У меня до боли сжимается сердце, и я бледнею от подслушанных слов.
Ритчелл звучно вздыхает и выдыхает.
С порывом возмущения Питер отрицает:
– Нет, я скажу! Уж прости, но я скажу! Ты оскорбляешь мою честность! Я не намерен врать сестре! Если ты думаешь, что таким путем все получится у тебя, то снова на те же грабли засядешь. Когда же на тебя снизойдет, что нельзя купить любовь и мир такой ценой. Для начала поставь ее в известность о своих поползновениях… а то Даниэль… Не буду продолжать, сам все знаешь.
Враждебная тень ложится на лицо Джексона.
– Будет сопротивляться, положу её в чемодан! И с господином Санчесом я сам поговорю, лично, пусть перестанет ее уже держать, давя на жалость! Я разорву данное ему обещание! Под чем я был, когда обещал ему, что не приближусь к ней?! Всё! Пора проваливать ему из наших жизней! Когда я на нее смотрю, меня так убивает её доброта до рвоты! Ей давно пора поразмыслить как следует, что такое ангельское поведение несовместимо с настоящим миром! Она живет одними мечтами! Но так категорически нельзя! Нельзя! Она живет по принципу «Себе похуже, другим получше». Нельзя так! Слишком жалостливые, слишком добрые люди остаются в одиночестве всю жизнь!
Отшатнувшись от этих слов, инстинктивным движением закрыв лицо руками, в предельном волнении и неверии, что половинка твоего сердца способна так обойтись с тобой, через обман и ложь, я как ошпаренная сбегаю вниз. Как выяснилось, я не имею ни малейшего представления, что творится в голове Джексона. Какой же наивной я была! Ошарашенная Ритчелл зовет меня, призывая не бежать так быстро, но я под напором сказанных Джексоном слов ничего не воспринимаю.
«…новость о несчастном случае, произошедшем с Миланой…»
«…доверяет мне и поверит в такую выдумку…»
«…больше ей нечего знать…»
«…будет сопротивляться, положу её в чемодан…»
На взводе я подбегаю к ним, будто сцепляющим свой договор пожатием рук, и, дав пощечину Джексону, кричу ему в лицо:
– Будет надо, засунешь в багаж? Выворачивает от моей доброты?! Дурочку из меня хотел сделать? Занят во дворе моего дома секретной беседой? Плохое ты выбрал место, чтобы языком чесать! Я всё слышала до единого слова. Ты… всё испортил! Снова, всё испортил ТЫ! И это ты напрасно, я не уеду никуда!
– Если что, я ни на что не соглашался, сестренка! – прикрепляет Питер перед тем, как Джексон осмысливает мои слова. – А пожимал ему руку, так как он обещал…
– Ничего не желаю слышать, Питер! Я видела, я всё видела! – твержу я и жгучим взглядом измеряю Джексона. Неровное подергивание его губ, судорожно сжатые руки, непосильное напряжение в теле – оцепенение охватывает его.
– Ты все неверно поняла. Я не пытался тебя увезти… – Джексон медленно роняет слова, прислоняя руку к подбородку.
– Питер, – сердито направляю глаза на брата, – он лжет?
Взглянув, прищурив очи, на Джексона, он спустя секунду убедительно изображает пантомиму, подразумевающую ответ «да».
Я так и думала.
Опять ложь.
Врун распыляет в воздух сквернословие. Питера, стоящего с немой строгостью возле нас, оттягивает за спину назад, к себе, на метр Ритчелл.
– Ну? Что молчишь? Ты только что планировал целый план моей гибели, а сейчас – воды в рот набрал? Ты нагло врешь мне, мне, своей Милане? Что за игра? С кем ты играешь?
С померкшим взглядом глаз он сконфуженно отвечает, запинаясь:
– Я не говорил тебе нюансов всей истории, чтобы ты не…
Я сокрушенно вздыхаю, глухая к его словам:
– Ты же клялся мне в любви… а сам с кем-то ведешь войну против меня?
Признанием, подымавшимся из глубины его существа, он обрывает меня:
– Клялся, да, клялся. Нет! Как ты могла предположить такое! Не против тебя, все это ради тебя. Только ради тебя! Это план, план твоего спасения! – Он делает шаг ко мне, пытаясь взять меня за руки, обхватить плечи, но я заграждаю ему путь руками, противно морщась носом.
– Моего спасения? Только ради меня? – плачу я, со смутным побуждением, не подпуская его к себе, идущим вразрез с моими желаниями. – Ради меня, но мне об этом даже знать не нужно? Мы же договаривались о доверии друг другу, но ты соврал мне, ты в очередной раз отнесся ко мне, как к игрушке. Но я не игрушка, Джексон…
Я теряю способность управлять своей волей. В моих глазах образуются слезы.
– Любимая моя, всё не так, – с ласковостью умоляющим голосом лепечет он. – Поверь мне, – просит он нежно. – Ты – моя девушка, которую я не хочу оставлять одну, я обещал Нику, я обещал! – повторяет он дважды. – Я люблю тебя и хочу защитить… Позволь мне кое-что сказать…
– Именно, Джексон, – перекрикиваю его я. – Я ничего не знаю о человеке, которым ты стал. Защити меня от себя. Не приставай ко мне больше!
Мной овладевает лишь одно: уйти, сбежать, обратиться в ничто, забыться, быть одной…
Супруги, держась в напряжении, сдерживаются от высказываний.
Остро пораженный, он придает словам обидную форму, высвобождая давно подавленные чувства, и развязным тоном утверждает:
– Черт побрал бы этого безногого! Я не оставлю тебя с ним в Мадриде! Так больше не может продолжаться! Ты будешь только со мной! Ты поняла меня?! Я не отдам тебя ему! Хватит этой беготни! Я сам, раз ты не способна, скажу ему, что ты больше не вернешься к нему! Сегодня же уедем с тобой! – Посещает мысль, что он словно ребенок, у которого отняли его любимую машинку. – СЕГОДНЯ ЖЕ! ЗАБУДЬ ЕГО! ЕГО НЕТ! ЕСТЬ Я И ТЫ, ТОЛЬКО Я И ТЫ!
Так он ведет игру, выигрыш которой – уход от Даниэля? Вот оно что.
– А-а, ты решил, что обманом о срочном уезде по работе, ты сможешь сделать так, что я брошу его? Вот каков был твой план? А не ты ли угрожаешь его семье? Не твоего ли ума дело, что его дом окружен охраной? Ты за мной следишь? Не ты ли виновник, что он стал инвалидом? Что тебе нужно от него? От Армандо?
– Не-е-е-е-т, я… не решал так. Что? Угрожаю? Ты правда так считаешь? Я никогда бы ничего подобного себе не позволил. Охрану нанял я. Я слежу за твоей и его безопасностью. А! Ты винишь меня во всем, что с ним случилось? Чего же не звонишь в полицию? Чего не подаешь, в таком случае, на меня заявления?
В ушах шумят всё те же слова, и я, не слыша себя, говорю, блокируя для него вход для оправданий, которым я уже не верю:
– Я не уеду с тобой… И я не препятствую тебе. Уезжай, куда вздумается. Всё изменилось. Я НЕ УЕДУ! Я не буду с тем человеком, который, побуждаемый потребностью самовлюбленных, хочет быть чемпионом во всём и владеть всем. Я не уеду, не уеду! Запомнил?! НЕ УЕДУ!
– А-а… т-твои слова, что… ты вернешься и… Ты лгала мне?
Я скрываю правду, насколько это возможно, поддавшись безрассудному порыву причинить ему боль в ответ на его ложь.
– Да, лгала! Встречай звезды с другой, которая поведется на твой флирт! С Беллой, например! А я буду с Даниэлем! – произношу и, лицезрев открывшееся ранение на лице Джексона, читаемое, как в открытой книге, начинаю упрекать себя в этом, потрясенная сама, что произнесла так резко.
Подвергаясь насилию жалости, которая, хлестнув меня по щекам, ударяет в спину, из меня прорывается мягко-мягко:
– Ты же обещал, что дождешься меня, ты же обеща-а-а-ал… а сам…
– Да, я сказал, что буду ждать свое «счастье в мгновении», пусть на это уйдет вечность. Но… ты предлагаешь мне этим утешаться? Когда бы по-твоему ты вернулась ко мне? На смертном одре встретились бы… – И считывает со своей души: – Я УСТАЛ ЖДАТЬ, ЛЮБИМАЯ, Я УСТАЛ… А СЕЙЧАС УЗНАЛ, ЧТО ТЫ И НЕ СОБИРАЛАСЬ НИКУДА ЕХАТЬ СО МНОЙ И ВСЁ ЭТО БЫЛО ПУСТОЙ ТРАТОЙ ВРЕМЕНИ! МОЕ ТЕРПЕНИЕ ИСТОЩЕНО! ЗАЧЕМ ДЕЛАТЬ МЕНЯ ЧАСТЬЮ СВОЕЙ ЖИЗНИ, ЕСЛИ ТЫ НЕ ГОТОВА?!
Этот человек так глубоко заблуждается. Он – часть моей жизни с самого рождения. Однако старого Джексона уже нет. Его исчезновение пришлось на роковую пятницу – день моего полета в другую страну. А может, и прежней Миланы уже больше не существует.
Совесть делает в меня укол проявившимся во мне голосом Армандо: «Мне надо знать, кто станет сидеть с ним. Кто останется с ним, случись что с нами? Кто будет также опекать сынка нашего, отхаживать, как приучила его Анхелика? Я должен быть уверен, что, если вдруг что, с ним кто-то будет…»
И злоба осиливает меня, а гордость внушает сказать:
– ДА! НЕ УЕДУ! НЕ УЕДУ И БУДУ С НИМ! Я ОБЕЩАЛА АНХЕЛИКЕ И АРМАНДО! А ТЕПЕРЬ – ТЕМ БОЛЕЕ!
Обезумев от моих слов, в сильном волнении, он на моих глазах с грубостью извлекает цепочку «счастье в мгновении», словно из глубины сердца, где бережно хранил её, и со всей силой без лишних слов разрывает на две части; тягучие слезы наполняют его глаза, становясь твердыми.
«Сердце забилось. Я привела его в неистовство».
С подстегиваемой злостью, швырнув наш талисман в зияющую бездну, он распаковывает грубости:
– Как скажешь. Я уеду один и пускай навсегда все наши тайные встречи сгорят и превратятся в пепел! Мне надоело жертвовать собой РАДИ ТЕБЯ, когда ТЫ не ценишь и не видишь этого, возводя между нами преграды! Я сделал не один осознанный шаг вперед, к тебе, но ты этого либо не видишь, так как слепа к моим поступкам, либо намеренно закрываешь на них глаза. Пора мне принять мысль, что Я НЕ НУЖЕН ТЕБЕ. Ты только об инвалиде и печешься! Если бы ты мне сказала, что полюбила другого и счастлива с ним – я бы тебя отпустил, но от тебя не следует ни одного слова… Я выжат, выжат от твоей беготни…
Глотаю слезы, плача в голос во всеуслышание, и не могу ничего сказать.
– Правильно я рассудил, что ты, сквозь череду скачек от меня к нему, от его ко мне, выбрала его? Он счастливчик? Это окончательный твой ответ? Уже честный, я так понимаю. Не так, как было в том замке… – Разливаясь ручьем, разгромленный на эмоциональном пике, он не прикасается руками к своему лицу. Я бесповоротно озлобила его душу. – Я давно должен был протереть глаза и содрать с него иллюзии. Никому я не нужен! Я жертвовал недостойной любовью. А ты не предпринимала никаких усилий! Я устал, устал… Мысли о тебе без конца крутятся в моей голове. Но я устал… – плачущим голосом повторяет он. – Выше всяких похвал! Я был обманут тобою. Ты обвела мое сердце напрасной мечтой и нынешним мгновением разбередила душу! Молодец! Ты дважды разбила мое сердце. На мосту в Толедо… я думал, что умер, впервые услышав, что не нужен тебе… Но я глубоко ошибался, я умер сейчас, когда услышал эти слова повторно. Я полагал, что занимаю в твоей жизни не последнее место. А ведь я приехал в Мадрид, чтобы найти и вернуть тебя… Я поверил в нас. Как оказалось, лучше бы не приезжал совсем! Во что бы то ни стало я сохраню свое обещание, которое дал твоему отцу… но… но на расстоянии…
Сквозь мою душу проходит стадо смутных мыслей, подпитывающих мою обиду: «А не внедряется ли он снова такими словами в мое доверие?»
– Не преступай границы, Джексон! Я разгадала! – Я выражаюсь с жалобной неуверенностью. Что-то изнутри меня рвется и я, злая на весь мир смешавшейся во мне скорбью и обидой, передаю эти прострелы словами: – Ты опять манипулируешь… и ездишь мне по ушам! Делишься какой-то мудростью, но мне не нужны они: твои советы и присказки о любви!
Едва слышно он отзывается:
– Как и сам я тебе не нужен.
Но я не прекращаю:
– Ты все время лгал! Ты другой, я уже не вижу прежнего тебя… Ты не говорил мне ни про Брендона, ни про Беллу, ни то, что скрывался от него, а в это время был со мной… Я была в неведении! Ты уже не тот, кем был раньше! Только работа тебя волнует! И не нужно делать то, что ты задумал, не придумывай несчастные случаи со мной! Сделаешь – я не прощу тебя за это! Говоришь, чтобы найти и вернуть меня? И на это потребовались годы? Ты себя только любишь, ты никого больше не умеешь любить! Ты никогда не можешь искренне понять другого человека, встать на его месте, тебя волнует только твое благополучие. Ты всех подчиняешь себе и используешь, извлекая выгоду! Меня постоянно пытаешься контролировать, контролировать мою, мою жизнь! Ты – бесчувственный робот! Для тебя отношения ничем не отличаются от договора! Ты отождествляешь себя с работой! Кому учить тебя любить? Отцу, который бросил тебя? Или матерью, которая была занята мыслями о моем отце?!
Ритчелл меня пресекает:
– Милана, опомнись! Что с тобой?! Как ты можешь?! Ты…
Питер купирует словесный приступ защитницы Джексона:
– Не встревай!
Глупо и резко засмеявшись, Джексон пронзительно возглашает, а слезы стекают по его щекам:
– Не надо, Ритчелл. Мне ясен смысл её слов! Она разгадала меня! И попала в глубоко запрятанное место в душе, в тот защитный фасад, ограждающий меня от слабости и безволия. И я признаюсь перед всеми! – Оглушает всех, обращаясь строгой речью: – Да, я такой. Да, в моей распавшейся семье никто не показал и не открыл мне азы настоящей любви, никто не проявлял её ко мне. Меня редко обнимали, меня редко хвалили, обо мне редко заботились. И, честно, я пытался найти эту недостающую любовь в тебе. Я поглощал её, хотя должен был её впитать еще с материнским молоком. Ты давала мне то, чего не давала собственная мать. Я – узник своего разрушенного внутреннего мира. А с тобой, любимая, я мог отключиться от себя. Это проклятье! – взрывается он. – Это проклятье, что я такой тонко чувствующий человек. Эмоциональный инвалид! Наверное, из того отношения, что проявляли ко мне, я должен был сделаться черствым, жестоким… Но нет. Я не показываю, как меня ранит и малейшее отвержение. И ты, ты стала для меня тихой гаванью. И я хотел бы не быть зависимым от тебя, но не могу… не могу… Ты дарила мне то, чего я не получал в детстве и я, как оголодавший лев, вкушал твою любовь, заполняя пустоты, под действием тактильности – с каждым прикосновением твоих губ. Да, я не умею сопереживать так, как ты: я сделан из другой породы. Я сам убегал от себя, с головой погружался в работу. Я уходил от возникающих сложностей, поэтому и часто был подвержен выгоранию. Я делал попытки не показать свои слабые уязвимые места, оттого и казался другим закоснелым мужчиной-роботом. Я страдал от самого себя. Какой-то мотив толкал меня быть совершенным во всем… И я хотел разузнать в самом себе, что это за мотив. Никто из вас троих не знает обо мне одну важную вещь… Я лечу эти травмы по сей день, ровно два года.
– Я не могу поверить, брат! – Глаза Питера, как и мои, лезут на лоб. Интенсивное тиканье сердца вызывает неровное дыхание.
– Джексон, как же ты пришел к этому?.. – с таким тяжелым сожалением в голосе отзывается подруга, внезапно зарыдав.
– Когда знаешь, что есть ради кого стать лучше, что является главным стержнем любого движения вверх, я и пришел к этому. Я разбираюсь со своими проблемами с личным психологом и прилагаю неимоверные усилия, чтобы навсегда из меня исчез резкий голос матери, раздающийся эхом внутри меня каждый раз, когда я счастлив: «Ты не заслужил этого! Ты неудачник! Зачем пытаться? Ты не можешь и трех слов связать, какой из тебя выйдет руководитель?» Я жил в рассаднике с плодородной почвой для размножения травм, я постоянно сурово себя оценивал, ругал за малейшую ошибку, меня настоящего отвергали, критиковали, и я создал нового Джексона, на вид уверенного и доминирующего, а внутри – закомплексованного жертву и погрязшего в дыре своих чувств, рвущих на куски, от которых не сбежишь и не укроешься. Внутренняя жизнь отличается от внешней. Внешнюю я смог организовать, разложить по полочкам, сотворить механизм работы компании, правда, чего мне это стоило – бессонные ночи, проведенные в поисках идеальных идей, поскольку для меня все должно быть продумано до мелочей, а внутреннюю… так и не удавалось. Подвергшаяся землетрясению, она стала трудно восстановимой. Чувство собственной никчемности преследовало меня, я убеждался, что никогда не буду достаточно хорош ни в одной сфере, не устроюсь на работу, не смогу достичь чего-то… Однажды я поставил себе цель – стать независимым, кардинально измениться, сменить образ своих мыслей, чтобы, смотря на себя в зеркало, я видел другого юношу… И так я обратился к психологу. Я знал, что не понравлюсь окружающим таким, каким был. Терапия помогала мне, но не сразу. Если бы не она, я бы и не приехал однажды в Мадрид. Но детские раны настолько глубоки, что не все они, как сказал мне доктор Фишер, исчезнут до конца, не оставив и мазка от долгого существования. Ибо истинная природа человека уникальна при рождении и есть в нас такие черты, которые невозможно уничтожить. В глазах окружающих я какой-то заумный гений, но никто не видит детей внутри нас. Но всё это я делаю не только для себя! – На мгновение он приостанавливается. – Я так хотел, чтобы в будущем, когда у меня будут дети, стать для них таким отцом, которым бы они гордились и любили, когда меня уже не станет. – Меня настолько сильно трогают последние высказывания, что я усиленно реву и закрываю глаза ладонью. «Я задела его самую сильную детскую рану».
– Терапевтическое лечение состояло не только в методике общения, выкапывания всех-всех комплексов, которыми я наделен сполна. Я учился умению воспринимать свои ошибки и становиться лучше. Я искал внутреннюю силу. Всю энергию я вкладывал в открытие бизнеса, но не забывал про хобби, благодаря которым я мог быть собой и забыться на время: пение, которому я профессионально учился, и изучение языков: испанского, русского, итальянского. Как-то так. Но не только это я хотел сказать. Я играл с тем, с чем не следует играть, со своей свободой и жизнью, так как я действительно следовал верности сердца… Наверное, я каждый раз желал ту, которой не так уж я и был нужен!
Судорога сдавливает мое горло от признаний Джексона, а пелена вины покрывает душу, из которой, я уже не знаю, смогу ли выбраться. Я вот-вот рассыплюсь на кусочки.
Его глаза становятся такими льдистыми.
– Лгал я, чтобы защитить тебя ценой своей жизни! Я не оправдываю себя. Я не должен был так делать, но иного выхода не нашел… – Его выворачивает наизнанку, и он с мощной силой ярости не удерживает грубые слова: – И ты немногим лучше меня…Ты лжешь, поскольку не можешь превозмочь силу своих состраданий! Нельзя сравнивать причины нашей лжи, а… я позволю себе сравнить. Я пошел на сделку с совестью под тяжестью весомых аргументов. Но это не оправдывает меня, я знаю. Цели лжи у нас далеко не одни и те же. И ты знаешь, ты возбуждаешь во мне малейшие подозрения на то, что твой обман исходит от нерешительности. Определись, кого ты любишь, а кого – жалеешь. Самообманом ты не изменишь свою жизнь! – В отчаянии он вскидывает руки. – А я устал от этих недосказанных слов… – Он подходит ближе, подносит подрагивающую огненную ладонь к моей щеке, приближает губы к моим губам, в его глазах – отражение разбитой души, и шепотом произносит, а тяжелейшие слезы все льются и льются: – Как же ты могла предать нашу любовь? Ты ставишь ее раз за разом у края небес… С Питером, с Даниэлем… – Судорожным движением глаз, знавшая муки совести, о которых мне припомнил Джексон, я взглядываю на Питера, лицо которого заливает пот. Ритчелл напружинивается. Отзвук взлетевших слов разбередил старые раны постыдных оков.
– Однажды ты навеки уходила… Ты забыла то, что с нами было после этого расставания? Как нас разрывало… Я об одном лишь просил и прошу – давай просто убежим?! – От гнетущей головной боли и всей тяжести, нагромоздившейся на меня, мой язык словно прилипает к гортани. Я полностью ухожу во внутреннюю борьбу. – Но ответа от тебя, как и не было тогда, так и нет в эту минуту, которую я не пожелаю пережить даже врагу. Я всегда оказываюсь в такой ситуации, когда ты не можешь выбрать, разобраться в себе, тебе то жалко, то больно… а я должен подстраиваться и ждать… ТЫ ТРУСИХА! Ты зациклилась и застряла в детском возрасте. Но ты уже не ребенок. Повзрослей, Милана! Разорви черную паутину жалости, оплетающую твое сердце… Удивляет меня то, что ты добра ко всем, кроме меня… А пока… между нами одни мгноточия… Я пересытился. С этой секунды я не буду тебя принуждать быть со мной… Но, повторю, я буду заботиться о тебе, соблюдая дистанцию… Я всегда буду любить тебя, неважно взаимно это чувство или нет, ты – мой рай и мой ад.
С надрывающим сердцем он поднимает с земли «счастье в мгновении» и небрежно, подрагивающей рукой засовывает его во внутренний левый карман пиджака:
– Несмотря на весь свой гнев, моя любовь к тебе, поселившаяся во плоти, бессмертна… – Мы внимательно смотрим друг на друга, глаза в глаза, полные слез. – All I know, all I know, loving you is a losing game42. – Он пропевает строчки из песни «Arcade» Duncan Laurence и, резко утерев слезы, исчезает, размашисто уходя прочь…
Его шаги отзываются эхом в сердце, а сознание включает мелодию из этой композиции. Бросив беспомощный взгляд на Питера и Ритчелл, я тоже устраняюсь и сворачиваю в противоположную сторону, перед открытием ворот заслышав неразборчивые слова от миссис Моррис:
– Зачем ты идешь за ней, Питер?
– Я… я… она одна… и я хотел бы её утеш…
– Ты – мой муж, и я считаю, что тебе так делать не нужно! Пусть она разберется в себе… Милане надо сделать выбор, побыв наедине с мыслями. Я изумлена от той фразы, которую она высказала Джексону… Ладно! Нам пора ехать. Позвони Джексону, чтобы мы захватили его по дороге… Надеюсь, с ним всё в порядке.
Бреду в парк, усаживаюсь на первую лавочку и поглощаюсь в той песне, что была спета моей любовью…
В мозгу кишат мысли.
«В последний раз? Чувствую – мы потеряли друг друга…»
«Без любви просто, но как без неё прожить?»
«А Ритчелл? В ее словах была какая-то грубость… Я заслужила её».
«Папочка, если бы ты был рядом, то помог справиться, но тебя нет и не будет…»
– Позволишь присесть? – Появляется Мейсон и я, утерев глаза, киваю ему головой, двинувшись с середины скамьи на край.