Глава 73
Милана
Пролетают три дня.
В полумраке дождливого сырого дня, под тяжелыми черными кружевными облаками, погруженными в горечь, словно искаженные гримасой, пришедшие попрощаться и проводить в последний путь пополнившего иной мир еще одной душой, наполняют полукругом похищенного смертью, сложившего руки на груди крестом. «Мертвую долину смерти окружают живые, делая тяжелые вздохи, а покойный, сделавший последний выдох, уже скоро станет частью другого мира, – говорила Луиза. Запахи гниения разлагающегося тела и волны дыма, плывущие от кадила, сливаются в удушливую вонь, от которой плывет голова. Царство мертвых незримо ощущается той глубокой тишиной, живущей в таких подземных краях, в таких горизонтах, где приглушается пение птиц, не изливающее страдание. Неизъяснимым чувством наполняет это место. Нельзя вообразить более ужасного и зловещего, темного и призрачного, как дом смерти. Здесь не чувствуется даже биение сердца, здесь незримо ощущаются разговоры, шептания…
Души живых слиты в этой гнетущей скорби возле того, кого больше нет.
Матушка-природа, в черном бархате, обдающем вечностью, возвышается во главе всхлипывающей массы, приклоняющейся перед мертвецом. Точно неведомое мрачное сияние. Это дышащее существо стоит во главе принятия груды костей с мертвой кожей. Присутствует она на церемонии не как почетный гость, разделяющий сердечное горе, а как легендарный правитель и мудрый законодатель всех естественных великих законов. Поставив галочку в толстенном томе всех времен и народов, о прибытии, обратившегося в призрачный силуэт, она, сжалившись над воздыхающими головами, посылает сгущенное чернотой, как земля, небо, из которого грубо стекают крупные капли. Водные частицы, приносящие ощутимый укол кожи, умывают её от соленой жидкости, устраняя излитие всей человеческой души, выражающейся в глазах. Видя неизбежную горесть, она дает близким еще время последний раз выпить глазами лицо покойного перед тем, как принять новопреставленного в отведенный для него подземный уголок.
Стоявшая подле могилы, понурив голову, глотая горькие слезы, с дрожью в руках я прикрываю пальцами свечу, потухающую от поднебесных капель. Белая пелена, покрывающая зрачки глаз, позволяет воззриться в суровую реальность в смутном очертании, как через запотевшее стекло из-за повышения влажности. Своенравный разгульный ветер с немой злостью касается неровного дыхания.
Усопший предстает перед всеми среди пылающих языков свечей, намечающих неподвижный образ покойника. Губы отца, кажется, замерли в полуулыбке. Жизнь словно сохраняется на нем перед уходом в небытие.
Неравномерность дыхания, пронизанного нахождением вокруг чертога призрачных душ, еще более становится неупорядоченным, как только мой взор перемещается от трупа к бликам света, устремленным в новый дом папы.
Слова отца, выгравированные огненными буквами в мозгу, прокручиваются во мне: «Когда мне было совсем плохо, я лежал и думал: «Неужели я больше не услышу твоего нежного голоса, голоса своей дочурки? И вот я услышал, покрылся предсмертной радостью». Гнетущий ужас лежит на сердце. Душащие рыдания подступают к горлу. Приложив соединивший меня с отцом платок к покрасневшим глазам, я невольно вслушиваюсь в прощальную речь, причитающую бабушкой, потерявшая своего обездоленного сына навсегда. Удрученная горем, она готова разорвать этот деревянный ящик и поместить себя на его место – но, увы, – ничего не изменится; не вернется к нему жизнь, огонь его сердца потух.
Клокотание в моей груди, подобно звенящим в сердце колоколам, становится еще учащеннее, когда глаза смотрят на то, как, казалось, еще не так давно отошедшего от жизни, покрывают крышкой с забиванием гвоздей, раздающихся в ушах с мерзким противным звуком, и зарывают в свежую от дождя землю, смоляную, как крыло ворона. Неумолкающий голос отца словно зовет меня, и я, в неудержимом порыве, бросаюсь с места, падая на четвереньки к краю выбоины, принявшей трубу с кожей и костями, издавая пронзительный громкий крик вглубь черной пустоты:
– ПАПА! ПАПА! ВЕРНИСЬ, ПОЖАЛУЙСТА… – Кто-то меня останавливает, отдергивает, но я упрямо отпираюсь руками; земля под ногами сыпется в вырытую нору, и я чуть ли не проваливаюсь в черную пропасть. Кричу с силой; голос срывается до истерического визга:
– Достаньте же его кто-то оттуда! Он жив! Папа, папа! Он жив! – Захлебываясь, я трясу головой, конвульсивно сглатывая слезы, и тяну руки туда, в подземелье, к отцу. «Я разделена с ним всего лишь метром. Я достану его, я вытащу его». – Нельзя… нельзя… тебе ух-х-хо-дить, – из горла вырываются обжигающие всхлипы. – Ну, вернись же… вернииииииись… – Меня с силой схватывают за обе руки под слышащий рев Марии и бабушки. – Я так тебя люблю…
Над моим ухом источается грубый мужской голос землекопа:
– Уберите отсюда девушку! Мы не успеваем уложиться в срок! Нам пора уже ехать и исполнять второй заказ!
Мысли мужчины, ослепляющие еще большей мукой сердце, позволяют сорваться с моих губ:
– Уйдите от меня! Уехать вам? – ору я, изломанная за эти дни безутешным горем. – Вот и езжайте! Мой отец жив! Вам ясно?!
Я оглядываюсь на всех. Опустив плачущие волнующие головы, обуреваемые пронзительными молитвами, никто не предпринимает никаких попыток вернуть отца. Почему все стоят, как вкопанные? Почему никто ничего не делает? Боже, да они лицемеры! Они только что говорили, что потеряли хорошего человека, но где подтверждения правды в этих тошнотворных словечках? Им все равно! Выполнили свой долг – пришли и на этом всё.
– Кто-нибудь придержите девушку! – вырывается тот же злостный голос, разговаривавший со мной минуту ранее.
Оказавшись вмиг схваченной, притиснутой к знакомой теплой, конвульсивно вздымающейся груди, держа мысли отца: «И не плачьте по мне. Все происходит в нужное время, в нужный час», я чуть-чуть успокаиваюсь. Ни один мускул не дрожит на лице, лишь текут, как ручеек, слезы.
Земля горбится, будто еще не желает принимать нового постояльца. Еще немного и чернорабочий завершает начатое дело.
Он схоронен навеки.
В конце мерцает свет. Его приняли.
В душу закрадывается понимание, что папы больше нет, а в мыслях проносится:
* * *
Под мрачными сводами куполов,
Окутанный в смертной паутине,
Ты отпускаешь от меня свою руку,
В вечные уходя глубины.
Звенит колокол церковный,
Раздаются молитвенные песнопения.
Твою душу забирает ангел,
Уплывая на небесной лодке по течению.
Свеча дрожит в моей руке,
А слезы текут непрестанно.
Удрученная неслыханным горем,
Ворошу твой образ неустанно.
Тебя отпускают к другим костям,
Под тяжелые горькие рыдания.
И теперь лишь звезды могильного мрака,
Будут отпускать тебе мерцания.
Небо, дышащее тоской,
Тяжело повисло над нами.
Вымаливая прощение за грехи,
Перед захватом тела небесами.
Твоим вечным домашним очагом
Стала холодная земля.
И в этой мертвенной тишине
Никак не разбудить тебя.
Во мне раздается твой голос,
Бередящие душу последние слова,
Что ты всегда сильно любил,
И будешь продолжать оберегать меня.
Я храню в сердце твой ласковый взгляд,
Ослепляющий душу мою.
Представив тебя рядом с собой,
Я отдаюсь полузабытью.
Я пыталась тебя удержать,
Молилась всем небесным силам.
Но тщетны были эти попытки
И смерть унесла тебя к могилам.
Померкнув в непроницаемой тьме,
Ты принял призрачный силуэт долговечности.
И подарил мне надежду на то,
Что у нас состоится свидание в вечности.
Под мрачными сводами куполов,
Я навсегда попрощалась с тобою.
И под лучами разгоравшегося рассвета
Мы разделены кладбищенской стеною…
Глава 74
Джексон
Он пробыл в душевном заточении столько дней, мысленно создавал долгожданную встречу с детьми, репетировал слова у зеркала, что скажет, что сделает, когда его мысли примут реальные формы. И теперь все кончено. Не выиграл в заключительной битве своей жизни. Не довел до конца бой с болезнью. Он жил, верил, надеялся, любил… и в один миг ушел в пустоту, туда, откуда не возвращаются. Смерть никакими средствами не исцелишь.
И эти письма, переданные Милане и Питеру, были не зря. Он предчувствовал окончание жизненного пути. И не дает мне покоя одна мысль: «Что за удар, подорвавший его силы, постиг его?» Не могло в миг его состояние ухудшиться до смертельного. Догадываюсь, что за этим ударом стоит либо Брендон, либо кто-то другой. Но уже нет никакого значения задумываться на этот счет и искать виновных. Он приобщился к вечной жизни.
И какова бы ни была жажда бессмертия, все мы станем плодом для появления других существ. Мы рождены, чтобы умереть. На смену нам придут другие, которые пройдут короткий или длинный путь – решать главарю этих вселенских указаний, и превратятся в пепельный порошок, который покроет, как удобрение, землю.
Усиленный плач от истеричного приступа Миланы еще больше дерет всем сердце. Каждый ее крик открытым кинжалом пронзается в сердце. Вой от слез, разносимый в воздухе, сжимает горло, не давая прохода глотанию. Тягчайшую муку нанесла ей смерть отца. И я чувствую, как она невольно возвращается в день похорон дедушки, являвшегося для нее особым отцом, открывшим двери в жизнь.
Мне нельзя быть с ней, нельзя приближаться к ней ни на один шаг, но кроме меня в эту тяжелейшую секунду жизни ей никто не прольет бальзам на душу, который лишь немного, на крохотную долю утешит её. Лицо раскалывается от усилия держаться от нее на расстоянии. Ее скорбь удручает меня… Даже потерянная, убитая горем, без единой краски на лице она прекрасно выглядит в облегающем чуть ниже колен черном платье из бархата, с четырехугольным вырезом, строгими складками обрамляющими её узкую талию. Как же мне хочется забрать её отсюда поскорее, избавить ото всей печали! Но это недопустимо! Все мы знаем, что значит для человека отец! И заставить её уйти можно только силой. Я дал слово Нику, отцу, моему второму отцу, что не брошу её, чтобы ни случилось.
Услышав странный щелчок, будто мне померещились вспышки съемочного аппарата, я, дернувшись, оглядываюсь в черноту скопища и приглаживаю себя мыслями, что я постарался самым аккуратнейшим способом прилететь в Сиэтл. Брендон не должен никоим образом меня достать здесь и узнать, что я рядом с той, что – какая глупость – мешает жизни его дочери. В груди теплится надежда, что око злых людей не взирает из-под земли и не видит этого. Отпускаю грозные мысли, но подверженный напряжению от столь непредвиденных обстоятельств, происходящих в моей жизни, я поглаживаю ладонью любимую, вздрагивающую от каждого звука закапывания земельной ямы, которую окружают пришедшие и подоспевшие лишь к настоящему моменту. Несдерживаемая её скорбь прорывается и прорывается наружу. Остаться без нее – значит погибнуть. Быть с ней – значит погибнуть. От первого – умирает сердце. От второго – воздымается душа. Обреченный, пленяясь сном юности, я захлопнул дверь и сохранил то, что воспаряет ввысь, как при полете. Пускай, это будет шепот жизни, но… уж чудовищно сверкает огнями грудь от улыбки желанной. Такова сила любви!
Мать Миланы обдала меня косым презрительным взглядом, как только я выхватил ее дочь от гнусных замечаний рабочего, для которого закапывать умерших привычное дело и рассчитывать на душевное понимание таких людей безнадежно.
О смерти супруга Анна узнала от Миланы, которая все же позвонила ей сама. Её безразличие по отношению к случившемуся немыслимо потрясает меня. Объявив за день до похорон Марку: «Лжец, предатель-муж спился и добровольно покончил свою жизнь. Я и не подумаю вкладывать на его похороны свои деньги. Я всю жизнь верила этому лицемеру, а тот нагло спал с сучкой-подружкой», я рассудил, что возьму эти обязанности на себя. Кому еще? Милана не в силах даже принимать еду, осуществлять ей подготовку к такому событию – запрещено, Питер с Ритчелл в свадебном путешествии, которое пришлось им отложить и вернуться назад, остался я, пожилые родители Ника и моя мама. Но… я пошел бы на это, если бы и у Ника были родственники, способные выразить ему последнюю честь, поскольку этот человек своими руками вытащил меня из погребения заживо. Он отдал все состояние, что копил на «черный» день. «Об этом узнал Тайлер». В противном случае, если бы он и ничего бы для меня не сделал, то я, невзирая на это, отдал бы ему такую почесть за то, что он стал для меня отцом.
Тайлер помог перевести тело усопшего в другую страну. Я извещал звонком о смерти всех близких, знакомых Ника, которых и знал, и не знал, со слов Миланы, диктовавшей мне номера. Больше всех я опасался звонить брату. И мои опасения подтвердились. Сказав о кончине отца только на следующий день, – никак не мог заставить себя сделать это в день его смерти – он бросил трубку без единого слова. Ритчелл перезвонила через четыре часа и с ужасом рассказала, что стало с Питером после того, как он узнал о трагедии. Та давно не видела его таким опустошенным, безжизненным, плачущим… Он рыдал несколько часов подряд, приклеившись к стулу в гостиничном номере. Он бил себя в грудь, что столько времени таил злобу на того, кого считал своим настоящим отцом во всех смыслах. Смерть – высокомерная натура, она не ждет никого, поглощая нужную особь, жизнь которой подходит к концу. Смерть – это естественный процесс ухода человека в другой «свет», о которой так много написано, так много сказано, но совсем ничего не предугадано при жизни.
Ритчелл, прилетев ранним утром с Питером, взяла на себя хлопоты по поминальной трапезе, которая пройдет во дворе родителей Ника. Мать Ника, Энн, категорически запретила совершать поминки в кафе и настояла на том, чтобы проводить душу сына у них дома. В глубоком мятежном взрыве отчаяния Питер блуждает по городу. Я не писал, не звонил ему, осознавая нуждаемость его души в уединении с самим собой. Он придет, как только боль его немного стихнет, ибо на него возложена ответственность «осчастливить» умершего и исполнить его последнюю волю.
Эти три дня подготовки прошли как во сне.
…Воспользовавшись частным самолетом, с охраной мистера Эндрю и миссис Аннет я, Тайлер, Милана, Анна, Марк, Мейсон благополучно долетели до места и к десяти часам, как и планировалось, сразу поехали на кладбище, на заупокойную службу. Энн пригласила священника, близкого человека их семьи.
Около часа мы болтали с Марком в ходе полета. Он добродушно отзывался о Нике. В день свадьбы брата им удалось познакомиться и немного поговорить друг с другом. Марк говорил, что отец Миланы выдал себя начитанным, честным, добродушным человеком. Он не проявлял никаких отрицательных чувств к нему, не ревновал, что он – тот мужчина, с которым Анна строит отношения, не пытался подстроить, чтобы Анна или Милана отвернулись от него. Ник поблагодарил его за ту теплоту, проявляемую им к его дочери и бывшей супруге и попросил, чтобы он не бросал Анну и сделал всё, что в его силах, дабы помирить мать и дочь. И Марк дал ему обещание. «Тему моего ареста мы тоже затронули».
Отец с Натальей предупредили, что доберутся сами.
Милана все часы полета, длившегося свыше тринадцати часов, сидела одна, далеко ото всех. Взглядывая изредка на нее, я чувствовал, что ей нужно побыть одной, поэтому побеспокоил её лишь раз, принеся ужин, от которого она отказалась, пролепетав, со слезами: «Оставь меня…» Изредка я видел, как она писала что-то в дневнике, потом перечитывала пачку каких-то бумажек и с медлительной осторожностью, чтобы не порвать, складывала их обратно в сумку.
Анна держалась подле Марка и Мейсона и натянуто общалась с родителями Ритчелл, всё еще держа на них обиду.
Мейсон с ледяной презрительностью сторонился меня и всякий раз, когда проходил перед моим носом по салону, гордо разворачивал плечи, задирая подбородок. Кто втравил его в нашу жизнь?! Я умею читать по взгляду и, даю голову на отрез, что с эгоистическими пристрастиями он затеивает что-то назло нам с Миланой. И с ней он тоже дичится, избегает заговаривать, но ищет глазами и не перестает заглядываться на неё. Стоит внести-ка во все ясность и разобраться в его побуждениях, как только мы останемся без сторонних свидетелей.
Расклеенный ото всех событий, я пробовал держаться на плаву и, не теряя времени, потраченного на длительный перелет, втихую с Тайлером обдумывал уезд, твердо зная, что Брендон уже мастерит новый случай, чтобы уничтожить меня…
(Несколько моментов церемонии.)
При последнем прощании с Ником, Анна не подошла к нему, продолжая смотреть невидящим презрительным взглядом на всю толчею гостей. Ее глаза ни капли не изменили своего выражения. Трудно вообразить, какие эмоции кишат внутри такого человека. Сила ее ненависти разрослась до неизмеримых пределов. Тщательно утаивая скорбную меланхолию, она еще сильнее раскаливает себя. Эмоции нельзя глушить или убивать. Они еще какие злопамятные. В один миг могут обрушиться на человека с мощной силой, сплетясь друг с другом, и не всегда удается их остановить…
Её подруга, ставшая впоследствии первым врагом, рыдала с самого начала, сотрясаясь плечами, с нескрываемым видом. Мама в первый раз слезами раскрывает свои чувства к любимому, показывает истинность себя, не отходя от тела Ника, ее первой любви, оказавшейся несчастной. Она оплакивает потерю с истинной скорбью, родившейся в твердом сердце… Прижимая к глазам, полным слез, снятую с головы косынку, она плачет так, как не плакала никогда в своей жизни, выражая скорбь вслух. Небрежно причесанная, неряшливо одетая в помятый черный широкий до колен балахон с капюшоном, она, как пьяная, качается на месте. Всё в ней напоминает ходячую зловещую смерть. Схуднувшая за эти дни, она потеряла того, кто неотступно занимал часть её мыслей на протяжении долгих лет жизни, к кому никогда не утихала страсть, чей душевный свет лился в душу… Обнажив сердце, она долго не отпускала от себя недвижимую мертвую руку возлюбленного, прикладывая ее к горячим соленым губам, шевелящим фразу, возрождающую земное существо при жизни: «Люблю тебя…» Окутанная в смоляную мантию, в сию минуту она, раздробленная ударом действительности, утопает в плаче, прорезая воздух нескрываемой злобой на горемычную судьбу.
Родители Ника, Майкл и Энн, с сердечной болью, переживают его смерть. Энн, упав на колени, молилась с закрытыми глазами, из которых градом лилились слезы, чтобы душа сына не попала в адские обители на службу к демонам. Отрешенно оставаясь в стороне, бабушка и дедушка Миланы, поздоровались только с Миланой, обнявшей их при встрече, и мной, как только мы все собрались здесь. Анна, неприязненным взглядом, как кинжалом, проникнув в сердца родителей предателя, как бы предупредила, что разговор с ними ни за что не состоится. Дедушка Миланы, глубоко поникший, с усилием перебирая ноги, опираясь одной рукой на костыль, до начала церемонии выразил мне благодарность за то, что я сделал для его сына. «Он любил тебя, Джексон, как своего сына… За своих детей: Милану, Питера… и тебя он был готов отдать всё на свете…»
Мой отец не далеко отошедший от состояния Анны – они одни-единственные, кто камуфлирует естество души, – был беспристрастен с самого начала, держал себя отстраненно-безэмоционально и лишь к концу, когда по православным обычаям, которым следовал Ник, всю жизнь нося крест на груди, пели последнюю молитву «Трисвятое»41, он, склонив голову вниз, поджав затрясшиеся от слез губы, отдал тем самым прощение своему другу детства. Его спутница, облаченная в черный классический костюм с широкими брюками, как и положено чувствительной женской душе, отзывающейся на трагические случаи, смахивала слезы, прикладывая атласный кусок серебристой ткани к лицу…
* * *
Похороны подходят к концу.
Пришедшие проститься, распределившись по группам по мере семантической близости, треплясь языками, постепенно уходят обратно. Не сродным душою больше и нечего, кроме причин того обстоятельства, что свело их пути, подвергать обсуждению, вот и поэтому их темы поверхностны, как туман над озером, к глубокомыслию сердцем они не подготовлены.
Тем временем я, забыв напрочь все сказанные обещания, прижимаю к себе тело Миланы, покоящееся в кольце моих рук, шепча ей тоном ободрения, смаргивая свои слезы:
– Меня никто не сможет разлучить с тобой, слышишь, любимая? Я сделаю все, чтобы ты не чувствовала этой потери…
Вцепившись пальцами в рукава моей черной рубашки, содрогаясь от боли сердечных ран, безмолвствуя, она всего лишь всхлипывает. Новые приступы рыданий атакуют ее худое тело. Я рядом, но так далеко от неё. Вырванная из живого существа, она и не сознает присутствия остальных, не видя, не чувствуя себя в своем теле.
Анна, приклеившись к месту, возле Марка, приобнимающего ее, стоит с неподвижным, каменным лицом, из которого за все минуты погребального обряда не вытекла ни одна слезинка. С тусклостью в глазах, задумчивостью Марк, который для меня показатель здравомыслящего мужчины, придерживает её от словесных нападок. Мейсон с равнодушием держится возле них, мысленно находясь в другом измерении, но с коварством поглядывая на меня. Что-то лживое угадывается на его деланом, отчасти огорченном лице, сострадание на котором чередуется с насмешкой, будто у него изнутри раздается глухой хохот, когда у других слезы. Он так спокойно принимает случившееся… Сжав зубы и метнув на него небрежный взгляд, я с ужасом отмечаю, как он ко всему проявленному неуважению еще и жует жвачку. Если у отдельных двух сторон «роковой четверки» есть свои обоснования отрицания жалости к умершему, то какие у него? Да, он совсем не знал Ника, но паразитировать в таком месте – уму непостижимо. Меня не покидает ощущение, что и его душу покрывает угольная копоть, укрупнившаяся после раскрытия нашей любви с Миланой, на которую посягал он. Во мне развязалось полноценное неверие ему и ввиду этого я в эту же секунду, пользуясь тем, что он на меня смотрит, немедля, подав сигнал легким кивком головы, призываю его к разговору. Догнавший мое обращение к нему, он, не отказываясь, встречно реагирует и показывает большим пальцем левой руки в направлении к автобусу, где пока собираются люди, которых водитель повезет к дому родителей Ника.
– Любимая, я ненадолго… – Поцеловав Милану в голову и, мгновенно вкусив запах ванили, струящийся по её густым, слегка взлохмаченным волосам, я нежно отпускаю её от себя и догоняю Мейсона, движущегося гордой походкой с лицом самонадеянного мужчины, засунувшего руки в карманы рваных серых джинсов, держащихся на его бедрах. Черная майка раскрывает его мощные бицепсы. «Кого он собирался поражать своей фигурой на кладбище?»
– Неблагопристойно вести нашу беседу здесь… – с укором и с видом добродетельного человека произносит он и резко замедляет шаг, не доходя до договорившегося объекта переговоров, и порывисто пожимает мне руку. Неблагопристойно? Ему ли об этом говорить. Соединив брови, я не ясно понимаю передаваемый смысл его слов.
Сдвинувшись от дорожки, по которой все проходят к транспортному средству, я раскрываю рот:
– Мейсон…
Но он дополняет, не слыша меня:
– Будет удобнее продолжить её после… в другом месте. Да и как бы не было, вам не спастись от непоправимого.
Затравленно взглянув на него, отвечаю, в шаге от того, чтобы не ударить кулаком по его наглой роже:
– Не понял. Что нам мешает переговорить сейчас? – Я расслабляю свой чернильно-черный галстук, сдавивший горло.
Задумчиво посмотрев вправо, он трактует с излишней гордостью, актерствуя:
– Нет! Я передумал и предпочел бы закрыть этот разговор! Я не расположен к примирению.
Что за выражения, подернутые спесивостью?
– Не понял, – даю ответ, уже раздражаясь. – Чего ты добиваешься? И, умоляю, избавь меня от этой наигранной вежливости! – Я приправляю свою речь высоким тоном и загоревшимся огнем злости в глазах.
– Ничего, – как ни в чем не бывало сразу же вырывается из него.
– Что ты выделываешься, как король? – «Джексон, не гневайся. Говори спокойно». Внушив себе кратковременную уравновешенность, с непривычной вежливостью молвлю:
– Я просил не прощать, а всего лишь послушать меня. Я не ради себя пошел на этот разговор. Я могу сказать?
Выплюнув жвачку, он выбрасывает:
– Валяй.
Черт. Не потерплю это измывательство.
Близко подойдя к нему, подняв руку, в секунде от того, чтобы распластать ему морду, я не трогаюсь, как только он вставляет:
– Снова в тюрьму захотел? Устроить драку на кладбище… Джексон, а как же покой, обещанный мертвецу? – Он насмехается с бесчеловечной радостью безо всяких угрызений совести.
Что он за человек?
Тварь. Настоящая тварь.
– Тебя так радует боль других?
Мейсон молчит несколько секунд и, приняв затем обычный, нецарский вид, слегка нахмурившись, высказывается, подвинчивая мои нервы:
– Я насыщен ненавистью, сечешь? Я весь наполнен ненавистью от и до. Думаешь, я смогу прятать эту боль? Меня предали. И не один раз. – Изъясняется искренно. – И когда я увидел вас… и вспомнил всю ту ложь, что она мне навязывала… да и ты…
Понимание закрадывается ко мне.
– Мейсон… – Рухнув в поток своей любви, я кажется, безостановочно бормочу ему о своем чувстве, невнятно повторяя вновь и вновь: – Она переживает… Злись на меня, но прости и поддержи её… Если… если … – пытаюсь сказать, – любишь её, прости… Милана всегда боится обидеть чувства других, поэтому порой так поступает, не говоря всей правды… Она же такая тонкочувствующая, как пушинки хлопка. И я нисколько не соврал, когда говорил тебе, что мы с ней можем любить друг друга и не говорить об этом. Мы связаны такими узами, что нас нельзя разлучать.
«Но связаны такими путами, что пока любить, не стыдясь своего чувства, мы не можем».
Смешок, второй следует за ним.
– Верх абсурда. Что ж ты тогда не женишься на ней? Чего она тогда до сей поры возится с тем Даниэлем? И зачем вы прятались тогда? Сомневаюсь я в твоих словах… Комедия чувств какая-то!
Я впадаю в ступор. Мне не хватает духа, чтобы что-то ответить. Как ни спорь, он прав. Почему я об этом не подумал раньше? Соединив в воображении предложение руки и сердца и ограждения, стоящие перед нами, меня осеняет, душа получает второе дыхание… Вдруг, это станет нашим освобождением? Но не хотел я, чтобы это все было так быстро, неподготовленно. И в эту же секунду окрыление мыслью прекращается. Это только усугубит мое положение.
– Вижу, ты задумался. О том и говорю я. Захотел бы, чтобы она была по-настоящему связана с тобой узами, давно бы женился…
Я злюсь сильнее, ибо мне и так хватает советчиков и указчиков:
– Мейсон! Ты, ты!.. Ты ничего не знаешь об обстоятельствах, свидетельствующих о причинах, породивших нынешний режим жизни! Ты…
Он не дает мне досказать.
– ОК. Я понял. Что-то еще?
Жестоко восклицаю, сквернословя внутри себя:
– К собственному огорчению, мы не встретимся больше. Нас ничего не сведет! – Чересчур упорно посмотрев на меня, он выдавливает на губах кривую усмешку.
Мои слова встречаются с его замечанием:
– Всё так. В твоих словах есть доля правды. Я постараюсь не срываться на ней, несмотря на то, что она сделала со мной… но вам обоим не помешало бы быть более осмотрительными и в следующий раз не выставить себя на посмешище. А то мало ли, что вздумается мне?! – Хлопнув меня по плечу, засеменив назад, он кончает разговор со мной. И как истолковать этот жест и эти слова?
Пустившись за ним, я мимолетно отвлекаюсь, глазами приковываясь к отцу. Джейсон, оставив Наталью рядом с Анной и Марком, крадется шажками к едва держащейся на ногах Марии, наклонившейся к могиле, неся в руке семь белых роз, и, доходя до нее, кладет руку на её предплечье. Стесняет дыхание, как он, придерживая мать, не отказывающуюся от этого прикосновения, говорит ей, смотря вслед уходящему шествию:
– Я могу… – замолкает на секунду и пробует вторично: – Если будет нужна моя помощь, ты сможешь обратиться ко мне…
Мама игнорирует отца, думая о другом, исходя из ее задумчивого, слегка отрешенного лица. Она поднимается в полный рост. Чуть не упав, она проходит мимо Миланы (комок нервов снова накаляется во мне) и какая-то мысль, ставшая управляющей в ней, заставляет её с мерзостью, с вернувшимися силами вскрикнуть:
– ЭТО ТЫ, ТЫ ВИНОВАТА! ИЗ-ЗА ТЕБЯ ВСЁ ПРОИЗОШЛО! ОН СТОЛЬКО ЛЕТ СТРАДАЛ ПО ТЕБЕ И, НЕ ВЫДЕРЖАВ, УШЕЛ ИЗ ЖИЗНИ!
Я сглатываю, интуитивно подозревая до этого, что она не упустит момента наговорить обвинений Милане. Находя взглядом папу, чтобы тот снизил раскаленность надвигающейся бури, он заявляет осторожно-спокойным тоном:
– Уже поздно винить кого-то, Мария, ничего не исправишь.
Милана молчит, её руки дрожат мелкой дрожью. Ринувшись к ней, несясь рысью, я сгребаю ее в охапку с ревнивой жадностью, не подпуская к ней никого.
– Сын! – орет мама с черными, как ночь, глазами, заставляя оборачиваться удаляющихся. – Чего прижался к ней! Из-за неё ты оказался в тюрьме! Из-за нее Питер был в коме! Из-за нее я потеряла Ника! Она всех принудит страдать! Ты еще не понял ее стратегического плана? – Каждое слово матери произносится с передергиванием ее тела.
– Мама! – обрываю ее я; в сердце все кипит. Уж кому бы, но не ей объявлять, что произошедшее случилось по вине Миланы. – Нечего драть горло! – с резкой грубостью выражаюсь я, припомнив слова Ника, как мать предала его, а после бегала за ним, разрушая то, что построил он. – А куда привели твои попытки овладеть тем, что не принадлежало тебе?!
Ее глаза становятся бездонно-черными. От ореховых, любимых Ником, ничего не осталось.
– Захотел проучить мать?! – противно брякает она и плюет наземь. – Ты никогда не нуждался во мне! Бредил отцом. – Она с резкостью выдергивает руку, которой придерживает её папа. – Где папочка, где папочка, когда он вернется, – пародирует моим детским голосом, вызывая к себе брезгливость. – Тебе и мать-то никогда не была нужна! И ты решил отомстить мне, быть с дочерью тварюги! Ну-ка отойди от этой дряни! – И подается вперед, чтобы толкнуть Милану, но я успеваю схватить мать за запястье и прямо в глаза проорать:
– НЕ ВЗДУМАЙ ЭТОГО СДЕЛАТЬ! В ПРОТИВНОМ СЛУЧАЕ Я НЕ БУДУ ПРИЕЗЖАТЬ К ТЕБЕ СОВСЕМ! – с силой бросаю ее руку. – СОВСЕМ! БУДЕШЬ НАСЛАЖДАТЬСЯ СВОИМ ОДИНОЧЕСТВОМ! – говорю угрожающим тоном. Я слишком долго молчал, защищал ее, искал оправдания ее поступков. – ТЫ ДУМАЛА О ТОМ, СКОЛЬКО ТЫ ПРИНЕСЛА БЕД?! ЧЕМУ ТЫ НАУЧИЛА НАС С ПИТЕРОМ? БЫТЬ ЛИЦЕМЕРНЫМИ, НЕЧЕСТНЫМИ, НАСЫЩЕННЫМИ ЗЛОСТЬЮ? ТЫ НАМ ВРАЛА ПРО ОТЦА ВСЮ ЖИЗНЬ! – Джейсон кашляет, указывая мне прекратить, но я вечно сдерживался, вечно выгораживал ее, вечно видел только хорошее в ней, когда она томилась желанием с самого детства разрушить мою жизнь, думая лишь только о себе. Что ей стоило придержать язык за зубами, хотя бы в такие траурные минуты жизни, когда человеческая душа не может отыскать себе успокоения? Но нет. Язва, сидящая в ней, будто и подначивает ее к действу, дабы подергать всем и без того тяжелые сердца. Тайные душевные пороки не заштукатуришь, их уродство бросается в глаза от одной лишь фразы. Всё зло невольно просачивается через поры, стоит только распахнуть душу настежь, как дверь.