Глава 65
Милана
С последними замиравшими звуками его голоса, следуют подлинные взрывы восторга. Его облик, голос приводит меня в болезненное напряжение. Словами песни он придает робость моим глазам. Я вижу, как губы его шепчут, словно как в тот час первого признания: «Люблю», – и я склоняю взгляд, чтобы не сказать те же слова, неудержимо вырывающиеся из треплющего грудь сердца. Обжигая меня пламенным дыханием, я, потрясенная, во власти охвативших чувств, внезапно вздрагиваю от резкого звука скрипки, соображая, что все завершилось, и мы начинаем привлекать гостей. Я резко вытаскиваю ладонь из плена мужских пальцев. Джексон, очнувшись, но все еще не стирая этот прикованный взгляд, не поворачивая головы, уходит задом. Я стою в каком-то особенном оцепенении, с мечтательной поволокой в глазах, пока не появляется Питер, который невесомо проводит меня вперед к танцующим, вызывая к жизни мои зажатые мышцы ног. Прислоняясь ко мне и подавая мне бумажный свёрток, сомкнутый втрое, он зажимает его в моей руке пальцами своих рук, со словами:
– Это единственное, что я могу сделать.
Стараясь унять бешено стучащее сердце, я еле спрашиваю:
– Ч-ч-что это?
На ушко шепчет:
– Ключ к твоему сердцу. И запомни: никто не в состоянии будет помыслить о вашей связи. Будьте откровенными друг с другом.
Сознание затуманено. Не пробуждается способность рассуждать. Невольно я с неуверенностью беру листок двумя руками; пальцы беспокойно шевелятся, с ребяческим нетерпением я вскрываю весточку, назначавшую свидание. Оцепенев от небывалого восторга, я ещё раз пробегаю по строкам, набросанных быстрым, крупным, старательно-разборчивым узнаваемым почерком, в обворожительном послании.
«Te espero…39 Следуй по разбросанным по полу замка лепесткам роз, и ты найдешь меня».
Минует полминуты.
Ощущаю, как печаль отходит под воздействием записки. Этот клочок бумаги враз меня исцеляет.
– Безумная выходка, Питер… – боязливо лепечу я, чувствуя, как разрумянилось лицо.
– Нельзя терять ни секунды на размышления, детка.
Окрылённая упоительным восторгом, вызванным долгожданными строчками, я решаюсь на всё потому, что люблю его.
– Беги, я прикрою.
Счастливая сознанием того, что сбудется то, что я долго ждала, я, кивнув и проговоря губами Питеру: «Спасибо», ускользаю в пёстрой танцующей толпе. Крупная звезда бежит за мной. Пробираясь сквозь чащи кустарников, я в спешке случайно укалываю себе руку шипом какого-то растения и молвлю: «Ай». Забегаю в укромное и защищённое от взглядов местечко в самом замке. Никакого освещения. Бреду по адресу, указанному в письме, утопая в темноте, и врываюсь во владения короля и королевы, отворяя дверь комнаты. Из окна едва падает свет, что можно уловить черты спального места, накрытого красным шёлковым покрывалом. Усыпанная живыми белыми розами, спальня передаёт что-то любовно-нежное, что наводит меня на мысль: «А не новобрачное ли это ложе страсти?»
Вся замирая, я стою; дрожащие тени прыгают по стенам. «Не передумал ли он? Сказал же, будет ждать…» Заслышав шаги, чьи-то быстрые движения, я стираю все-все мысли и становлюсь полубоком у окна. Страшно показываться друг другу. И стыдно. Ужасно стыдно. Не так давно я говорила криком, что нам не стоит видеться.
Поднимается дверной засов, увеличивая сердечный ритм. Неторопливой походкой, с такой томной медлительностью, вызывающей жар, он подступает ко мне. Стремящееся ко мне страстное мужское желание туманом затопляет мозг. Долетают обрывки лелеющей слух песни «When you say you love me» Josh Groban, скрашивая томительное молчание на фоне приглушенного шума свадебного пира…
Плывут в воздухе слова певца:
Когда ты говоришь, что любишь,
Все вокруг исчезает, и что-то замирает внутри…
Когда ты говоришь, что любишь,
Существуем только я и ты…
Образ материализуется.
Переполняющие грудь чувства, ни ему, ни мне не дают сказать друг другу. С плавностью я поворачиваю голову и снова погружаюсь в зеленый омут. Имя, долго терзаемое языком, принимает вид живого существа. Дурман сковывает, а вспыхнувшая чувственность, как электрический ток, воссоздает таинственную химию чувств. Он смотрит так, будто заглядывает в мою душу. Мое сердце отвечает на его биения тем же. Завороженная прелестью ночи, взглядом, вливающимся в сердце, оживляя поэзию, мою душу охватывает лирический восторг и во мне прорывается долго сдерживаемая страсть:
* * *
Помнишь ли ты, любимый?
Помнишь, как встретились мы?
После разлуки губимой,
Стольких лет одинокой зимы.
Помнишь, как глаза от счастья пылали,
В час долгожданной встречи.
Помнишь, как неистово мы дышали,
Возрождались жизни нашей свечи.
Помнишь, как друг к другу мы припали,
Ослепленные родным видением до слез.
Помнишь, как голоса наши звучали,
После сбывшихся блаженных грёз.
Помнишь, как в дрожи от страсти замирали,
Покрывая тела лепестками губ ненасытно.
Помнишь, как сердца наши гулко стучали,
А луна, переливаясь, подглядывала любопытно.
Помнишь, как разливаясь в златом сиянии,
Мы клялись в любви вечной.
Помнишь, как вспоминали минувшие свидания,
Представляли одежды подвенечные.
Помнишь, как крепко ладони держали,
В светлое утро надежды сладкой.
Помнишь, как долго их не отпускали,
Горячо целуя друг друга украдкой.
Помню, что оставить мне тебя пришлось…
Но я любила… любила до боли.
Помню, как всё внутри оборвалось,
Ведь разлуку навсегда мы так и не побороли…
Джексон спустя какое-то время, пропевает ту самую песню, взволновавшую меня, в ответ на мои строки, с каждым шагом становясь ближе до той степени, что мы на волосок друг от друга:
– What about now?
What about today?
What if you`re making me all that I was meant to be?
What if our love, it never went away?
What if it`s lost behind words we could never find?
Baby, before it`s too late,
What about now?40
В сиянии луны его голос проносится с особым трепетом.
Очутившись вплотную так, что чувствуется дыхание на лицах друг друга, его рука с удвоенной страстью обхватывает мой стан, распространяя жгучий огонь по телу, прямо раздевая глазами. Его взгляд рентгеном проходит по мне. Кровь закипает в мыслях. Его облик исполнен властности, черты лица дышат суровой решимостью. В сладостном томлении полумрака, мы не можем досыта наглядеться друг на друга. Пламя любви пылает в нас с еще большей силой, ибо страсти на расстоянии лишь укрепляются и приобретают могучий вес. Едва мы дотрагиваемся друг до друга, как сливаемся в поцелуе. Губы его, обдающие ванильным коньячным привкусом, так нежны, как плавящееся желе. Его поцелуй становится горячим, смелым и требовательным, что лишает мои легкие последних капель воздуха. С каждой минутой мы принимаемся целовать друг друга в каком-то исступлении, в сладком безумии. Объятая огнем, по моей спине пробегают мурашки, мной овладевает истома. Сила его мускул, жар его тела, мощных бедер – заставляет трепетать. Рождавшееся между нами счастье в мгновении светится бесчисленными звездами. В его глазах – лихорадочный блеск, щеки пылают неукротимым вожделением. Его рука быстро проходит по линии ключицы и спускается по дорожке между грудями. С непристойными вольностями, предаваясь любовному исступлению, целуя жадными губами, он рукой нетерпеливо скользит по ягодицам и, подымаясь вверх, ласкает округлые полушария. Прижатая к нему, я чувствую его твердую вжимавшуюся в меня плоть. Совсем потеряв голову, я отзываюсь на его ласки, тая в руках, стискивая его шею.
Хрипловатый звук его голоса дрожит и тягуче разливается:
– Я рисковал обжечь тебя одним взглядом… Я так хочу сгореть в тебе… Тело иссыхает без тебя. Я ревную тебя. Очень. Ты моя. Никто, никто, кроме меня не может к тебе прикасаться. Никто.
Каждое его слово уносит меня в райские дали, будто я лишь перышко, на которое исходит пар его дыхания. От его внимания не укрывается ни одна часть моего тела.
Пламенем любви мы освещаем эту комнату, провалившись куда-то на мгновение, в обитель счастья.
– Я тоже ревну… – Последнюю фразу я не договариваю – он приникает к моим губам, устремившись с роковой силой желания. Взглядом этот человек с неукротимым духом пронизывает мою грудь, опускающуюся и поднимающуюся в такт бешеного дыхания, пытает ощупью жилки и нервные окончания, встопорщившиеся под воздействием мужского обаяния. Его руки с такой точностью угадывают места на теле, нуждающиеся в ласках, что по телу прокатываются болезненно-сладчайшие волны.
С настойчивостью опуская меня на ложе из роз, влюбленный более чувственно продолжает терзать мои губы, покрывать пламенными поцелуями тело и неудержимо врывается в глубины, овладевая мною. Мало сдерживаясь в ласках, задыхаясь от страсти, как никогда ранее, то постанывая, то вскрикивая, мы соединяемся во властном порыве. Любовь сжигает нас, как лихорадка, отчего мы оба лишаемся рассудка.
В непередаваемо-сладком блаженстве, охмелев от наслаждения, вновь ощущая на себе все безумства и прелести любви, лежа в его в объятиях, я оглядываюсь, не в силах соображать и мыслить. Прижав ладонь к моей голове, он поглаживает меня, разливая по мне живое тепло. В безмятежном забытье, все еще испытывая потребность запечатлевать на его лице поцелуи, я не отстраняюсь ни на миллиметр, позволяя смешаться нашему дыханию. Как дороги нам губы любимого человека, по которым проходят токи интимности! С ними мы обретаем покой, плывя на прибрежных тихих волнах любви, в невыразимом молчании ночи.
Восход любви прекрасен. Он заставляет жить. Жить, растворяясь в счастливых мгновениях, как крупинки сахара в кипятке, придающие сладость, равнозначную получаемой сладости от светлых благоговейных минут бытия…
В ленивой неге блаженного спокойствия, усеивая друг друга бессчетными поцелуями, мы, опьяненные счастьем, извиваемся в объятиях. Мысль о том, что я все еще желанна, так согревает меня.
– Если бы ты знала, какое преступление я совершаю, находясь с тобой… -признается Джексон, прижимая меня к груди с удвоенным пылом. – Нет более влюбленных и более несчастных, чем мы.
Чувствую муку в его словах. Ощущение моей вины так остры. «Моя вина. Моя вина во всём. Он не должен так говорить».
– Нужно просто жить и наслаждаться тем, что мы имеем в это мгновение, – говорю я так медленно, будто диктую кому-то под запись.
– Пусть это мгновение будет вечным, – с глубокой частицей безнадежности, говорит Джексон.
Я приподымаюсь, обхватываю его ладонь, до этого ласкающую меня, и, смыкаясь с его глазами, сознаюсь во всех грехах в ночной час, придающий мне храбрость:
– Прости, прости, прости… – И ласково-просительным, болезненно-сентиментальным видом повторяю и повторяю: – Прости меня, любимый. Не ты, не ты совершаешь преступление. Это я не смогла унять обуревавшее меня чувство, я не сдержала свои слова и посмела перейти черту… Когда увидела тебя с той девицей на сцене, думала, что умру! Сердце так заколотилось, так завопило! Она так лупилась на тебя и не давала тебе шагу ступить! – С твёрдостью и уверенностью, но отрывисто продолжаю; голос немного подрагивает: – Ты из-за меня пострадал. Я… я не знаю, что со мной. Я поступила не по совести. Снова. Джексон… прости меня, прости, что я… Мне тоже следовало быть такой же отстраненной… каким пытался быть ты… А я… как… как… – подбираю грубое слово – заслужила этого, – как больной на голову человек… Я сбежала от тебя, а сама не могла не думать о тебе. Я всё помню, что говорила, я помню всё…
Заговорив с полной откровенностью, я испытываю душевное наслаждение от исповеди.
– Мила… – Шёпотом он пытается прервать меня, но я не позволяю этого ему и с настойчивостью любящей женщины указываю:
– Нет! Я не закончила. – И через секунду развиваю мысль о своей вине вслух: – Я с ним, чтобы помочь… Пожалуйста, верь мне. Сложно объяснить почему, но… я чувствую, что нужна ему. Знаю! Я худший человек, я преступница, так как обманываю его, обманываю себя, ввязала в это тебя, придумав, что я твоя сестра! Господи! О чем я только думала… – громче восклицаю я, злясь на себя. – Но, поверь мне, прошу… я не люблю его, я никогда его не любила. Я узнала, что такое любовь и как это любить, – с тобой. Любить так, будто другой – часть тебя, которую с таким трепетом и заботой ты оберегаешь… Я люблю тебя. Я всегда тебя любила. И каждую минуту, проведённую с ним, я думала о тебе. Во всём только моя вина. Знай об этом. Но не могу, – почти со слезами говорю я, – не могу я бросить его… Но, клянусь, я не изменяла тебе и в мыслях, верь мне, любимый. Дай мне время, пожалуйста, дай мне время помочь ему. Он уже начал делать маленькие шажки на пути к выздоровлению, у него появились силы и начали немного двигаться конечности. Я не могу разрубить в нем эту волю к жизни, сказав всю правду. Но ты же любишь, скажи, ты же любишь меня?! Ты же простишь, простишь меня?! Я не смогу жить, пока не узнаю, простил ли ты меня. Я не хотела своим выбором причинить тебе бол… – голос упал, – боль… Но я её причинила. Я её искуплю, я обещаю. Я сделаю всё, что ты мне скажешь. Накажи меня, как ты желаешь, сделай и мне больно, сделай… Только дай мне время немного, совсем немного. Я только помогу ему и… вернусь. Я ни за что и никогда бы не бросила тебя… – С пламенной убежденностью говорю неподдельно-искренне, что подтверждается слезами, как ручеёк, текущими по щекам. – Скажи, что ты веришь мне, любимый? Скажи, прошу, скажи, что ты любишь, – я прислоняю его горячую ладонь к щеке и трусь об неё, – скажи, прошу, скажи, ты всё ещё зол? Ты ненавидишь меня?
Несколько секунд помолчав, всё ещё принимая этот серьёзный вид, с которым он выслушивал меня, внезапно он начинает хохотать, я же быстренько смахиваю водицу с лица.
– Что? – удивляюсь я его нарастающему смеху. – Что-то не так? Или?..
Он надавливает уже пальцами двух рук на глаза, продолжая странно смеяться. Его губы морщатся от несдерживаемого смеха.
Да что с ним?
– Джексон! – тыркаю его в плечо. – Я не понимаю…
– Надеюсь, ты закончила? Никогда ещё я не слышал такой женской исповеди. – Он улыбается, вызывая не самые приятные чувства. Я вложила в текст себя, а он…
– Я же призналась… я же… Джексон… а ты… Тебе всё шуточки. У Питера научился. – Обидчиво отвечаю я и, с горячностью откинув одеяло, словно бросаясь наутек, дотягиваюсь до одежды, лежащей на полу, про себя думая: «Даниэль, наверное, заждался».
Разом поймав меня и захватив в мощные ручища, он прижимает меня к себе, перевернув тело лицом к нему и пропускает пальцы сквозь волосы, пододвигая за затылок меня к себе:
– В чем-то ты и вправду права – понадобится взбучка, чтобы ты полностью искупила свою вину! Самая настоящая порка! – Мои глаза светятся смущением. Я скромно улыбаюсь; щеки рдеют алым жаром. – Все-таки заревновала меня и сделалась кокеткой! Догадка моя оказалась верна. – Я смеюсь вместе с ним, красная-красная. – Эта невинно-трогательная улыбка на моей малышке приводит к мысли, что в тихом омуте…
Ткнув его за такие откровенные выражения под ребра, он притворяется, что ему больно и стонет.
– Джексон! – усмехаюсь я с наигранным возмущением и ребячливым жестом, полным шаловливости, ладошкой прикрываю ему рот. – Не будь Питером, прошу! Я же была так серьезна, когда говорила, что… – Скользнув взглядом по моим щекам, он начинает теребить губами мочку моего уха, опускаясь по плечу все ниже и ниже, что я замолкаю, постанывая.
Срывающимся шепотом он добавляет:
– Так и я был предельно серьезен, когда констатировал, что моей проказнице нужно наказание, которое она же сама и предложила. Леди не разочарована? Или уже жалеет, что с ее алых припухлых губ сорвались такие словечки? Что, замечу, меня и рассмешило! Удивлен я от столь откровенных слов, сказанных таким хрупким существом… От твоего раскаяния и нежности я чуть ли не перестал дышать… И уж не поставила ты себе цель таким утверждением: «Может, на него окажет действие, если я выпью бокал один, другой?» Когда я запрещаю тебе и вдыхать пары, превышающие один градус алкоголя! – Как набедокурившая школьница опускаю глаза вниз. И об этом подумывала я. Подслушивает мои внутренние диалоги – ни стыда ни совести. – Конечно, я прощаю тебя… И ты… ты прости меня…
Он неустанно целует мое лицо, уголки губ, ямочки, лоб.
– Люблю нежность твоей щеки, оставленной на моих губах…
– А я подумаю: прощать или нет!.. Ты пел с ней и смотрел на нее! – забавляюсь я.
– Боже! За что мне попала в руки такая проказница с ангельской душой и изумительными формами?! – шуточно сетует он, с талантом к актерским ухищрениям.
Как же я люблю этого человека! Я счастлива просто смотреть на него.
Очистив себя от смешков, он продолжает:
– Как бы ни старался я выглядеть безразличным, суровым, мне хватит одного твоего взгляда, чтобы понять, как сильно я тебя люблю… И ты поверила в мою ложь – в мой принятый лик, казавшийся сильным? Ах ты, малышка, малышка… Ты до сих пор не уяснила, каким я становлюсь, когда ты рядом… – С улыбкой слушаю его признания, которые так ожидала и в которые уже не верила и, безмолвствуя, отвечаю на них, целуя любимые губы. – Я всё понимаю, всё… – вновь с детской ласковостью говорит Джексон. – Я знаю, какая ты у меня… не пройдешь мимо того, кто нуждается в помощи… Хоть мне и трудно с этим смириться, но один человек смог повлиять на меня, без него, я бы не сказал тебе, что… что буду ждать… Ибо вопреки всем усилиям, я никогда не смогу разлюбить тебя. – Я загораюсь. С правильными людьми мы светимся, как звезды… И если какая-то звезда на небе потухает, то мы сможем заменить её, выстроившись в нужное место, чтобы воспроизвести созвездие. – И… самое главное. Знаешь, чем запомнится мне этот день?
Я пожимаю плечами, счастливая, с раскрывшимся внутри сердцем, как цветок. Он притягивает меня к себе, чтобы сказать ответ на ушко:
– Мне выпала честь влюбиться в тебя еще раз.
Эти слова заставляют развести огонь в крови.
– Т-так ты будешь ждать меня? – так радостно спрашиваю я. Каскад слез счастья клокочет в груди. – Ты, правда, будешь ждать меня? – Привстаю с постели, раскрывая от счастья рот.
– Да… милая, я буду ждать своё счастье в мгновении, пусть и потребуется на это вечность. – Слова, что любимый человек будет ждать тебя, приятнее всех подарков, существующих в мире. – Но… вечность вечностью, в ближайшее время ты поговоришь с ним! Я знал, что нельзя оставлять тебя одну и оставил. Больше такого не будет. – С его уст исходит вздох раскаяния.
– В ближайшее?! – расширяю глаза, взявшись за сердце. – И ты думаешь, что он простит меня за эту ложь?!
– Дальше – хуже… – Я соглашаюсь с ним.
И в нотку тишины, пока он думает о чем-то постороннем, взирая в потолок глазами, я сознаюсь, не переставая чувствовать во всем свою вину:
– Я глупая и лживая. Стала в тягость самой себе. Хочу убежать от себя. И с таким чувством я теперь каждый день… Из-за меня страдают все. Я всем приношу несчастия. От затянувшейся лжи так горько, как от полыни. Будто она врослась в меня, словно сорняк в поле, и только размножается…
– Ничто не допрашивает нас с большей пытливостью и настойчивостью, как совесть…
Что со мной? Почему, боясь задеть чьи-то чувства, всегда, всегда боясь чего-то, я прибегаю к неправде, а затем понимаю, что это был худший вариант, избранный мною? Разбираюсь в себе, но полного познания проблемы, не могу найти. На уроках психологии нам советовали, что если мы не можем понять, что происходит с нами, почему именно так мы переживаем какие-то события или почему не можем сделать то, чего желаем или почему неуверенны в себе, обратиться в свое детство. Детство – это то, что мы теряем, но всю жизнь носим в себе. Обращаюсь. Отец не давал мне выражать своего мнения, а если и слушал, то не одобрял ни одну мысль, которую бы я говорила, особенно касающуюся будущей карьеры, критиковал меня регулярно, подстраивал под свои интересы, не поощрял. Мать по большей части стояла на стороне отца, так что ничего не менялось. Меня держали будто в клетке, а когда я вырвалась на свободу, то сложности во всем раскрылись передо мной, как карты, на которые, наступая, я теряюсь и сжимаюсь в комочек, будто ежик, обороняясь от самой себя. Значит, во мне до сей поры живет страх сказать то, что я желаю, так как могу не соответствовать другим мнениям. В совокупности с жалостью я являю полный комплект уничтожения своего «Я», подстраиваясь под других. А в настоящее время ничего не изменилось с поведением моих родителей, разве что-то случилось с отношением моего папы ко мне. Но что? Он столько лет был тираном, а за те годы, что мы не виделись, он вдруг решил стать добреньким. И этот танец… Я запуталась. Я так запуталась.
– Такой задумчивый взгляд… – вытягивает меня из мыслей об отце Джексон. – Я еще хотел добавить, но, вижу, ты не всё мне сказала. Я уловил невысказанные сомнения в тебе. Они связаны с отцом, так?
– Джексон… – Я мнусь, пытаюсь подобрать слова, но замолкаю и снова пытаюсь. – Я уже не знаю… ненавижу ли я его всем своим истерзанным сердцем. Я жила все четыре года с одной лишь единственной мыслью –отомстить ему, причинить такую же боль, сделать так, чтобы он почувствовал то, что чувствовала я, тогда, когда осталась с разбитой душой посреди темных улиц. Но сегодня… как только он протянул ко мне руки и взглянул добрейшими-добрейшими глазами, мне захотелось простить его и совсем не было мысли, клянусь, ответить ему злом… Внутри я покончила с бурей душевных терзаний и… и… – делаю над собой усилие и подаю правду о своих колебаниях, – и кажется, простила его. Сопротивлялась самой себе, но простила. Да, он оставил мне немало травм, за исцеление которых несу полную ответственность я, но… Танцуя с ним, я видела в его глазах… – я прерываюсь через каждые два слова, так как трудно говорить об этом, – я видела ту любовь, отцовскую любовь, о которой мечтала, о которой я писала, Джексон! Он смотрел на меня всем свои сердцем. – Прикусываю нижнюю губу. – Со мной происходит нечто… как такое возможно я до сих пор не поняла и… я… Если я скажу, ты и не поверишь, – он заставляет сказать ему. – Я услышала, будто он произнес строчку из моей книги… о существовании которой и не имеет понятия. Голова моя забита несбывшимися мечтами, вот и мысли уже стали реальностью… Он стал другим. А голос, с которым он говорил со мной, – добрый-добрый, ласковый-ласковый… отцовский, Джексон, настоящий отцовский. Может ли быть такое? Это словно не мой отец, а идеал отца, спустившийся с небес… Он так распереживался, что… Джексон, ты приметил, как он сильно волновался, когда приглашал меня на танец? Я никогда не видела в нем проявлений таких чувств. Хотя, как ты мог видеть, если…
Он подает короткую ремарку; его глаза увлажнены нежностью:
– Я всё видел, любимая. Я не отрывал своих глаз от вас…
Я улыбаюсь во весь рот и затем мысли так и идут на волю:
– Я должна поблагодарить, что ты приютил его… – Джексон бормочет, что не стоит благодарить. – И… ты так… так… поддержал его, когда он… от волнения чуть не упал… и… – Джексон вытирает, набегающие на мои глаза, слезы и нежно целует в лоб. – Когда я приезжала в ту квартиру, чтобы забрать свои вещи, то увидела его очки… И… – Речь притихает, слезы нарастают.
– Малышка, так это была ты? – с неким удивлением произносит он и мгновение спустя на него обрушивается сноп искрящейся радости в глазах.
Я киваю, помещаясь удобнее на его груди, и рукой обнимаю его за тело.
– Джексон, скажи, ты же жил с ним какое-то время, он… он… Ты замечал за ним какие-то… хм… измене…
– Он изменился, родная. Изменился ради тебя. И я тебе говорил, что есть тот человек, благодаря которому я сейчас с тобой – это он. Твой отец все это время давал мне уроки житейской мудрости. И я тоже хотел сказать то, что ты не знала, открыться… Позволишь?
– Не верю… – поражаюсь я, пропустив мимо другие слова Джексона, и вспоминаю тот взгляд его добрейших глаз, лицезревших на меня вечером. – Он заставил страдать всех своей долго хранимой ложью…
– Какими бы переживаниями мы бы не были наполнены, без них человек не познал бы сердцевину своего существования на Земле. То, что приносит острое блаженство счастья или мучительные страдания, сладость и горечь, в совокупности образует жизнь.
– Да… мысль философа? Тебя? – легкозвучным голосом шуточно спрашиваю я.
– Твоего папы, малышка. – И через немного: – Я увидел в его записях одно четверостишие, оно не было подписанным и адресованным… И звучало так:
Я ждал тебя и среди миллиардов звезд искал тебя одну,
Как жадно я смотрел в чужие лица.
И пусть исчезнет свет, весь мир пойдет ко дну,
Моя любовь к тебе во мне не растворится.
– Так красиво можно написать только тому, кого сильно любишь, – тонко намекает он.
– Нет, Джексон, нет, не посвящен он мне. Скорее, он написал это какой-нибудь женщине.
Еще немного переговорив об отце, он умоляющим голосом принуждает меня приехать завтра к ним на обед и, наконец, выслушать его, на что я обещаю хорошо подумать и по итогу говорю утвердительный ответ.
– И… не могу сдержать слово Ника и спрошу у тебя: «Что было в том коробке, который тебе передала подруга?»
– Коробке? – спрашиваю и затем думаю: «А при чем здесь это?!» – Это подарок для меня – платье.
Он так широко улыбается и с трепетом вздыхает.
– А что? И что означает твоя улыбка?
– Это подарок от отца тебе…
Я делаю сомневающееся выражение лица, маскируя немой вопрос гримасой.
– Как от отца? Да нет же, оно…
– Оно от отца, родная. Твои доводы ошибочны. – Он гладит мою ладошку, не давая прохода волнению.
В круговороте мыслей, я разгадываю догадку той открытки, которая лежала на дне подарочного ящичка с пометкой «Жизни моей».
«Папа… я не верю… я не верю… Способен ли он на такие поступки?»
– Не желаю пророчествовать, но он слаб… морально слаб. Скрывает нетвердость поступи бодрым духом, его беспокоит слабеющая память, участились сердечные приступы… – Он так тревожится за него. – Любимая, ты излечишь его одним своим присутствием.
И поэтому он превратился в тростинку, грязную и потрепанную с обвисшей кожей на скулах. Я еще раз заверяю, что приеду и Джексон, поцеловав меня, примечает, что прошло два часа с момента нашего ухода и нужно помимо воли возвращаться в реальность. Луиза бы сказала так: «Мы были так далеки от действительности, не сознавали, где находимся, теряя всякое представление о времени, и только чувствовали, как нужны друг другу».
Одеваюсь, а укоры совести перед Даниэлем за всё, что я вытворяю за его спиной, не покидают меня. Но одним убеждением я их отгоняю, что они таят во влюбленном сердце: «Совершенно безрассудно, но я люблю… Я люблю Джексона».
Посматриваю на любимого и невзначай улыбаюсь. Тело охватывает блаженное чувство, когда дышишь так вольно, так легко, когда с каждым хочется поделиться своим счастьем, пронизывает такая радость, и не задумываешься, какими способами вы вдвоем оказываетесь в этом мирке, мирке, созданном для вас двоих, мирке уединения двух сердец. В каком бы месте вы бы не находились этот мирок существует, когда вы рядышком. Хочется одарить каждого избытком своего счастья.
Мы не говорим ни слова. Ни гласа, ни воздыхания. Вокруг любовная тишь. Наступает пора расставаться. Невыносимая минута прощания. Горькая печаль сливается с несказанной радостью, разлитой внутри. В сгущавшихся сумерках мы стоим, не двигаясь, в растерянности, понимая, что свободно видеться мы не можем, и целуем друг друга. Рука его скользит вдоль моей шеи вверх. Он повторяет абрис лица, потом подносит мою руку к губам, оставляя поцелуй, как граф благородного происхождения. И шепчет, снова склоняясь к губам:
– Ты выбрала нужное средство, чтобы покорить меня, – взгляд. Таких запретных страстей я не испытывал еще.
– Я так тебя люблю, – почти со слезами признаюсь я и вставляю еще несколько слов извинений за то, что приношу ему боль. – Завтра жизнь снова станет прежней…
Серьезно он заявляет:
– Нужно придумать средство, позволившее нам любить друг друга без подозрений и чужих глаз. О нем я напишу тебе поздним вечером, обговорю сначала с Тайлером. НО ТОЛЬКО НА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ! ПОСЛЕ ТЫ ПРИЗНАЕШЬСЯ ВО ВСЕМ ДАНИЭЛЮ И ВОЗВРАЩАЕШЬСЯ КО МНЕ! Пора. Могут заметить, милая, что нас обоих нет.
Вскрикнув с искренним негодованием, что не хочу прощаться, я глажу его лицо пальцами и сглатываю слезы, чувствуя под сомкнутыми веками его трепетный взгляд.
«Под несколькими днями он же не имел в виду в прямом смысле слова? Я поняла, что он дал мне время до полного выздоровления Даниэля».
Взрываются залпы салюта, горящего в небе фантастическими звездами, рассыпавшимися градом красочных огней по всей вселенной, а я наполняюсь неизбывной болью, вынужденной тем, что нужно оторвать родное от сердца. Но сладость, что мы помирились, пронизывает меня всю искрами.
Мое лицо, искаженное страстью таково, что я, кажется, не в состоянии вернуться туда, но иначе все будет еще подозрительнее.
– Надо проявить волю и благоразумие. Идем. Хотя нет. Сначала пойду я, разведаю обстановку вокруг. После – ты, по моему сигналу, сообщению.
До боли сжав друг друга в долгом объятии, Джексон обещает, что уже скоро мы встретимся. Приподнимаюсь на цыпочки и целую его нежно.
Нежданно-негаданно я различаю какие-то шорохи и боязливо прислушиваюсь к чьим-то мерным шагам.
– Джексон, там кто-то есть, – на одном дыхании шепчу я. – А ты дверь не закрыл на замок…
Но он прижимает меня крепче, убеждая:
– Мы только одни, скрытые ото всех взоров, малышка. Дверь я лишь прихлопнул, но… Здесь мы недоступны ничьему глазу, уверял меня Питер. Это работа твоего воображения во мраке. С кем не бывае… – Он останавливается, не досказав. Нам не почудилось. Тяжелые шаги становятся отчетливее и громыхают, заставляя нас обоих встрепенуться и отпрянуть друг от друга. Не делая ни малейшего шума, сильнее пугаясь, мы обмениваемся взглядами с Джексоном. Вспотевшее от страха его лицо еще больше устрашает меня.
– Кто бы это ни был, отступать поздно, – испуганно выражается он и ему в ночной тишине вторит чей-то вздох, словно проходивший мимо приближается к двери.
К горлу подступает паника.
– Здесь кто-то есть? – Мужской голос от эффекта неожиданности заставляет подскочить меня на месте. В переполохе, не зная, куда бежать, куда идти, где прятаться, мы оба, разметавшись из стороны в сторону, то притаиваемся под кроватью, пыльной, грязной, то встаем за дверь. Перепуганные до смерти, в такой суматохе нам хватает считанных секунд, дабы понять, что, схоронившись вдвоем, моментально станем пойманными, чем если бы в одиночку.
Заслышав скрип отворяемой двери, Джексон мигом успевает заслониться под шторой и уже почти в голос подзывает меня к себе, так как времени на поиск нового места нет, но я, сотрясаясь от ударов сердца, остаюсь и вздрагиваю, как только неясный движущийся силуэт мужчины заходит и крадется, таща за собой шлейф звонкой музыки. Напрасно стараясь устоять на ногах, я медленно инстинктивно отхожу к стене, хватаю рукой первый попавшийся предмет на ощупь. Идущее на меня существо настолько темно, что я ничего не вижу и мне чудится, что кто-то желает накинуться на меня. Шаря руками в потемках, он и сам пытается за что-то зацепиться. От страха хочется кричать, но я успокаиваю себя тем, что на территории нет чужих людей и, вероятно, это гость, который, решив зайти в замок, потерялся или, поверив детским сказкам о привидениях, услышав голоса и движения за стеной, захотел опровергнуть свои предположения. Готовая раствориться в воздухе, я перестаю дышать. Зубы стучат, как дождь в окно поздней осенью. Леденящий холод пробегает по спине – такое чувство страха обволакивает меня.