Счастье в мгновении. Часть 3

– Как же так?.. – задаю вопрос, но не для ответа, а для придания горестности положения. Я присаживаюсь на стул, прижимая онемевшие ступни к полу. – Почему вы отказались от операции?

Он медленно-медленно, без движений пальцев, прикасается полумертвой рукой к моей ладони:

– Я уже был у врача, и я всё знал… Всему свое время, сынок. – И снова эта улыбка, заставляющая колыхать мое сердце, ложится на его губы.

Глядя на умирающего, накрытого двумя теплыми одеялами, когда температура воздуха за окном составляет двадцать градусов, а покоящийся с ним обогреватель, нагретый на максимальную мощность, создает в помещении предельную теплоту, острое внутреннее чувство подсказывает, что в его песочных часах жизни остается несколько песчинок.

Нагрянувшие минуты заставляют не молчать мое сердце.

– Мистер Ник, я…

– Называй меня отцом, сынок, – заговаривает он отцовским тоном. – Кто, если не отец я тебе, коль ты называешь мою дочь любимой?.. – мудрые слова вырываются из его полуоткрытых уст, на которые я соглашаюсь качанием головы. Он страшно бледен и совсем задыхается.

Сотрясаемый холодом, умирающий хрипло шепчет:

– Доводи мысль до конца, сынок.

Я возобновляю мысли о том, что хотел его поблагодарить, но, оказавшись на этом месте, все слова лихорадочно заплетаются:

– Отец, вы столько для меня сделали… – Сжимаю руки в кулаки, держа непрошеные слезы при себе. – Вы спасли меня.

– На что только не согласится человек, лишь бы спасти любимых…

– Вы столько всего отдали, чтобы я был на свободе, когда я заживо погибал… Меня отправили на гниение, отстранив жестоким способом от того, что дорого сердцу, – говорю я с ядовитой горечью, проклиная Брендона и нанятых им людей. В грудине всё дребезжит. – Вы жертвовали собой, вы сделали то, что не сделал никто!.. Вы поверили мне! Когда никто, никто не верил и вернули домой! – произношу, опустив голову. В глаза проговорить то же самое – неподъемная тягость, душа не справится. – Вы подарили мне самый драгоценный подарок – дочь, которую я люблю.

– Прости сынок, что перебью, но… – голос жалостливый и отчаянный, – я подарил и забрал… – и с неслыханной небрежностью добавляет, – разлучил вас не на один год… – Ему не дает покоя его поступок, за который он уже раскаялся всем, чем было возможно, и своей жизнью.

– На то были обстоятельства, отец. Вам незачем бить себя в грудь, – настойчиво, на эмоциях, убеждаю его я, заглядывая в его серые глаза, в правом скрывается слеза, которой он не дает прохода на щеку и выдает улыбку. – Своими поступками вы показали каждому, что какова бы ни была ужасна ошибка, совершенная человеком, на тропу добродетелей может стать тот, кто обнажит душу и признается во всем содеянном, осмелится изменить последующую жизнь, наполнив ее исключительно добром. Вы правы, для меня вы – отец! – дрожащим голосом заключаю я, протерев рукой крупные капли пота со лба. – Я бесконечно буду благодарен вам за всё!.. – Слеза его не выдерживает задержки в глазу и извилисто течет по щеке, заливаясь за подбородок.

– А я счастливый отец, не так ли? – Улыбается глазами. Веселость обреченного гнетет в душе моей неизъяснимую печаль, пробирающую до самых костей. – Моей дочери повезло, ох как повезло, что она с таким благоразумным, премудрым пареньком повстречалась, – у обоих появляется искренняя улыбка. – Ты первый и, дай-то Бог, последний мужчина моего дитя… Ни с кем я не достигал единомыслия, как с тобой, сынок, что я полюбил тебя всей своей искалеченной душою… Ты напоминаешь мне меня в юные годы… – рассвет юности, появившийся в его взоре, проносится облачком воспоминаний в тишине комнаты, в которой все застыло. В палате поселилась смерть. Куда не упадет взгляд, то на тумбу, окно или занавес, везде ощущается ее жестокое дыхание. – Но я не боролся ни за любовь, ни за призвание, когда надо было зубами и когтями бороться… Тюфяком был. – Минует несколько секунд. – Мои дети лучше меня, и я рад этому. – Проходит минута. – Благодарю и тебя, сынок, что позвонил мне тогда и дал шанс сблизиться со своими детьми… Я поверил тебе, а ты, ты приютил меня, когда меня оттолкнули, стал для меня Божьим домом и открыл врата, чтобы увидеть своего ангелочка… И…

Будто грозным провидением распахивается дверь. Мы замолкаем, повернув головы в одну сторону. Небесное видение, возникшее перед нами, с ветром влетает внутрь, вскрикивая, донося стон смятения, вырывавшийся из её глотки:

– Па-а-па…

Бросив взгляд на Ника, луч радости которого вмиг освещает лицо, сердце замирает и, кажется, приостанавливается. Затаив дыхание, притаившись, будто меня здесь нет, я, как призрачный свидетель, взираю на то, что не поддается логическому объяснению. Он, переступив предпоследний порог жизни, стоя на краю могилы, возрождается, словно полуугасшего очага коснулась чья-то рука – что-то загорается в его очах и чудесным образом исцеляет его, насыщая необычайной живостью. Отсвет раннего пробуждения солнца мерцает в его воспламененных глазах. Изборожденные морщинки приглаживаются этим сиянием.

– Дочурка, – оживляется он, произнося слово с невыразимой нежностью, но слабым голосом. Этот голос подобен утренней симфонии воробушка. – Моя дочурка.

Они падают друг к другу в объятия. Их сердца сливаются друг с другом. Он так крепко прижимает к себе припавшую на его грудь, что я с трудом держу эмоции, сидя также, не двигаясь. Ее нежные маленькие ручонки прерывисто обхватывают его шею. Он дотрагивается губами ее лба, осознанно понимая, что в сужденную минуту его ангел-дочурка сотворит это же действо в прощальный раз перед отходом его в могилу. Их поцелуй – последний и через считанные часы он уснет навеки.

– Ты пришла… Значит, ты меня простила. – Он закрывает глаза, утопая в блаженстве, словно свершилось то, чего он так неумолимо ждал, молился всем поднебесным силам, ставя на кон свою жизнь. Мысль о дочери внедрена в его сознание и сделалась неотделимой от него самого. Воплотившееся желание стоило ему самого ценного, но радость от облекшегося в реальную форму превосходит смысл его существования и нисколько не отражает в его взоре признаков сожаления.

Безмолвные слезы – самые страшные слезы, разрывающие сердце тому, кто в обмен на исполнившуюся просьбу обязался платить по счетам, ужасающе касаются его впалых щек и тянутся тяжёлыми медленными каплями, как набитая сеном повозка волочится в ледяной ливень через болота грязи.

Трогательно смотреть на то, как частичка, отыскавшая свое пристанище, через считанные мгновения потеряет его навсегда.

– Папа, я простила, простила, – жалобно произносит она и отслоняется, озираясь на отца.

В такие минуты рассеянности, когда близкая сердцу «рука» оказалась при последнем издыхании, мы не сдерживаем себя, ибо кристаллизуется прозрачность души.

Дочь дарит ему забвение, благословенное забытье, позволяющее не чувствовать страдание и боль. Она для него дороже жизни.

– Почему ты здесь? Ты болен? – Её личико осматривает отцовские темные круги под глазами, будто нарочно намазанные фиолетовой краской. – Это как-то связано с тем, что у тебя кружилась голова и ты бессвязно о чем-то трепетал? Или, когда неважно себя чувствовал и поэтому рано ушел со свадьбы Ритчелл и Питера? Ты переживаешь, что мама запретила нам с тобой общаться? Но мы не будем слушаться её, делать так, как хочет этого она, правда. Обещаю. Мы будем время от времени гулять, как в детстве, помнишь? – Столь долго скрываемые слезы, так и вырываются с его глаз. Я отворачиваюсь, чтобы незаметно вытереть слезу, невольно образовавшуюся в моих глазах. – Ты будешь приходить ко мне на показы мод, а после создадим традицию и будем ходить в кафе! Точно, папочка! – восклицает она, еще не зная всю тягость его состояния. – Я буду приезжать к тебе в Сиэтл, и, быть может, на отпуск буду оставаться там. Мама никогда не помешает нашему общению, не принимай ее слова близко к сердцу. У нее есть свои причины ненависти, но, поверь… – Она несколько секунд медлит, думая, что ошибочно затеяла тему о предательстве, что явно не утешит папу и ему не станет в одночасье лучше, если припомнить прошлое. – Папочка, что же ты молчишь? Папочка?.. – У отца текут тягостные безысходные слезы. Она касается пальцами его лица, смахивая слезы, отчего тот, вздрогнув, плавно поднимает руку и подносит к её ладошке, поглаживая ее. – Папочка, ты объяснишь? – Его слезы так контрастно гармонируют с улыбкой, растягивающей его губы, будто душа озаряется тем светом, который ему был так нужен. Слова дочери услаждают его слух.

– Моя свеча почти догорела, доченька. – Он заправляет за ухо ее непокорную прядь, сияя от этой возможности коснуться ее. – В такой миг, возможно, последний миг я счастлив, что разделю его рядом с вами. Я не доживу до рассвета. Умру при звездном свете, твоем любимом свете, крошка. Звезды сотворены для тех, у кого доброе сердце, милая. Они дышат тобою. Ты – девственное сердце звезд.

Сильные-сильные слезы выступают на глазах Миланы – слова отца касаются её сердца.

– Нет! – плачущим голосом заверяет она. – Ты что? Как ты смеешь такое говорить? Немедленно прекрати! Как ты можешь такое произносить? Мы же только нашли и простили друг друга, и ты хочешь вот так уйти, папа?!

– Я болен тем, что не лечится, Миланка моя. – Если бы эту фразу услышал иностранец, то счел бы, что этот человек незыблемо счастлив и в полном расцвете сил. Любовь к дочери, ее присутствие рядом врачевало его рану душевную, но физическую ничем не исправить, не замазать никаким средством. Счастье, испытываемое им, его же повергает во прах.

– Но мы что-нибудь придумаем, – она замечает меня, косо посмотрев, и тут же перемещает взгляд на отца. – Тебе нельзя вот так уходить! – трясущимся, умоляющим голосом говорит она, плача навзрыд. – Мы же еще столько всего с тобой не обсудили! – В порыве судорожного переживания она так быстро перебирает слова, что нужно постараться, чтобы донести до себя их смысл. – А книга! – взрывается она от слез, громко вскрикивая. – Папочка, ты же, как и тогда Питеру, подскажешь мне, какую подобрать обложку, какие выделить цитаты, описывающие её суть? Помнишь, как вы когда-то занимались с ним? А я, глупенькая, так ревновала тебя к нему, думала, что ты его любишь больше, чем меня, что на меня у тебя совершенно нет времени… Папочка! Видишь? Видишь, сколько нам нужно успеть сделать вместе?! Я так соскучилась по нашему дому, по фонтану, который ты сотворил во дворе…

– Я же так тебя люблю. – Его слезы стекают ручьем, и он даже не убирает их с лица. – А как же мое будущее? Кто будет вести меня к алтарю, кто отдаст мою руку суженному? – Понурив голову, я смахиваю с себя мурашки, а глаза постепенно набиваются мокрой влагой. Это не выразить… – Кто мне будет читать речи, доводящие до слез, и говорить, что моя дочка уже так выросла? А как же твои внучата, папа? Кто мне будет помогать? Кто? Папочка? И ты собрался улететь в неизвестную даль, когда еще столько не успел?! Ответь… – Она жмет его заледеневшую руку, вытянутую поверх постели.

А какие их взгляды… он, на смертном одре, обезумел от счастья, она – от горя и приглушенной радости слышать от него речи, подобные чувственной игре на фортепиано, где белые клавиши – его жизнь, смысл которой отдается дочери, черные – приближающаяся смерть.

– Я не успел только одно: исповедоваться перед вами.

Я поднимаю голову и что-то подвигает меня на то, чтобы я сел к нему на край кровати.

– Когда мне было совсем плохо, – начинает он, но его дыхание становится хриплым, – я лежал и думал: «Неужели я больше не услышу твоего нежного голоса, голоса своей дочурки?» И вот я услышал, покрылся предсмертной радостью. А как дрогнула моя душа, когда я увидел тебя на сцене. – Слезы затуманивают взор Миланы. А он, уже скоро пополнив мир ушедших в зияющую пустоту, дрожит от счастья. – Знаешь, – с трудом поднимает и прижимает ее ладонь к сердцу, – ты не плачь, не плачь… – И после этих слов я сам заливаюсь слезами и задыхаюсь от них. – Мой путь оказался недлинным. Да и я заслужил этого. Хочу сказать, что ты показала мне своей напористостью, как нужно жить и как идти к заветной цели. – Он смотрит на свое дитя с таким обожанием, будто уносит ее образ в вечность. – Я был так одержим мыслью о твоей карьере, что не видел в тебе того, что видели другие. Лишился чувства реального. А теперь – ты модель и в скором времени исполнишь «папкину» мечту – станешь психологом, чего я когда-то не достиг, а затем жалел… – вздыхает глубоко-глубоко. – Прошу у тебя прощения, дорогая, что не поверил в тебя, принижал в тебе способности, презирал тебя. Не переставай верить в силу своих крыльев! – Живительный поток речей как хлынет с его уст: – Из-за меня ты попала в аварию, сбежав из дома… Я мог тебя потерять и, слава Всевышнему, что ты была жива, иначе я корил бы себя всю жизнь и за это… – Я осторожно стираю соленые капли с глаз. Я тоже корю себя, что, отъехав в Нью-Йорк с отцом, не смог позаботиться о Милане.

– Нет, совсем нет, пап-о-чччч-ка, – заикается от слез моя любимая. – Здесь нет твоей вины, и, что тогда я сбежала, это была моя ошибка. Мы не слушали друг друга из-за этого и ссорились.

Через несколько секунд он соединяет наши с Миланой ладони в морщинистых прохладных руках.

– Дети мои! Если вы любите друг друга, то держитесь, вот так, всю жизнь! – подает неумолкавший голос его сердца. – Не упускайте свою любовь. Джексон, – он взирает на меня взглядом, будто дает указание, – ты достойный кандидат на руку моей дочери, и я твердо убежден, что ты справишься с трудностями и сделаешь мою дочь счастливой. А я вижу, как она счастлива, когда подле тебя, и смотрит на тебя с безграничной любовью. – Я киваю и второй раз даю волю горьким слезам на глазах у всех. Мы оглядываемся с Миланой, в глазах выражая любовь, которую испытываем друг к другу.

– Благословляю вас, дети мои! Знаю, вы выберете правильный путь! Запомните: на каждой дороге встречаются извилины, но только лишь мы способны выбирать. Всегда выбирайте любовь! А ваша любовь живет с рождения, здесь и думать не следует! Джексон, я всегда относился к тебе, как к сыну. Когда ты жил без отца, я хотел тебе подарить отцовское «плечо» и верю, что мне это удалось. С твоим папой у нас не все сложилось, но… я не желал ему зла и не желаю. Не упускай Милану, оберегай ее до конца своих дней. Я передаю тебе свои права на моего драгоценного ангела. Берегите вашу любовь. Я ее однажды упустил и всю жизнь словно в заточении был. Но, крошка моя, ты никогда не была моим бременем. Я любил и люблю тебя, твои ямочки особенно. – Ник проводит по ее щеке пальцем.

Как-то я слышал, что в предсмертный миг некоторым удается в течение нескольких минут перед отходом в бескрайние просторы принять живую силу, позволяющую сказать то, что человек не сказал при жизни, предстать в живом обличье, без боли. Я не верил в это до того, как не убедился в этом в нынешние минуты.

Во мраке его души – восход божественной добродетели.

– Папочка, умоляю, не уходи так рано… – рыдания заволакивают Милану. – Не делай этого с нами. Я не переживу этого… Дедушка ушёл так рано и… ты не думал, что будет со мной? – Плач не позволяет ей сказать желаемое. – Паааааааапа-а-аааа, нет, – она мотает головой в стороны, – не отдам тебя тому миру!

– Вот дурак! – стукает себя по лбу. И даже это действие, сделанное им с усилием, вызывает на его лице нескрываемую им нестерпимую боль. – Забыл и его поблагодарить словами, но, пожалуй, это сделаю, когда буду там, – указывает глазами наверх. – Смерть возвращает утраченное при жизни…

Продолжает через мгновение, задумавшись:

– Он, пока я круглыми сутками работал, вселил в моего ангела мудрость и умение жить в чести и доброте к миру. Благодаря Льюису моя дочь стала гордостью окружающих и воплотила свою мечту.

– Папааа, пааааапа, – когда она причитает, задыхаясь от слез, во мне обостряется чувство обреченности, принуждающее выбрасывать ливень соленых капель, – нет, не оставляй меня… Ты будешь жить!..

Разверзается бездна. Глубь черной пустоты открывается в его глазах.

– Ты в надежных руках. Джексон и Питер тебя не оставят. Ты в руках двух прекрасных небесных ангелов. – Отсвет вечности начинает блистать в его очах. Смерть стоит за его плечом.

– Так будет всегда! – обещаю я, еле выговаривая, а слезы все накапливаются и накапливаются.

Близится могильный камень, что незримо ощущается внутренним чутьем. Предвестник смерти – холодок, пробирающийся к сердцу.

– Я верю тебе, верю, сынок, – бескровными губами бормочет он. – А ты, Милана, прости мамку, она же не со зла… ненависть мешает ей, но это ненадолго. Не забывай, что бабушка и дедушка всегда рады тебе, навещай их изредка. Они тоже невечные. Передайте моему второму сынку, что я так счастлив за него, – роняет еще одну большую слезу, – так… так… – ему уже тяжело говорить, одной ногой он уже ступил на другую чужеземную землю. – Так горд за него, мой мальчик. Ему тоже пришлось пройти испытания прежде, чем жить в любви и заботе. Нет больше у родителей иной радости, чем знать, что их дети здоровы и счастливы. И я благодарю Бога за это. Так и уходить можно в спокойном духе. – Он убирает руку от наших ладоней, но я не отпускаю от себя ладошку Миланы и крепче сжимаю их. – Милана, тот домик в Сиэтле по праву принадлежит тебе и Питеру, я переоформил его на вас. Приезжайте туда! Считайте, когда будете заходить вглубь, что я рядом с вами, охраняю вас. Похороните меня в Сиэтле, там, где я прожил большую часть своих дней. И не плачьте по мне. Всё происходит в нужное время, в нужный час. Все равны перед Богом. Наслаждайтесь жизнью, дети мои! На могилку приходите в гости, но только с радостью, не проливайте слез. Мы же не на вечность прощаемся. Как и твоя мама, Милана, я так любил белые орхидеи, символизирующие любовь. Приносите их на могилу, пусть порадуют глаз проходящих мимо и мою душу. И похороните меня по христианским традициям. Пожалуй, это всё, что я хотел сказать… – Он целует крест на своей груди с нескрываемой горечью. – Последние мои минуты были полны счастья. Слава Господу! Слава Господу!

– НЕТ! – обливается слезами Милана, крича. «Последние секунды близятся». – НЕТ! НЕТ! Я СЕЙЧАС ЖЕ БУДУ ИСКАТЬ ВРАЧА, ОН ПОДБЕРЕТ ТЕБЕ ЛЕЧЕНИЕ, ОН СДЕЛАЕТ ВСЕ, ЧТОБЫ ТЫ ОСТАЛСЯ ЖИТЬ! – Милана стонет так громко, что отпугивает ангела, пришедшего за отцом и тот не может спокойно забрать его с собой, оттого и отнимает живьем, что от отца из-за боли раздаются возгласы. – ДЖЕКСОН, СКАЖИ! СКАЖИ, ЧТО МЫ ОТЫЩЕМ ВРАЧА!

Сжатый в немой горести, потрясенный тем, что любимую выворачивает наизнанку, я подхожу к ней, сажусь на корточки и обхватываю ее своим телом, но она силится вырваться и припасть к отцу.

– Родная моя, – проговариваю тихо-тихо, гладя по коже ее рук. Это единственное, что я в силах выразить словами. Слезы выплескиваются из моих глаз.

Самые горькие слезы – это те слезы, которые невозможно выплакать.

– ПАПА! ПАПА! – вскрикивает она, когда тот замолкает, корчась от боли. – НЕ УХОДИ…

– ОТЕЦ, – кричу я истошным голосом, вскочив с места.

– Дочурка, сынок, – и снова будто что-то возрождается в нем, – я уже сделал все, чтобы уйти… попросил прощение, словно побывал в очистительной купели, и это будет лучшая для меня смерть. Я прошел свой путь раскаяния. В могилу все души входят обнаженные. Я не посягаю на вечность. Пора… – Плачущие над ним, мы держимся за его ледяную руку. – Бог даст, свидимся, – издает предсмертный лепет его призрак и коченеет от холода. – Эти колокола мои, я уже их слышу.

– ПААААААААААААААПА, – визжит горестно Милана, раскрывая в крике рот. Разделенная миллионами миль с ним, она согревает его руки жарким дыханием, силясь воскресить его.

Он улыбается, смотрит сначала на меня, потом на дочь, задерживая взгляд настолько, насколько это возможно. Под первые-первые лучи зари, освещающие его ступни, будто накрывая на них одеяло вечности, он протягивает руки над головой словно возвышается к небесам и с последним хрипом: «Прощайте», опрокидывается на подушку. И дневной свет для него гаснет, сменяясь нетленным покоем. Душа несчастного отлетает в туманную бесконечность, где царит особенный холод и вечный свет… Он не шевелится и не говорит ни слова – умер счастливым, смотря на дочь лучистыми глазами, покуда не перестало биться его сердце.

«Он пережил звезды и на рассвете навеки уснул».

Глава 72
Милана

Раздаются глухие незримые звуки колоколов, воздымая факел смерти. Я тону в печальной мгле. Рука смерти унесла моего папу тогда, когда мы посадили новое деревце отношений. Мольба о спасении, обращенная в неизмеримое пространство, – ничтожна. С ним явилось и мое спасение, и утешение.

Потерявшую опору в отце, я испускаю судорожные вздохи, плача, плача… Спрятав лицо в ладонях, онемев от горя, я пытаюсь собраться с мыслями. Сердце беспощадно колит в груди. Джексон, вызвав врачебную бригаду в палату, прижимает меня к груди, успокаивая и плача вместе со мной, но всё тщетно. Я не желаю слышать никакие слова утешения.

Согбенная под тяжестью несчастья, я задерживаю помутненный взгляд на неподвижном теле папы. Ледяной тяжелый труп раскрывает во мне старую рану, когда я в предрассветном сумраке прощалась с дедушкой, и эта пелена боли словно воскресает.

Врачи переговариваются между собой и начинают покрывать его простыней.

Затопившая скорбью душа, издает пронзительно-громкие вопли:

– ПАПА, ПАПА, куда… – дико распускаю слезы, смешанные с чувством отчаяния и болью. – КУДА ВЫ ЕГО ЗАВОРАЧИВАЕТЕ С ГОЛОВОЙ, ОН ЖЕ ЗАДОХНЕТСЯ? КУДА? КУДА? – Выпрямившись, выдавая отчаянные вопли, я иду за ними; слезы беспорядочно льются по щекам. – КУДА ВЫ ЕГО УВОЗИТЕ? – Отталкиваю людей, не видя ничего перед собой, и цепляюсь за окаменевшую ногу папы, шепча: – Папа, папочка, проснись, пожалуйста. Не дай им тебя забрать, умоляю…

Обращаюсь к врачам:

– СЕЙЧАС ОН ПРОСНЕТСЯ. ОН УСНУЛ, ОН ПРОСТО УСНУЛ, ПОНИМАЕТЕ? СДЕЛАЙТЕ ЖЕ ЧТО-НИБУДЬ, ЧТОБЫ РАЗБУДИТЬ ЕГО? НЕУЖЕЛИ НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ СДЕЛАТЬ? – Разъяренная, я сильно дергаю папу за ноги, еле приподнимая их, продолжая надсаживать горло, охрипшее от криков: – НЕТ! Я НЕ ОТДАМ! НЕ ОТДАМ!

Джексон оттаскивает меня с силой, что-то поговаривая на ухо и схватывая за плечи, но я не позволяю никому отвернуть себя от отца, поэтому тянусь к нему, ухватывая папу за свисающую с кровати, торчащую из-под покрытия сверху него, руку.

Выбиваясь из рук Джексона, я держусь за отца, который никак не просыпается, не отвечает на мои попытки спасти его.

– Ей немедленно нужно вколоть успокаивающее! – восклицает громко один из трех врачей.

Из последних сил разоравшись, утонув в рыданиях, я не прекращаю отгонять всех от папочки.

– НИЧЕГО ЕЙ НЕ НУЖНО! – заверяет Джексон и подхватывает меня на руки, откидывая волосы со лба, оттягивая с силой от отца. – Я сам успокою её.

– НЕТ! НЕТ! НЕ УНОСИТЕ ЕГО, ПОЖ…АЛЛЛУЙ…СТА… – Я колочу Джексона по спине, чтобы он отпустил от меня, тряся головой.

– Милая моя, нам пора, – выдает Джексон тусклым голосом, красными глазами смотря в мои и разворачивается, говоря вслед: – Позвоните мне, когда его тело нужно будет забрать…

Джексон покрывает меня утешающими словами, но я ничего не слышу и не вижу перед собой.

– НЕТ! ПОЧЕМУ ВСЕ ЗАПРЕЩАЮТ МНЕ ИДТИ К ОТЦУ? ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ? ПААААААПААААА, ПАПОЧКА… ПУСТИТЕ МЕНЯ К ОТЦУ, ПУСТИТЕ… – вырывается несвязный слабый крик из моего горла уже в холле больницы, и я теряю голос. – Пап…оч…ка… навсегда… уснул… – произношу без звука, лишь перебираю губами, а тело не перестает сотрясаться в судорогах.