Моё внимание без малого пять часов поглощено только им. Разуму не забыться сном, пока дремавшие глаза не проглотят через себя текст. Сжав волю в кулак, я все-таки вскрываю конверт, с такой силой, что непреднамеренно рвется его правой угол, с двумя последними буквами моего имени. Отбросив наружное белое порванное покрывало письма, вытаскиваю с десяток на ощупь листов, вложенных в него, на край стола. Скользнув по первой странице напряжённым взглядом, по заголовку «Для дочери», я принимаюсь читать с какой-то ненасытностью, нетерпеливо перелистывая шуршащие листики, исписанные то ровным, то стремительным почерком; каждое слово выжигается во мне.
Такое письмо-откровение получаешь один раз в жизни.
В нижнем правом углу на всех листках написан номер страницы.
Страница 1
«Моя любовь, моя жизнь, моя дочурка. Хотел я сказать тебе в глаза то, что написал, но сделать этого у меня не получилось. То ли трус я, то ли под опылившим меня страхом, не подтолкнувшим к личному с глазу на глаз разговору с тобой, о неизвестности твоей реакции на то, в чем я хотел признаться, я не смог.
Но… сердце мое посчитало, что предаваться откровенностям следует тогда, когда всё для этого созреет. И эти минуты наступили».
Страница 2
«Любовь, Милана, такая непредсказуемая вещь. Никто не знает, когда его сердце и душа будут немыслимо покорны другому человеку…»
Отец открывает объяснения своего романа на семь последующих страниц. Начертано так трогательно, так искренне, с изобилующими чувственными оборотами, кричащими о любви. Поверхностно пробегая по каждой странице, я стараюсь охватить все свертки быстрее и дойти до кульминационного.
«Я рисковал сгореть в огне любви… Я никого не любил так, как любил Марию. Я любил её не из-за жалости, не из чувства сострадания, что столько лет она прожила в детском доме, а из-за того, что восхищался её стойкости, красотой и добротой ко вселенной. Жизнь жестоко обошлась с нею, но она в ответ не проявила ненависти и злости к миру.
Что она делала со мной!.. Её пленительные черты, сверкающие лучезарной белизной, облекали мое тело в слабость. Я забывался под действием её ласк и не отдавал отчета в последствиях…
Любовь согревает сильнее солнца, ибо такая теплота касается не только тела, но и сердца. Я воспылал этим чувством до самозабвения…»
«Но… появление третьего лица между двумя сердцами образовало благодатную почву для ревности».
«Ничто так не отравляет человека, как измена.
Я посвящал ей минуту за минутой без остатка, был отдан ей и получил такой ответ…
Когда мои подозрения в черной измене подтвердились самым непредсказуемым образом, то флакон яда принес такие глубочайшие ожоги моей кожи».
– Что? Что? – Покрытая мурашками по телу, побуждаемая импульсом, я перечитываю шокирующий меня кусочек вслух и дрожащей рукой, держа лист, невольно неверяще бормочу: – Детском доме? Измена? – Доведено ли это письмо до глаз Джексона и Питера?
К этой странице приложены старые две фотографии, на одной – отец и Мария, запечатлённые кем-то в парке, улыбающиеся, счастливые, на другой – компания друзей, среди которых роковое трио: Мария, Ник и Джейсон.
Похолодев от высшей степени удивления, прокатившегося и до сих пор сохраняющегося во мне, я механически усаживаюсь на краешек постели и заново читаю любовные листы, но уже с расстановкой. И чудится мне, как оживает на глазах картина любви, описанная в строках.
Конец описания страницы 7
«Наслаждавшись жаром ее трепещущих губ под наплывом бурно налетевшей страсти, я чувствовал, что в этих объятиях я смогу всё: дотянувшись рукой до неба, схвачу самую яркую звезду… Оказалось, что одной любви на двоих, струящейся из одной тропинки от сердца к другому сердцу, мало для того, чтобы пылавшие в воображении мечты стали реальными».
Слова, выражающие чувства, накопившееся в сердце отца, так близко касаются моей души, что я проливаю слезы и будто чувствую его боль. Он хотел взять её под свое крыло, избавить от тяжелых детских воспоминаний, безусловно любить её…
А поступок его лучшего друга… Черты Джейсона, известные мне лично не понаслышке, и то, как он повел себя тогда, когда я его встретила, не позволяют и заикнуться, что он был способен так коварно обойтись и провернуть такую историю.
Мне вспоминается мысль, в прошлом исходившая от папы: «Предают друзья, а не враги!» Когда отец мне запрещал делиться со своими друзьями событиями своей жизни, поменьше рассказывать о себе, о своих планах, то глазами и ушами подростка я видела в этом его очередные упреки и придирки ко мне и не слушалась, была недовольной этим. Я бы никогда не могла подумать, что этими словами он ограждает меня от возможного предательства, испытанного им на себе, и от той мерзости, которая образуется внутри, когда тебя предают самые близкие, в чьих словах о добре и любви к тебе ты никогда не сомневался.
«Вот поэтому он редко с кем тесно общался. Что с соседями, что с приятелями, что с коллегами по работе, он сохранял формально-вежливый тон», – постепенно доходят до меня причины странных манер отца.
Страница 8
«Ты стала моим спасеньем и дала моему сердцу отраду.
Кто-то говорит, что любовь проходит, если не была она преданной, а моя, видимо, исключение, хоть и чередующаяся с ненавистью, но не умирающая. Спустя годы я по-прежнему лелеял в глубине сердца воспоминания о минутах любви, полных необычайной нежности…»
Страница 9
«Я выплескивал свою любовь, когда писал стихи… О них никто не знал, даже сама Мария. Только так мне становилось свободнее от любовной лихорадки.
И жил я с криком обманутой любви. Каждый вечер, возвращаясь домой, я засиживался в кабинете до поздней ночи, перенося острые мысли в строки. Муки то уходили, то вновь копошили грудь, а надежда на любовь угасала с каждым днем, растворяясь в безостановочном ритме жизни.
Сборник находится в нижнем ящике моего письменного стола, в нашем домике Сиэтла. Дочурка, ты можешь забрать его себе и почитать бред своего папки…»
Папа писал стихи? Я так ошибалась, когда считала, что у нас с ним нет ничего общего.
В трепете и с желанием узнать о нём больше, я продолжаю смотреть нетронутые страницы, разворачивая и затем складывая вырезки обнаженной и намучившейся души папочки друг за другом, в последовательности. И дохожу до того самого события, изменившего мою жизнь.
Страница 10
«Но ничего не разрешилось до конца… ибо бегство от чувств не означает освобождение от них, и я ответил за роковую любовь гибелью души и оказался в призрачном аде, невидимом никем, ничьим глазом, кроме моего сердца, мыкавшегося в нем…
Я должен был как-то жить сначала, я должен был устраивать свою жизнь с другой, но ни одного дня не прошло, чтобы я не подумал о любимой. Я был одержим ею, недосягаемым существом, и не знал, как умертвить это чувство… Любовь стала же моей болезнью».
Страница 11
«Ничто не усыпило в моей памяти тот злосчастный вечер.
Когда ты и твоя мама покинули дом, я, плетясь по бесконечной дороге, куда глаза глядят, случайно устремил взгляд на небо, где среди нагромождений черных облаков выделялась одна маленькая звезда, одинокая, едва освещающая, и я подумал ненароком, что это ты, Милана. Я знал, что в душе у моей хрупкой дочки были высечены слова: «И нет у меня больше твердой опоры. Я теперь одна».
А ведь все это время камнем на моем сердце лежали твои слова: «Ненавижу тебя! Никогда не прощу!» Все стушевалось у меня внутри. Не было того, что привязывало меня к жизни».
Отец длинно-длинно в монологе описывает набор своих чувств и краткую историю его одиночной жизни, берущей за сердце.
Проходит немало времени, как я читаю следующий лист, на котором, если присмотреться, проявились два крупных кругляша, притершиеся временем, слегка грубоватые на ощупь. Такое бывает, когда бумага соприкасается с водой. Но в этом случае была не вода, так как на листе отдельные капли легли на разных расстояниях друг от друга. Он закапан слезами, горькими слезами…
Страница 12
«Той, которую любил»
Скольких любят и скольких любили,
Скольким лгали и клялись в любви.
В одних руках смысл жизни находили,
В других – сердца были мертвы.
К нелюбимым неохотно возвращались,
А в мыслях ворошили образ иной,
С кем когда-то горестно расстались,
А отпечаток от поцелуя на губах был все еще живой.
Неужели судьба-разлучница сама посудила,
Кто должен был с кем остаться?..
Да только у души она не спросила,
Как тяжело ей будет прощаться.
«Могу ль я не любить тебя?
Могу ль я не грезить о тебе?
Когда другую я влюбил в себя, загубя,
А глаза любимой до сих пор ношу в себе.
Ты одна стала живой мечтой,
Ты одна зажигала звезды во мне,
Увел бы я тебя за собой,
И не дал бы угаснуть твоему сердцу во тьме.
Тебя не видя, – я умирал,
Тебя не слыша, – я задыхался,
Я, как в пустыне, без тебя засыхал
И на мелкие части разбивался.
Но ты так и не полюбила,
Была предана другим мечтам.
И сердце мое разбила
Так больно, так метко и напополам!
Как красиво пишет отец! Как проникновенно!
Перечитываю последние четыре строки, перемежая чтение слезами, и с глубокой печалью ещё раз взглядываю на их совместную фотографию. Как отец любил Марию! Любовь отверженного, любовь преданного!
Затем отец посвящает целых три листа своему сыну, подробно-подробно наполняя его размышлениями о том, как все сложилось бы, если бы он знал о его существовании раньше. Написанные строки пересыпаются бесконечными «Простите, дети, простите, родные» и заканчиваются так: «Сколько разбито жизней моей ложью… Не повторяйте моих ошибок. Никогда».
Страница 16
«Милана, ты у меня уже такая взрослая. Скажи я раньше обо всём, поняла бы ты меня? Ты была бутоном, на котором ещё не исчезли капельки росы. Простишь или нет – твой выбор, но ты даже не сможешь себе представить, каким счастливым может сделать меня твое прощение…
Знай, что:
«Тебя не видя, – я умираю,
Тебя не слыша, – я задыхаюсь,
Я, как в пустыне, без тебя засыхаю
И на мелкие части разбиваюсь…»
И завершающая страница 17, которая в отличие от цвета бумаги других, кажется свежей и вот-вот написанной.
«Увидев свою дочурку тогда на сцене, я не захотел больше терять её.
И желая видеть вновь и вновь, поджидал и подстерегал тебя везде… но не решался подойти.
За своих детей я готов отдать всего себя и всю свою кровь!»
Больше часа я сижу, глядя на все кусочки, сложенные воедино, витая от одного к другому, как и по воспоминаниям, плаваю по всему прошлому, пока не достигаю уяснения всех пробелов, бывших для меня непонятными. То, как отец с отношениями опекунства порой относился к Марии, всё еще подсознательно оберегая её, как бы это делали её родители, то, с какой злостью он отнесся к Джейсону, встретив его вместе со мной, говорящей о его чувствах незарубцованной раны… То, как меня охранял, не давая свободы, то, как хотел заменить отца и Джексону, и Питеру, как хотел сделать так, чтобы они не чувствовали того, что чувствовала его возлюбленная, их мать, которую тоже бросили… То, как он мучился от несчастной любви и был холоден ко всем… Разрозненные кусочки семейной головоломки собираются воедино.
Я переживаю те самые горькие минуты, когда человек осознает, насколько неоправданной была вымотавшая его обида. Изредка рыдания сотрясают мое тело.
Боже… Папа! Как же он жил все это время? Переменив ногу, опустив голову, я смотрю, как капают капли на мою руку, держащую лист со стихом. Все его попытки объясниться были отвергнуты мной, я укрощала любые встречи с ним, любые разговоры, пропускала мимо глаз сообщения, твердившие одно: «Выслушай меня, прошу тебя». Я была слепа. Я так ошибалась в нем.
А ведь его предположения оказались правдивыми. Скажи он мне раньше, я бы не приложила бы ко всем словам столько понимания, сколько приложила сейчас. Мне так хочется обнять его, сказать, как я люблю его и поблагодарить его за то, что он поделился самым сокровенным… Как мне жаль, что он столько лет страдал… Жаждал понимания, но все набросились на него с осуждениями, отчасти неоправданными, и ни одна душа, ни одна, не послушала его душу. Он стал изгоем, усеянным проклятыми словами с ног до головы. Отверженный миром… и с разбитым сердцем он скитался, и никто не подбрасывал ему соломинку надежды о прощении. Когда человеку невозможно зацепиться за то, что возвышает его и вытаскивает из подземелья, то душа такового не всплывает на поверхность.
Я бы побежала к нему прямо сию секунду, я бы припала к нему и кричала, громко и отчетливо: «Прощаю, папа, прощаю за всё. Обними меня и не бросай больше!» Не уняв свои порывы, я вскакиваю и, подчиняясь моменту, беру сумку и, сделав шаг вперед, осознаю, что время для встреч неподходящее и своим поздним визитом я до инфаркта напугаю отца. В плену нахлынувших чувств я обещаю себе: «Завтра, после возвращения Джексона домой, я сделаю это. Завтра. Прямо завтра. А по времени уже и сегодня. Я побегу к отцу и сделаю его таким счастливым». Нам столько всего с ним нужно ещё обсудить. Представляю, как мы будем без умолку говорить о моей книге. Я же буду на месте Питера. «На том месте, на котором мечтала побывать». И мы с папой, наконец, сблизимся душами. Я такая счастливая, я обрела того, о ком писала. И будто мой отец – Николо, вышедший из страниц моей книги.
Забыв о несчастном прошлом, полная надежд на счастливое будущее, я засыпаю в обнимку с письмом. И мне снится, как я, хохочущая, улыбчивая до ушей, взмываю вверх на качелях, со всей силой раскачиваемых папой, и слышу, как он по-доброму смеется на мой смех и произносит через каждое слово: «Моя крошка, дочурка!»
Глава 70
Джексон
Вечер.
Вышедший из темницы, как узник, лишившийся своих цепей, дышит полной грудью, сладко впивая вольный воздух. В кошмарной ночи я постиг кипения жизни по ту сторону. И, пережив те минуты, уже по-другому смотришь на мир. В такие секунды свободы хочется только жить и дышать.
Идти широким шагом и думать… Что может быть приятнее? Странное существо человек – ему нужно побывать в самых ужасных условиях, оказаться в болотной топи, в миллиметре от края бездны, чтобы начать ценить жизнь. Я вздыхаю и не могу надышаться. Как же вольно! Как же хорошо дышать! Улыбаюсь всему: слабому солнечному закатному лучу света, ветерку, обдувающему горячее лицо, идущим навстречу прохожим, цветочнице, булочнику, детям, играющим в песочнице и не могу наглядеться на то, чему раньше не придавал особого значения. Встретив того самого нищего, которому помогала Милана, я отдаю ему все монеты, затерявшиеся в кармане. И всего бы этого не было, если бы один человек не избавил меня от злосчастного заключения. Я должен что-то сделать для него. Что же… как же его мне отблагодарить? Деньги он не примет, подарок не возьмет. Подарком для него послужит – встреча с дочерью. Может, попытаться еще раз пригласить к нам Милану на ужин и посидеть втроем, как это было запланировано два дня назад? Да! Я так и сделаю. Уделив время для звонка Тайлеру, а после Николасу, которому я коротко разъясняю произошедший несчастный случай, заверяя ему, что меня спутали с другим подозреваемым, и убеждаю его передать об этом остальным и дать сигнал, что через несколько дней прилечу в Нью-Йорк на глобальное совещание всех сотрудников филиалов. «И прилечу не один». Держа в руке телефон, я улавливаю на почти разрядившемся устройстве совсем не слышимый звук. Вызывает Брендон. Ему уже передали о моем освобождении. Кто эти люди, что на него работают? Верно то, что они одинаково сложенные сущности с семейкой Гонсалесов. Сиюминутно отвечаю, разражаясь праведным гневом:
– Вы ответите за то, что меня подставили! Это вы! Вы!
По ту сторону слышится резкий смех и несколько издевок, которых я не распознаю из-за уличного шума.
– А ты как никак улететь хотел. Ну-ну. Если в твоих планах еще не иссяк вопрос о полете, то, не отступив от него, пожалеешь! Твой же план будет против тебя! До твоей девицы скоро доберемся! Не волнуйся! У нас уже все разработано для всех! И со старичком, что спас тебя – можешь попрощаться!
Во мне всё кипит.
– Ваши угрозы меня не волнуют! Зло к вам вернется! – Я договариваю всё: – И я сам буду решать, что мне делать. Я скоро уеду, один, навсегда, далеко-далеко, как вы этого хотели. Я не побеспокою вашу семью никоим образом. Спасибо за всё, что вы для меня сделали. Но я не приму ваших условий и надеюсь на понимание. Дочери своей скажите, что я не забуду все то хорошее, что она сделала для меня, как и не забуду все плохое. Довольны?
В веселом духе он отвечает:
– Если посмеешь уехать с ней, а я, можешь не сомневаться, узнаю об этом, поплатишься её жизнью! Но тебе не будет сладко, я тебе обещаю! Я уже сделал так, что т… – Я вешаю трубку, проклиная его всяческими словами.
Должен же быть какой-то выход.
И снова у меня метится мысль: сбежать с этой планеты. Ничего другого не просвещает ум. Он опасен для всех. Пробрался слишком близко ко всем нам. «Назначить руководителем филиала в Мадриде Николаса и уехать на край земли», – с энергией отчаяния строю примерный план. Пожалуй, дам себе еще сутки на тщательное продумывание дальнейших действий, постараясь действовать с твердой аккуратностью. А сиюминутно я приглашу Милану и предупрежу своего спасителя, чтобы тот приубрался в квартире, которую мы с ним превратили в склад. «Нам с ним совсем было не до уборки».
Еще один звонок.
– Да, – весьма в грубом тоне даю я ответ, не отойдя от предыдущего разговора. – Кто? – панически выдаю я. – Что? – Горькая волна заливает меня всего. – Повторите адрес. Через два часа будем на месте.
Собственная обостренная интуиция подсказывает очередную беду. «А со старичком, что спас тебя – можешь попрощаться!» – Эта угроза торчит над моей душой. «Если он причастен к тому, что произошло, я, я, я не знаю, что сделаю с ним. Я заставлю его страдать».
Последовав сообщению врача, едва отойдя от измученного состояния, так как с часу назад вышел из живого ада, я выдвигаюсь с Тайлером в больницу. Невольный трепет ложится на душу. Всю дорогу мы говорим только о проклятом Брендоне.
Глава 71
Джексон
Тайлер остается в машине, я иду один в отделение неотложной медицинской помощи. «Мало ли Брендон заявится сюда».
Сделав шаг в фойе, я подзываю первого попавшегося на глаза доктора:
– Не подскажите, в какой палате находится Ник Фьючерс?
– А вы кем ему приходитесь? – Женщина в среднем возрасте окидывает меня взглядом, а я, обдумываю, каким образом ответить на сложнейший вопрос. По сути – никем. Но… Этот человек пожертвовал многим, чтобы спасти меня, вытащить из темного убежища, наполненного мраком. Если скажу знакомым или дальним родственником, то меня могут не пустить к нему.
– Сыном, – стараюсь убедительно произнести ответ, не позволив проникнуть подозрению.
Неясное беспокойство вызывает говорение врача с самим собой.
– Ник Фьючерс, сколько я помню, тяжелый пациент, – продолжает тихо рассуждать, – он в 570 палате, на 5 этаже, – здороваясь с проходящими мимо коллегами, отвечает врач и пролистывает бумаги, держащие в руках, развивая какую-то мысль про себя. – Вы Питер или Джек? С вами же я разговаривала по телефону?
– Джек, – отвечаю я и смотрю на бейджик женщины, зацепленный за карман одежды. – Миссис Клара, как он себя чувствует? И… что с ним? – стараюсь выраженным эмоциям не проникать наружу и не отходить от своих слов, что я назвал его «отцом», о состоянии котором мне малоизвестно.
– Вы ничего не знаете? – с удивлением произносит она, распахнув глаза. – Отойдемте-ка в сторону.
Сделав пару шагов вправо, вздохнув, она излагает, открывая карту больного:
– Глиобластома головного мозга.
Не обладая познаниями медицинской терминологии, прищурившись, уточняю:
– Это…
Она вставляет незамедлительно:
– Иными словами, опухоль мозга. – Я сглатываю, чувствуя напряжение в теле. Мозг пронзает мысль, заставляющая содрогнуться. «Опухоль», – кручу слово на языке, боясь вникнуть в смысл фразы, но ненамеренно начинаю рассуждать и прихожу к мысли, что у него рак.
– Стадия четвертая. – После этой фразы, кажется, я бледнею, как смерть. Стою, как статуя, не двигаясь, будто заглянул краем глаза в могилу.
Врач считывает далее:
– Компьютерная томография мозга была сделана ранним утром с момента поступления пациента в клинику в обморочном предсмертном состоянии. Его увидели прохожие, вызвали врачей и, собственно, мы смогли замедлить его уход…
Овладевший полной растерянностью, я, трясясь изнутри, словно у меня озноб, возбужденно перебираю с усилением громкости голоса:
– Что возможно для него сделать? Какие улучшенные условия у вас рассматриваются для особых пациентов? Стоимость таких палат не имеет значения, вы только скажите! Можете дать список лекарств, которые нужно купить? Перечень каких процедур следует пройти, чтобы… – отчетливо произношу я, жестикулируя.
– Молодой человек, вы меня неправильно поняли, – ровным тоном выдает женщина, коснувшись моего натужного предплечья. – Болезнь прогрессирует со скоростью, которую мы не в силах остановить. Специалистами были обнаружены метастазы в печени, в лимфатических узлах, частично в легких. – Он горит, как лампочка, сверкая демонскими частицами. – Шансы на результативность операции крайне малы, как и процент вероятности, что в процессе оперирования мужчина сможет выжить и уж тем более жить прежней жизнью. Сердце не выдержит проведение наркоза. Пересадка мозговых структур – сложнейшая операция, а в его случае практически бесполезная. Это аналогично тому, как и находиться в ожидании донора. Поверьте, больные ждут годами органов, становятся на учет и по итогу, не дождавшись, умирают. Примите мои сожаления… – Заключает она без капли на то жалости, как мне слышится, будто это самая обыденная ситуация, происходящая с ними ежедневно.
Ему только что выразили смертный приговор без любых попыток сражения за жизнь? Правильно ли я понял, что они, люди в белых халатах, жестоко откинули пациента в сторону, утверждая, что не будут брать на себя ответственность по спасению человека, имея перечень предполагаемых последствий, за которые они боятся быть отстраненными от рабочего места? Нашли лучший способ избавить себя от проблем? Ловко, но крайне варварски. Ярость вскипает в моей крови.
– ЧТО? ЧТО ВЫ ТАКОЕ ГОВОРИТЕ! – уже не выдерживаю я и говорю на повышенном тоне, разнося эхом на весь коридор и пронзая женщину осуждающим раздражительным взглядом. – КАК ВЫ МОЖЕТЕ ТАК СПОКОЙНО ГОВОРИТЬ? А ГДЕ ЖЕ БОРЬБА? А ГДЕ ЖЕ ЖЕЛАНИЕ ЖИТЬ? КАК У ВАС ЯЗЫК ПОВОРАЧИВАЕТСЯ СТАВИТЬ МЕНЯ ПЕРЕД ФАКТОМ, ЧТО ОН СМЕРТЕЛЬНО БОЛЕН И, МОЖЕТЕ, МОЛ, УЖЕ СИЮ СЕКУНДУ ГОТОВИТЬ ДЛЯ НЕГО ГРОБ И РЫТЬ МОГИЛУ? ПОЧЕМУ В НАШЕМ-ТО МИРЕ, В ВЕКЕ, ГДЕ ПЕРЕСАДКА ОРГАНОВ СЧИТАЕТСЯ ПРИВЫЧНЫМ ДЕЛОМ, КАК ВТИРАЮТ НАМ ЭТО ПО НОВОСТНЫМ ПРОГРАММАМ, НИЧЕГО НЕ ПРЕДПРИНИМАЕТСЯ ДЛЯ ЭТОГО?! ЛОЖЬ! КРУГОМ ОБМАН! И ПОЧЕМУ ВЫ СКАЗАЛИ, ЧТО ЛЮДИ ЖДУТ, НО УМИРАЮТ, ЗНАЧИТ, ОНИ ТАК ХОТЯТ ЖИТЬ! – Я захлебываюсь в словах, тряся головой, отчего образуется пена во рту. – БУДЬ ПО-ВАШЕМУ, НО ЕСЛИ РАССМАТРИВАТЬ НЕ ЭТУ СТРАНУ… ВЫ СМОТРЕЛИ, ГДЕ ДЕЛАЮТ ТАКИЕ ОПЕРАЦИИ? ГДЕ ОТЫСКАТЬ ХОРОШЕГО ВРАЧА? ИМЕННО ХОРОШЕГО ВРАЧА! – Последнюю фразу произношу, потряхивая её руки, как умалишенный или как человек, у которого случился припадок.
– Не поднимайте на меня голос! Поиск хорошего врача ни к чему не приведет, мужчина! – возражает она, отшатнувшись от меня, создавая недовольную гримасу. – И соблюдайте больничные правила: спокойствие и принятие того, что вам говорят! – Меня сильнее знобит. Возникает желание снести эту клинику к чертовой матери после этих слов.
– ЧТО ВЫ СКАЗАЛИ? – нервно вскрикиваю я и размахиваюсь рукой, и от этого пару врачебных листов в порыве взбаламученного воздуха, исходящего от меня, взлетают вверх и падают на плитку. – ПРАВИЛА, ПРАВИЛА, А ЧЕЛОВЕК УМИРАЕТ С КАЖДОЙ СЕКУНДОЙ! ЧТО ЖЕ ВЫ, ГЛУБОКОУВАЖАЕМАЯ, НЕ СОБЛЮДАЕТЕ ПРАВИЛА ПО СПАСЕНИЮ ЛЮДЕЙ? – С языка рвутся оскорбления. – ПРОЩЕ ВСЕГО СКАЗАТЬ, ЧТО ШАНСОВ НЕТ И ВЫКИНУТЬ ЧЕЛОВЕКА ЗА БОРТ, ДАБЫ КАК МОЖНО СКОРЕЕ ОСВОБОДИТЬ КОЙКУ-МЕСТО И СВОЕ ВРЕМЯ? – Взбешено кричу, яростно мигая глазами.
– Джек, – уже мягко молвит она; моя приподнятая от жестов рука повисает в воздухе, – послушайте… Он сам отказался от операции, не подписав документ о согласии на хирургическое вмешательство.
– ТАК БЫ Я И ПОВЕРИЛ ВАМ! – рычу я с плохо скрытой горечью, опустив руку. – ВЫ СДЕЛАЛИ ВСЕ, ЧТОБЫ У НЕГО НЕ БЫЛО ДРУГОГО ВЫХОДА. СКАЗАЛИ БЫ ВЫ МНЕ ТАКИЕ СЛОВА – РАК, КРАЙНЯЯ СТАДИЯ, Я БЫ ТОЖЕ ОТКАЗАЛСЯ.
– Но, поймите, он принял такое решение. И… – плавно выражается она и делает паузу. – Первую половину дня его сотрясала лихорадка с бредом. Врачи не отходили от его изголовья. Три часа назад, когда приступы, мучащие его, усилились, ему вкололи сильные наркотические вещества, отпускающие понемногу боль… Он очень слаб. В таком состоянии, в его распоряжении может быть всего несколько часов, – с глубоким сожалением выдает она, понурив голову.
Спустя минуту молвит:
– Опухоль разрослась по всей части биологической материи, отвечающей за память, за эмоции, за воспроизведение реальности жизни. К следующему утру, в лучшем случае, если он доживет, он станет лишь оболочкой, покрытой кожей, сердце которой ещё поддерживает жизнь организма. Но… тяжелые сжирающие его переживания, крики одного лишь имени «Милана», приводящие его к новым приступам, убивают его… Вы не знаете, кто эта женщина «Милана», кем полны его неспокойные мысли? Его супруга?
Вслушиваюсь и не могу поверить. Ещё несколько дней назад он жил, а в нынешнюю секунду на пороге смерти. И как же так, что он отказался подписывать лист на хирургическое вмешательство? Неужели он сдается без боя?
Онемев от горя, смотря ничего не видящими глазами, еле шевелю губами:
– Милана – его дочь. – Гляжу пустым взглядом на больных, шагающих вдоль прохода между стенами, которых ждет та же участь, рано или поздно, что и несчастного Ника, вмиг обретшего всех и вмиг потерявшего всех.
Милане нужно с ним свидеться, – как же ей пережить это? – а Питеру, счастливо пребывающему в свадебном путешествии, наверное, звонить уже поздно. «Милане, тонко чувствующей душе, свойственно быстро привязываться к людям, к местам, что после разлуки она может длительно тяжело переживать…»
– Она далеко проживает? Сможет подъехать?
– Сможет, – глухо доношу я, принимаю угрюмое молчание и безмолвно направляюсь к лестнице в душевном потрясении.
– Наденьте халат, пожалуйста, – слышу в спину замечание, на которое реагирую только спустя полминуты; сознание затуманено нарастающей болью. Отношения Миланы с отцом только налаживаются и представить, что будет, когда…
С разрывающим душу криком я прислоняюсь к коричневой округлой ручке двери. Лицо будто раздирается когтями. Увидев меня издалека, можно счесть скорбный оттенок в моих глазах, появившийся за доли секунды. Набрав в грудь побольше воздуха, столкнувшись со зловещим дыханием смерти, вперив взгляд на лежащего на кровати, готовящегося к замене её другим деревянным спальным местом, только более прочным и с расчетом на вечность, я шагаю и застываю, едва проглотив слюну. Полужилец в крепкой хватке смертью лежит, не шевелясь. Он предстает передо мной будто уже мертв. Тусклый свет, застилающий палату, выражает страдания больного. Чувствуется запах болезни, окаймляющий палату. Луна скрылась и притаилась за тучами и лишь любопытные лучики поглядывают сквозь ночную, почти черную, завесу. Всё веет глубокой печалью, обтянуто погребальным покровом. Незримая душа природы опустилась на колени, молитвенно сложив руки на груди, умоляя поднебесные силы подождать еще немного, чтобы затухающее сердце раньше времени не нырнуло в темную бездну и в слепящей муке выдало последние исповедания. Что остается меркнувшей душе, кроме молитв за совершенные грехи, чтобы чисто вознестись в чужедальние края?
Прислушиваюсь. Его грудь мерно чуть вздымается и опускается. Оповестив до входа в палату сообщением Даниэля, что Милане нужно увидеть отца в ближайшие минуты, я уповаю, что он разумно поведет себя. Он показался мне человеком смышленым, а значит отпустит её, если в нем есть частица благоразумия.
И прежде чем я успеваю собраться с мыслями, Ник молвит с хрипотцой безжизненным голосом:
– Сынок, ты пришёл?!
Чувствую, как тяжело бьется мое сердце. Болезнь сказалась на том, что он неверно посчитал меня своим сыном.
Выпрямившись, охваченный дрожью, сделав шаг отяжелевшими ногами, подхожу ближе. Его движения дышат болью. Он пытается приподняться; его лицо по сравнению с тем выражением, что я видел пару дней назад ещё сильнее схуднуло и посинело. Морщины примяты страданием. Впавшие от болезни глаза открываются.
– Лежите, лежите, – говорю тихо я, держась еще в тени, приправляя слова движением руки.
В таких омертвелых условиях все слова забываются. Рассудок предается неподвижности. А душа краешком глаза лицезрит то, что когда-то произойдет и с ней… Вот как смерть отнимает жизненную силу. Могущие руки атакующего так велики, что противостоять им не по силам никому. Поглощает нас неспешно, растягивая этот момент, чтобы мысленно дать понять, что впредь блаженство от нежно розовых камелий будет достижимо только в райских садах после прохождения, страстно привлекаемого среди художников, таинственно описываемого философами, так называемого Страшного суда.
– Джек, мои детки уже здесь? – с горькой улыбкой обращается он, на что я со сгустком отчаяния соображаю, что под словом «сынок» он имел в виду меня. Это обостряет во мне сердечную муку, отчего я проглатываю конвульсивно слюну, образующую большой ком, застрявший прямо в горле.
– Милана будет, – если ее отпустит Даниэль, – а Питер, он сейчас… – Мысли все смешиваются в голове и их непосильно выражать словами.
– Ничего, – улыбается он, уголки его губ трясутся, – когда-нибудь все равно повидаемся.
Проглатываю не поддающийся уменьшению комок, подхожу еще ближе и пожимаю его каменную руку. Он впервые раскрывает дрожащие от слабости и волнения объятия, и я легонько обнимаю его.
– Как в-ы, вы? – срывается, не подумав, из меня, с запинкой от сухости во рту.
– Хорошо, сынок, хорошо, – коротко отвечает он, но одинокая слеза, катившаяся у него по щеке, окутывает меня тяжелым сожалением, которое я сдерживаю, что есть в моих силах. Немного погодя, лицо больного кривится в болезненной гримасе, насыщая его мучительными пытками. Жизнь не возвращается к нему. В голове, как кинопленка, прокручивается приговор врача: «Шансы на результативность операции крайне малы, как и процент вероятности, что в процессе оперирования мужчина сможет выжить и уж тем более жить прежней жизнью». Чтобы описать чью-то боль, нужно пережить ее на себе, остальное – прилизанное словами жалости объяснение, противоречащее действительности.