакивают ее голос, делающим его и без того пронзительным, визгливым. После, раздирающим сердце гоготом, с враждебностью она изрыгает, точно в припадке безумия:
– Ты ответишь за это! Вв-вв-еед-ь-ма! Сядь немедленно! Сядь немедленно напротив!
Целостность её внутреннего мира явно нарушена. Довела её до этого состояния – кричащая в ней жажда мести, неудавшаяся любовь и желание иметь больше.
Безропотно покоряясь её приказанию, с отвращением, но без проявлений упреков и злости, я следую запрограммированной в себе позиции, что при разговоре с человеком, гневно выражающимся на тебя, не отвечать тем же и держать свои эмоции под усиленным контролем. «Где же Джексон? Дома ли он вообще?»
– Что ты наделала? Ты могла жить, а скоро уже будешь под землей. – От таких утверждений не по себе. – А-а-а, ты сразу нацелилась на него, как только засекла, что он не из простых. И за нос меня водила. Притворялась, что вы работаете над чем-то вдвоем, но всё это было сплошной ложью! Я делала для него всё… Я ему могу столько всего дать, а чего можешь дать ты?
– Белла, ты, ты… любишь… – я держусь, говоря с уступчивостью, – ты его любишь, очень любишь. Этого никто не отрицает! Ты можешь подарить ему весь мир – и это факт. Ты была с ним, ты дарила ему любовь, но так уж сложилось, что он не намерен выстраивать с тобой серьезные отношения и… – Я пытаюсь, насколько это возможно, молвить мягко, выбрав ход по краям, не залезая в центр.
– Джексон уже платит за то, что бросил меня! – Она будто не слышит меня и показывает жестокие клыки демонов, выбрасывая правду. Или я задела её легкоранимую боль о любви.
Платит? Платит? Вот кто стоял за этим всем. Джексона подставили намеренно. Все беды исходят от известного теперь мне источника.
– Что? Белла! – с тонюсенькой искрой возмущения произношу я. – Ты хочешь сказать, что это ты посадила за решетку того, кого ты любишь? – Гнев пробивается во мне, ведь если бы не помощь моего покойного отца, любимый был бы заключен в тюрьме ни за что. – Ты желаешь, чтобы он страд…
Посылая мне гневный взгляд с бранью, она перебивает на полуслове:
– Я желаю только одного – твоей смерти! – каркающим голосом непоколебимо настаивает она на том, что задумала. – Ты и только ты мне мешаешь!
– Ты здорова, Белла? Что ты такое говоришь? Я не связана никак с решением Джексона, пойми же… – неохотно вырывается из меня, обуянной страшными картинами воображения. Я чувствую себя пристыженной, обнаженной под ее взглядом.
Хриплым от ярости голосом она рявкает:
– И ты туда же! Все твердят… болезнь, болезнь, болезнь, нездоровая! За меня всегда решают и думают другие! Но я себя в обиду не дам! Оставьте в покое моего Джека! Если для вас он – ничто, то для меня – всё. – И ласкательно продолжает, поворачивая голову в сторону озера: – Джек, малыш, не беспокойся, тебя никто не тронет! Ты голодный? Сейчас тетушка Белль расправится с конкуренткой, швырнет её труп по течению и купит тебе сладенькое.
Наблюдаю и шок накрывает меня. Уловив чутьем, что завязывается ожесточенная борьба между мной и Беллой и дело принимает ужасающий оборот, я, поднимаясь, взмаливаюсь о подмоге и решаю сопротивляться, пока не подоспеет помощь. В ушах раздаётся устрашающим гулом: «Смерти, смерти, смерти… … швырнет её труп по течению…» Надо бы чем-нибудь вооружиться, да не чем.
Я слабо защищаюсь:
– Белла, давай успокоимся. Я обдумываю твои слова и… не могу разобраться. Я понимаю, за что ты так со мной, но за что ты так с Джексоном? Он с любовью к тебе относи… – пересохшим ртом вывожу я и непроизвольно замолкаю, не докончив мысль, увидев, как она достаёт с заднего кармана платья пистолет. Остолбенев, мое сердце сжимается ледяными тисками, а мозг осмысливает, что он перед угрозой бедствия, и я одними глазами таращусь, как она целится опустить на меня курок. Страх гудит, разносясь по телу, в крови. Ловушка, расставленная ею, застигла меня – доверчивым оказалось моё безрассудное сердце – и я, вся задрожав, смею воспротивиться, как бы не в последний раз:
– Белла, но если меня не… – придумываю, как сказать эти жуткие слова о своей кончине, – …не ста… станет, то Джексон не вернётся к тебе… Ты еще дальше от себя его удалишь. Одним рывком ты убьешь его чувства к тебе. А ведь он еще может выбрать тебя, подума…
– Заткнись разлучница! Я уничтожу тебя и закопаю в землю! – У зареванной проявляется нездоровая реакция сильнейшей тряски организма, что ее рука настолько дергается, будто её кто-то специально трепет.
Упавшим голосом, то теряя сознание, то приходя в себя, я пытаюсь что-то бросить в ответ, но во власти тревоги затруднительно уходить в философствование:
– Не делай этого, пожалуйста. Вы будете вместе, если…
Она зверски мотает головой в стороны:
– Вас видели на свадьбе твоей противной подруженьки! Видели в постели! Я всё знаю, всё! Ты присушила его!
Я едва не лишаюсь сознания, стоя у разверстой бездны, но без промедления выражаюсь:
– Белла, тыыыы… тыыы… не так всё поняла! Не так! Мы знакомы с ним с детства. Да, да, я люблю его, я очень его люблю, но я не… не вместе с ним, он для меня, как, как брат. Честно! Я честно тебе говорю! Клянусь всем! – Я набожно складываю руки: – Прошу тебя дай мне шанс все рассказать о…
– Я не верю тебе, лживая сучка! У тебя есть одна минута, чтобы проститься со своей жизнью! – В шумном потоке слов её голос делается совсем невнятным, страх тоже заставляет её сильно-сильно содрогаться. Но самообладание к ней не возвращается.
С сердечной болью, смутно осознавая, что моя жизнь на волоске, я что есть мочи кричу, выражая охвативший ужас:
– Джексон! Джексон! – Мое сердце подскакивает до небес.
– Его здесь нет! Это сообщение принадлежало мне! Наивная сучка! Ты сгинешь, а я, наконец-то, буду с любимым, и никто нам не будет препятствовать на пути! Мы будем жить вместе и путешествовать по всему миру, а твои останки будут пожирать муравьи!
Раз уж сейчас пробивают истекающие минуты моей жизни и пути к спасению не предвидится, – в самой малой степени кто-то мог оказаться в этой местности и прийти мне на помощь в сей раз, – то тогда я могу сказать всё, что думаю.
– Жаль, что твоя грязная душа, недоступная взору, а то все бы увидели в ней то, что вижу сейчас я – ненависть к жизни. Он тебя никогда не любил! И даже после моей смерти он никогда, никогда не будет с тобой! Слышишь? Ты сумасшедшая! – Слезы затуманивают мои глаза, но я не кончаю взывать изо всех сил: – Джексон! Джексон! Любимый! Помоги… те… помо…гите… по…мо…ги…те… кто-нибудь… – отрывочными фразами я поднимаю отчаянный крик.
Размахивая пистолетом, она с усмешкой направляет его то в моё сердце, то в голову, то в ноги. Облачившись в замершую статую, приподняв ладони вверх, я чуть ли не теряю сознание. Смерть стоит возле меня. И нет больше средств для спасения. Я еще и еще взываю имя любимого, но не слышу ничьих голосов, кроме своего собственного. Смертоносный свет уже освещает меня. Проливной дождь беснуется, противоборствуя вместе со мной, не отдавая меня в руки смерти.
– Отбрось оружие! – восклицает грудной мужской голос при звуке бушующей грозы, возвещающей о смертном часе.
«Господи! Господи!»
Кровь приливает к моему сердцу.
Резко поворачиваю голову и в пяти метрах мне довольно отчетливо видится знакомый абрис фигуры, следом еще один – Даниэль на костылях, как рыцарь облекающийся в доспехи перед сражением, и Джексон, раскрывающий рот с пламенной мольбой следом за Даниэлем: