И на неё я сержусь и сам на себя, чувствуя глупцом, что позволил не раз наговорить ей дерзостей. У меня нет полноценных прав на неё. Но, черт побери, у испанца тоже их нет, но у него оказалось больше шансов на победу. «А если бы я был в таком же положении, что и Даниэль, кого бы она выбрала из нас?»
– Какое к этому отношение у нашего достопочтенного сэра? Вы с нами, блюститель справедливости? – с ухмылкой разносит Алекс, что возвращает меня в настоящее время. – Джексон, ты отдаешь гол в пользу того, чтобы отчислять обучающихся, не посещающих занятия аудиторно? И денег они обратно не возымеют! Твой же голос решающий, ну так решай. Я лично молчания не понимаю.
О чем шла речь?
– Не осложняй, – под нос бурчит Боб Алексу. Но тот внешне остается невозмутимым.
Я взглядываю на него с серьезностью, недовольно хмурясь, что он выставляет меня перед другими на посмешище, заставляя их увидеть во мне проявление неуважения, что не уследил за тем, что обговаривалось всеми.
Он всегда найдёт повод подковырнуть человека.
– Что вылупился, Джексон? Ищешь подмоги? – низкий гортанный смех излетает из него с видимым ощущением его превосходства. – Ты в последнее время где-то летаешь. Брякнул, донес распоряжение и ушел в свой мир! Ты вечно пропадаешь, пока мы все, извиняюсь за выражение, пашем, как лошади.
Слова сверлят мозг, высасывая последние остатки сил. Чертов поэт-песенник. Что он себе позволяет?
Разозлившись за превосходящую в нем нескромность высказываемых реплик, громовым голосом произношу, выбрасывая осуждающий пламенный взгляд:
– Боже правый! И не подумаю ничего объяснять тебе, оправдываться! – Жестом приказывая ему замолчать, добавляю: – Я тебе не Джексон, а мистер Моррис, во-первых! Во-вторых, веди себя подобающе. Мы собрались не для просмотра футбола, голы будешь забивать на стадионах.
– А жаль… – насмехается он, глядя на Боба, округлившего глаза.
Чувствую запашок от выражений его собственного превосходства.
– Ещё слово и ты вылетишь отсюда! – восклицаю я, вконец потеряв терпение, все еще не отпуская из памяти то, что связывало эту персону с моей Миланой. – Лучше придержи язык.
Николас издает почти неслышные откашливания с призывом окончить переброску слов.
– Стало страшно, ах… Смотри за собой. Не порть нам всем настроение, как ты это любишь делать. Восседаешь вольготно в своем кресле с высокомерным видом, ставишь свое мнение как самое центральное, зато брешешь, что все мнения, мол, рассматриваются. Я писал вместе с Карой столько статей со стихотворной прозой, что, убей меня гром, но ты каждую презирал, в каждой искал погрешности, придирался к слову, к точке, к запятой… к моему таланту, которого у тебя, между прочем, нет!.. – Стремится выставить себя справедливым? Его неотъемлемая личностная особенность – беспардонная наглость, которая тщетно стремится осадить меня.
– И Слава Богу, – непроизвольно срывается с меня; эмоционально я на грани.
– Мы исправляем ночами твои бездоказательные, несправедливые замечания!
– Мы? – изумляется Кара и, чуть покраснев, скромно произносит: – Не торопись с таким выводом, Алекс. То, что пишешь ты, затем ночами исправляю только я одна.
– Кара! – гремит Алекс. – Я же защищаю тебя!
– Алекс, я в этом не нуждаюсь.
Он снова перекидывается на меня.
– А договор аренды? Да ты, – следует дальше сквернословие, – словно потешался надо мной, когда с десяток раз заставлял переделывать.
– А с чем это связано твоя головушка тебе не припомнила? – на высоких нотах ораторствую я, чувствуя, как бешено бьется жилка на ключице. Я устрою ему настоящую взбучку, из расчета того, что взвинтил мою нервную систему. – Не ты ли спутал аренду с наймом? Мы снимали НЕЖИЛОЕ ПОМЕЩЕНИЕ ДЛЯ ФИ-ЛИ-А-ЛА, – импульсивно заговариваю по слогам. – А У ТЕБЯ, ДЬЯВОЛ, БЫЛ НАЕМ ЖИЛОГО ПОМЕЩЕНИЯ ФИЗИЧЕСКИМ ЛИЦОМ ДЛЯ ЖИ-ТИ-Я. НЕ СОБСТВЕННОГО ЛИ? НЕ ХОТЕЛ ЛИ ТЫ НАС ТАКИМ ОБРАЗОМ ОДУРАЧИТЬ?
– А сказать можно было об этом? Ты каждый раз отдавал мне его назад со словами: «Переделывай». Если ты директор, это ещё не значит, что тебе всё можно. Ты ничего не делаешь, а только и знаешь командовать нами.
– Алекс, тебе не кажется, что ты перегибаешь пал… – вклеивает фразу Боб, оторопев от внезапного откровенного словесного порыва Брюса.
– Что, Алекс? Мне надоело молчать, когда он затыкает мне рот и чмурит меня!
Ему совсем не повезло, ведь паршивее, как сейчас, мне не было давно.
Я живо, с грохотом встаю и отрезаю строгим голосом:
– Вон отсюда! Устрани наши головы от самовлюбленной болтовни! – указываю на дверь вспотевшей ладонью. Он вывел меня из себя. – Пышно многословишь, невежественный нахал!
Алекс сидит с наглой улыбкой и не двигается с места.
Тишина в зале.
– Плохо слышишь? Я сказал вон отсюда! Я не потерплю такого хамства и лжи! Убирайся, я сказал! А-то строит из себя умника!
– Привычный тон, да, коллеги? Примерно так он и разговаривает со всеми нами, – рассуждает с ухмылкой он, выдавая себя королем. – Это лишь недавно как-то был более снисходительным. Так на него мадридское солнце подействовало. – Николас и Боб, оказавшись в некоторой растерянности, останавливают Алекса, когда тот разбрасывается непотребными фразами, которые я игнорирую в молчаливом ожесточении. Но ругательские слова так и просятся на язык. – Если я уйду, я не вернусь. На колени хочешь падай, всё равно не вернусь. Ясно? Все согласны, что я ухожу или кто-то уйдет со мной?
Все молчат.
– Так вы все за него, что ли?
– Освободи кабинет! – указываю я, немыслимо злясь на него. Своих проблем кучу, чтобы еще его выслушивать.
– Пф… ф…
Я закрываю его рот последним грозным откликом:
– УБИРАЙСЯ!
Он сплевывает на паркет и, высоко держа голову уходит, захлопывает с размаху дверь. Псих! Я относился к нему более благосклонно, чем он того стоял.
Я успокаиваю в себе ярость бури, но этот парнишка накалил мои нервы, посмев перейти дозволенную черту. Грубо завернув руки за спину, я становлюсь напротив шкафа и непреднамеренно упираю взгляд на полки. Он вынудил меня прогнать его. Человек, обманувший мои ожидания, так еще и оказался фальшивым. В глаза одно, за спиной другое. Не потерплю таких людей. Не впервой мной овладевает гадкое чувство, когда предателем выясняется стал недальний человек. И какими бы умственно одаренными не бывают, я отказываюсь работать с теми, кто одарен гнилой душой.
В образовавшуюся неловкость вмешивается Боб:
– Давно пора было это сделать. Балабол! Прока мало от него. Я и сам не раз доделывал его работу, скажу по секрету.
– И я, – произносят одновременно и Кара, и Николас.
– Знал бы о нем раньше, послал бы к чертовой матери в первый день его прихода, – звучно произношу я и беру бутылку с минеральной водой, с жаждой вливая три глотка в гортань. После занимаю прежнее место.
Николас приводит обстановку в порядок, завершая напряжённое событиями совещание выписыванием командировок для нескольких лиц, чтобы провести ревизию и сверить статистику с реальными результатами деятельности филиалов.
Оставшись наедине с Николасом, тот спрашивает у меня дружеским тоном:
– Джексон, если по откровению, у тебя какие-то проблемы? – Масштабные, но делиться ими нет желания. – И именно поэтому ты был против отъезда в Нью-Йорк? К тому же, ты всегда мимо ушей пропускал усмешки Алекса, а с полчаса назад… – Он обрывает себя, ведь конец оборванной фразы ясен нам обоим. – Я не могу сказать, что ты не прав, идиотизма у Брюса полно, но спросить, как приятеля обязан!
– Отчасти да, но скорее это временные трудности.
– Нужна моя помощь?
– В данном случае, нет. Но… – Я чуть смягчён от его слов. – Спасибо.
– Как мисс Гонсалес? Не видно вас вместе. На днях состоялось мероприятие «Проекция корпоративного обучения». Организатором является Брендон Гонсалес, но его замещал кто-то. Слышал я, он серьезно болеет сейчас… – В груди что-то задребезжало на мгновение и отпустило. – Я тоже там присутствовал как гость. Ожидал увидеть вас двоих. Вы же на всех открытых конференциях были от Гонсалеса.
Болеет?
Мрачно слушая не волнующие меня новости, я равнодушно коротко поясняю:
– Легкие трудности с её здоровьем ограничили мое общение с ней. Она тоже прихворала.
Он приглушенно с пониманием роняет: «М-м-м. Беру в соображение. Передавай и ей выздоровления» и отступает от вопросов.
Николас никогда не вмешивался в мои личные границы, но, думается, что эти вопросы связаны с его легким беспокойством по поводу моего взбешенного состояния. Уж такой прескверный характер у меня. «Но сейчас я бы выговорился».
– Могу задать нескромный вопрос о писательнице?!
– Ну… – Я невольно улыбаюсь, почесывая подбородок.
– Я заметил, что когда ты с ней, то… смеешься и твои глаза… они… они… Ты влюблен в юную писательницу?
Я долго смеюсь.
– Вот же! Я не успел сказать про нее, а ты стал совершенно другим. И ты злишься, когда ее нет рядом. Я видел вас вместе не раз и… не могу оторвать глаз от того, как вы смотрите друг на друга.
Я поднимаюсь и встаю к окну, нервно засовывая руки в карманы, и, вспомнив момент, когда лицезрел ее на маскараде, безупречно-красивую, неосознанно отвечаю:
– Я не могу дышать, когда ее нет рядом.
Николас удивленно-радостно восклицает:
– Джексон, я так рад за вас! Так рад! Тебе так повезло. Она необыкновенно-красивая и милая девушка. И ее глаза сверкают от добра, которым она всех озаряет. Проект вас сблизил.
– Да, я нашел любовь всей своей жизни и ни за что не откажусь от нее, если… – Я не продолжаю.
– Счастлив за тебя! И Джексон, прости, но не могу не задать еще один вопрос. А Белла и… Ты объяснился с ней?
– Спасибо… Нет, еще нет. Лишь с Брендоном, но я решу эту задачу.
– О… я бы точно не хотел оказаться на твоем месте. Мисс Гонсалес будет в ярости…
– Знаю. Я пропал. Я должен бросить её официально, но пока не знаю как…
– Она ждет, что вы заявите о помолвке… Я слышал это от знакомых Брендона.
– Неправда! – твердо вскрикиваю я.
– Но она решительно настроена на тебя… и ты скорее должен что-то предпринять. И чтобы это не отразилось на фирме. А то уже был похожий случай в другой компании, где роман между директором и его партнершей по проекту, подогретый быстродействующим средством коммуникации – говорящей коробкой, привел к закрытию всех филиалов и…
– Знаю! – приостанавливаю я его. Но проявившийся внутри меня затаенный в сердце страх оживляется. – Оставим между нами? Я исправлю положение, как требуется, и моя личная жизнь не повлияет на процветание «Успех Равно Счастье».
– Естественно. Если нужна моя помощь, звони.
– В этом нет необходимости, но я благодарен тебе.
– Понял тебя, но хоть в курсе держи.
Не имея никакого желания тормошить эту тему, я уветливо ухожу от первоначального разговора, вспомнив то, что обещал сделать:
– Николас, к тебе есть дело.
– Внимательно слушаю. – Он выпрямляет спину, тянется за шариковой ручкой, замышляя писать.
– Нет-нет, – ввиду этого действия, говорю я. – Я о другом. Разговор о рукописи Миланы.
– Да, у нее есть какие-то вопросы? А почему же не свяжется со мной? Я который день жду ее письма, но его нет.
Положив ногу на ногу, заняв поудобнее кресло, я благосклонно прошу:
– Ты можешь внести вот эти изменения, – взглядом показываю на материал, – и учесть предложенное название книги?
Он поджимает губы, принимая озабоченное выражение лица.
– Что-то я не совсем понял. Какие изменения? Милана мне ничего не передавала. Хм… – задумывается он, ещё раз при мне перепроверяя почтовый ящик.
– Николас, здесь немного другой случай, – пытаюсь разъяснить я ему. – Она не извещена об этом.
– Как? – Он поднимает на меня весьма недоумевающий взгляд. – Я могу опубликовать перечень изменений, сделать их утверждёнными только после того, как согласую это с писателем. Авторские права принадлежат ей, через тебя, к сожалению, я не могу это принять, как бы я тебя не уважал и кем бы ты не являлся. В твоей компании – да, я делаю всё, что ты, как директор, доносишь нам, но в моей – всё обстоит по-другому. Специфика деятельности разнится.
Чтобы я не пробовал делать, за что бы не брался, в последнее время везде меня поджидают препятствия.
– Николас… – говорю с вежливостью и спокойствием, но он перебивает, не давая выразиться, и неоспоримо утверждает:
– Джексон, приятель, я не отступаю от того, что создал сам – правила. Их подписывала в договоре Милана, не ты. Если она согласится с исправлениями то, пожалуйста, присылайте. Можете, в электронном виде, необязательно саморучно вписывать дополнения.
– Сделай так, это нужно! Это конструктивные предложения по редакции! – уговариваю его, но серьёзное выражение лица Николаса не меняется. – Она тебе потом ещё спасибо скажет. Ты сделаешь благое дело.
– Понапрасну твои разъяснения, Джексон. Я не принимаю этого. Помимо того редакционные исправления возможны и то в крайнем-крайнем случае быть принятыми только от родственников мисс Фьючерс и только под ее руководством.
У меня не остаётся выбора, как рассказать ему о Нике, внесшем частичку себя в прозу. Вскоре я принимаюсь разумно объяснить одно с помощью другого и в конце добавляю:
– Ты только посмотри на новый текст, и ты избавишься от всех сомнений.
Николас выслушивает меня и бессловесно, с интригой открывает кнопку на папке-конверте, доставая несколько листиков.
Проходит пять минут. С выпученными глазами он не отрывает взгляда от редакции.
– Кто этот человек? Как ему удалось? Чудесно! Восхитительный слог! Объективные изменения, искусные добавления в описании…
– Что я тебе и говорил. – Время, использованное в ночи Ником, проведено не впустую.
Он засыпает меня вопросами об отце Миланы, и я рассказываю ему о его деятельности.
– Однозначно он будет работать у нас. Таких опытных людей редко найдешь. Джексон, прошу прощения, что был поначалу категоричен… – Я улыбчиво киваю. Приятель замолкает на минуту, снова вчитываясь в текст. Его виски вспотели. Он вытирает их ладонями и с тем же на редкость удивлением, восхищением, читаемых в его глазах, произносит: – Он так любит свою дочь… Незримо ощущается отцовская любовь в предложениях, которые он вписал. «Когда я был так далек от тебя, дочурка, я любил тебя в мыслях», – зачитывает он с чувством, охватившего его волнения.
Эффект от фразы поразителен. Сколько заложено сокровенного смысла в этих словах. Разлучные ждут часа встречи, ждут часа прощения друг друга.
Его улыбка в течение минуты блекнет.
– Как быть с тем, что Милана останется в стороне от информации? Если она узнает, что я сделал это без согласования…
С уверенностью и прямотой говорю:
– Она – его смысл. Ты только подумай, дочь и отец создали одну вещь, вдали друг от друга, выражая свою любовь… – Чтобы он выразил согласие, я подхожу и с другой стороны: – Как человек, который занимался не один месяц маркетингом, хочу сказать, что этот факт можно задействовать и для последующей рекламы и продажи. – Я приятельски хлопаю его по плечу. – Ты убьешь сразу дву… нет! Сразу трех зайцев! Соединишь сердца дочери и отца, увеличишь доходы издательства от покупки книги, втайне написанной от двух лиц, и сделаешь их счастливыми. – Он энергично мотает головой, изъявляя готовность принять работу Ника, при этом неотрывно смотрит на текст. – Николас, это, быть может, единственный шанс, чтобы она простила его…
– Между ними не ладятся отношения?
– Это довольно сложная и длинная история. Тебе лучше не углубляться в ее подробности.
– Вот так гены!
– На Питера они тоже распространяются, – случайно вырывается из меня. Как только нить душевной атмосферы растягивается, то и душа просится раскрыть все тайники.
Со стоном изумления Николас бормочет, приложив палец к губам:
– Ты хочешь сказать, что…
– Да. – Он пробует сопоставить все сказанное мною, пока я продолжаю: – Раз уж мы подошли к этому, то почему я должен скрывать это.
Вкратце я рассказываю, как Ник оказывал помощь моему брату над детективами.
– Ошеломляюще! – с изумленной радостью возглашает издатель. – Отец, сын, дочь…
Жужжит мой телефон.
Ритчелл. «Она звонит, чтобы накинуться на меня, что я оставил одну Милану», – у меня тут же образуется предположение.
– Джексон, я тогда пойду, – молвит Николас, видя, что я не беру трубку при нем, – как-нибудь ещё поговорим. Сбрось данные этого гениального человека.
Я киваю и пожимаю ему руку.
– Привет старому другу! Вы куда пропали? – с такой настойчивостью и звонкостью в голосе спрашивает она.
Пропали?
– Приветствую. Никто никуда не пропадал.
– А почему молчите? Не звоните нам? Как Милана? Что-то от неё нет ни одного сообщения с тех пор, как мы уехали. Забыла подругу. Мы звонили-звонили, писали-писали поздравления с вашей победой в конкурсе, а вы точно игнорируете нас!
Я быстро отвечаю:
– Она все дни в модельном и с книгой… Спасибо за поздравления. Как вы поживаете с Питером?
Неужели Милана не осведомила подругу о нашем расставании? Неужели и Питер ничего не знает о нас, о Даниэле?
– Передавай ей пламенный привет! – дерзко произносит Ритчелл. – У нас все замечательно, в спешке, но терпимо. Но мы успеваем и отдыхать. Надышались подлинным искусством, приобщились к классическому миру музыки. Я-то хочу вас предупредить, вот о чем. С завтрашнего дня мы идём в поход с родителями, там связи совсем не будет. Потом дела, дела, дела. Получится встретиться только за день до свадьбы.
– Понял, – коротко отвечаю я, слегка расстроенный тем, что с Питером один на один удастся поговорить не скоро.
– У вас точно все хорошо? Ты немногословен.
– Ну разумеется, – приободрено бросаю я.
– Джексон, что Милана хотела сказать Питеру?
Странный вопрос.
– Эм… Возможно то, что… – Может, о Даниэле? Или обо мне?
– Она звонила ему, но потом он ей так и не дозвонился, – второпях бросает она. – Джексон, как обстоит дело с твоим обещанием?
Как быстро она разбрасывается вопросами, что я теряюсь. Поспешность говорит о ее внутренней тревоге. У Питера тот же предсвадебный синдром?
– Всё под контролем, – рассеиваю ее опасения убеждающей репликой.
Чем же смягчить родительские сердца? Есть у меня один замысел, как сблизить роковую четверку. С Марком я лично побеседую об этом, чтобы он пригласил Анну на свадьбу друзей, но под предлогом сюрприза, не уточняя, к кому они пойдут. С отцом поговорю, как тот позвонит мне. Ник уже в ожидании большого события, а вот мама…
– До главного дня двадцать дней и за этот срок ты должен что-то придумать. Приглашений Анне, Джейсону, Нику и Джейсону высылать не будем. Положусь на тебя. Что еще хотела сказать! Мы пригласили музыкантов. Певцов у нас трое: ты в основном составе и на подпевку/замену двое: мужчина и женщина. Я уже сбросила тебе перечень песен, которые нужно спеть. Ты же помнишь?
– Понял. Да-да. Я видел утром.
– Джексон, тебе же нетрудно? – стрекочет так, что я еще несколько секунд пытаюсь сообразить, о чем спрашивает невеста.
– Нет, я же говорил, что исполню.
– Я побежала. Сообщи Милане о моем звонке, обнимаю вас обоих. До встречи, – с торопливостью она подводит черту нашего болтания.
Сестра милосердия осталась одна со своими проблемами. Сама выбрала этот путь, сама осталась с Даниэлем, сама ушла…
Закончив трудовой день, я как можно скорее поспеваю домой, так как разбитое живое сердце нельзя оставлять долго без призора. Вслушиваюсь. Безмолвие. Настораживающая тишина. Подступив по зову груди вперед, перед моими глазами застывает одна и та же картина – отец, крепко-накрепко, ухватившись за листочки жизни, общается душою с дочерью, неотступно занимающей все его мысли. То с его глаз текут тяжелые слезы, то он сияет улыбкой и снова со стоном, хватаясь рукой за сердце, ударяется в слезы… То ласкает бумагу, как дитя, то прижимает к себе, да так сильно, что та мнется со скрипом, будто кости человека. Таково проявляется обожание его дочурки.
В свете умирающего дня, сносимый годами тоску, согретый любовью, источающейся из страниц, начертанных рукой родной кровиночки, исторгает священный трепет, внушающий тревожное колыхание тела, что небожители, ангелы, взирающие из глубин бесконечности, плачут.
Глава 51
Милана
Проходит десять дней.
«Я выжжена. Я разбита. Дни, превращенные в бесконечные часы страданий, бегут, покрываются забвением. Десятый день сряду я существую в неком прозябании без ясного понимания окружающего. Минуты с больным протекают, как вечность… День подобен месяцу. Врачи говорят, что нужно время и силы. Чтобы мы ни делали, но его тело ниже пояса, так и остается недвижным. А я уже не знаю, за что борюсь, то ли за его жизнь полноценную, то ли за свою, которую сама же сгубила.
То, что было, сцена между Даниэлем и Джексоном, это… это было так, что я усилием воли пытаюсь удержаться от криков души, истекая каждый день в слезах.
После того, как ушел Джексон, я стояла на одном месте, не шевелясь, и чувствовала при каждом вздохе последние капельки сандалового дерева, оставленные им, будто для того, чтобы я поглотила их в себя в последний раз. Ручьи струились из-под ресниц. В душевной подавленности, я ощупью добралась до двери комнаты, в глубь черной пустоты, оплакивая разбитые, утраченные надежды.
Когда мы встретились, я и не подозревала, что буду так любить, и так страдать.
Даниэль, как помнится, последовал за мной.
– Моя испаночка мне хочет сказать пару слов о своём брате? И по какой причине не сообщила о нём мне? Боги, я же думал, что у вас с ним любовь… – со смешинкой доносил он, пылая от счастья к моему горю. – Я рад, что разобрался и нашел разгадку. Но то, что ты не сказала мне об этом, меня задело.
Со смертью в душе я была настолько отстранена от реальности, что стала ко всему холодной, безразличной, временами агрессивной и невоздержанной.
– Что, что он сказал тебе, когда я оставила вас обоих? – спрашивала я, понимая, что потеряла его. «Навсегда ли? Он не вернётся. Этот взгляд, этот потухший взгляд…»
– Мы обсудили житейские вопросы. Я убедился, что у него имеются проблемы с рассудком, характер настоящего деспота, – самоуверенно рассуждал он. – В жизни не видел таких своевольных людей.
– Что он тебе сказал? – непроизвольно повысив голос, почувствовав прилив необычайной смелости, я требовала ответа. Мне было важно услышать только отклик на этот вопрос. Больше меня ничего не волновало, ничего. Таково было недомогание и в душе, и в теле.
– Раскрываешь неровности характера? – усмешка скользила в его голосе. – Мы условились об одном моменте с ним. Я поклялся честью, что договоренное останется между двумя лицами.
В полубесчувственном состоянии слезы продолжали течь. Я попросила его оставить меня одну, он поначалу отказывался, но затем бросив: «Вот понимай вас, девушек», покатился на своем «автомобиле» к себе. В душевной подавленности я покрывалась смертоносной дрожью. Чувство, что меня окунули в страшный кошмар, вынули, хорошенько потрясли… а сталось, что это единственный вариант реальности, который уже не исчезнет. Как воспротивиться очевидности? Никак. Перед тем, что выбрано нами по собственному настоянию и при собственном содействии, отступить – значит, отойти от себя, предать себя, свою личностную целостность. «И где же пути к счастью? Как выбрать такие дороги, которые бы привели к нему? Что способно в мгновение исцелить нас от дравшей сердце боли?»
Навеки поглощенная безжизненной любовью, все стало мне в тягость. Кое-как я отсиживаюсь на занятиях для подготовки к новому показу мод. «Только бы подальше от дома». Любимая профессия была отдушиной, но в такие минуты понимаешь, что счастье кроется в другом. И пока ты не расставишь части души по полочкам, то навряд ли изменится твое состояние. Дела помогают забыться на небольшое время. Работа – это солнце, под теплом которого ты теряешь самообладание, неважно нравится она тебе или нет, и сидишь под ним до поры, когда оно не перестанет отбывать свою смену, а ночь превращает туманность в явь, что возникает жгучее желание стонать от внутреннего заточения. Ночные часы располагают к тому, чтобы втайне чахнуть по несчастной любви.
Благо Максимилиан, который день, по неизвестным причинам не появляется на глаза. Джуана заваливает меня вопросами, а мне так не хочется говорить о чем-то. Я оторвано отвечаю, думая о Джексоне, об отце, о матери, о Ритчелл и Питере, которым я уже готова отправить голубя с весточкой, лишь бы хоть как-то достучаться до них… Несколько дней они не отвечают на звонки. Только я решилась открыться им, но они будто пропали.
Каждый вечер перед тем как уехать обратно домой я не забываю ходить к нищему Антонио и опускать в его дряблые руки обед… Он глухонемой. Но даже имея такую неспособность здоровья, он отвечает мне улыбкой. Непосильно описать, что со мной произойдет, если я позволю себе пройти мимо и даже взгляд не обратить в сторону таких несчастных. Я помогаю им, а они, принимая мою помощь, помогают этим и мне – согревают теплом душу.
С невыраженным нежеланием, с порывом жалости я сажусь в автобус, с очевидностью уже зная, что меня ожидает: поддерживать беседы с увечным, поднимать в нем тягу к жизни, оказывать поддержку, когда он имеет потребность пересесть на диван, подложить ему под спину подушки на кровать, когда не дотянется до нужного предмета – подавать его, делать массажи ног по велению врача, который не может быть с нами круглосуточно. Неимоверные усилия стоит предпринять, чтобы поднять его парализованные ноги, как тушу. «Нет необходимости в посторонней помощи, чтобы одевать меня!» – утверждает страдающий от собственной неполноценности изо дня в день, но всякую помощь принимает как неизбежность, ведь самостоятельно втащить омертвелые ноги в одежду ему трудно, поэтому без участия меня и его родных не обходится. И это только часть. Мэри так привязалась ко мне, что периодически с детской мольбой и щенячьими глазами, которым трудно отказать, просит читать ей сказки и играться с ней.
Лечение Даниэля расписано по минутам. Утро и вечер начинаются и завершаются приемом лекарств, процедурами, уколами, упражнениями, что я, кажется, потерялась в этом круговороте. «Назавтра к утру приготовлены микстуры?» – неизменно один и тот же вопрос, истекающий от Даниэля, я каждодневно слышу перед тем, как ложусь спать.
Как ни взглянешь на него, на лице его повисает вымученная улыбка, точно угасающий луч жизни. Увечье удручило его. Он стал тонко-чувствующим, дерганым, его покладистый характер принял неустойчивую форму. Временами он не прочь с большим бешенством накричать на Анхелику, ухаживающей за ним, как за малым ребенком, а часом, зарывшись лицом в подушку, горько заплакать и снова завести словесную песнь, что не хочет жить. Появилась в нем медлительность движений, речь по большей части его плавна и нетороплива, а как только воля к победе над болезнью истощается, то он словно превращается в другого человека. От того, что я стала ласковее, нежнее с ним, обволакивающая его привязанность позволила приобщиться сердцем к моему.
И… к этой совокупности прибавилась еще одна задача: терпеть его любовь, ставшая невыносимой. Никто не может себе представить, какова любовь у такого человека. Он требует от меня большего, чем жить с ним, – постоянного нахождения рядом. Джексон порой тоже проявлял чувство власти, но… Какими разными доводами и один, и второй ограничивают мою свободу. Правда, от одного сердце принимает это, а от другого – морщится от досады. Захлестывающая волна сострадания, попускает подчинение ему. Иной раз я с таким равнодушием отдаю ему свои губы… Есть что-то отталкивающее в такой любви. Меня посещают мысли отвергнуть его ласки, но что будет затем, спрашиваю я себя. Отошедшим в небытие вечером, он, сидя на своей каталке, живо схватил меня за обе руки и прижал их, подняв к своему лицу, шепча: «Наедине с собой я чувствую себя так дурно, будто кто-то швырнул меня в болото и оставил на съедение заживо… Ты возвращаешь мне силы. Ты даешь мне уверенность, что я жив… Я дышу тобой… Помоги возродить ноги пригвожденного к проклятому сиденью! Не на вечность же я засел в нем?» Расплакавшись вместе с ним, опустившись на корточки, я льнула к нему со страдающей душою и безгласно утонула в его объятиях, а он продолжал воспылать чувством, оживать под горячими поцелуями, оставляя ожоги, покрывать мое тело изрядным количеством нежностей, называть меня именами, которыми только возможно выразить любовь… Его лицо, омоченное горючими слезами, нанесло немыслимо разящий удар по моему опечаленному сердцу, что я поклялась самой себе забыть своё прошлое, чтобы не горевать о счастливых временах, и, не жалея сил, излечить его. В противном случае я убью его.
Однако ныне чувства безвозвратно исчезли. Быть может, когда-нибудь я смогу посмотреть на него иначе? Какое-то мерзкое безразличие легло на сердце. Либо я вовсе не любила его. Ночами я пытаюсь воспламениться, думая о нем, но ничего… ничего… Любовь, тяготевшая, как непосильная ноша, приняла тусклый оттенок. Эти поцелуи, держащие его на плаву, ничего более, как исходящие от души. От сердца поцелуи всегда другие. Во мне нет желания принадлежать ему, но, когда я вижу, какой огонь зажигается в его очах после того, как позволяю ему пусть и тщетные прикосновения, то мне до того становится огорчительно за него, что я отворачиваюсь, чтобы незаметно вытереть слезы, позволившие политься при нем. Душа стонет, а сердце безмолвствует.
С Даниэлем я не чувствую того пламени, которое сжигает меня и Джексона, стоит нам только взглянуть друг на друга, подобно тому, как спичка, поднесенная к огоньку, вмиг вспыхивает, возрастая вверх. Это пламя, волнующее сердце, настолько особенно, что порой позволяет нам быть чем-то большим друг другу, быть неделим целым. Мы не преисполнены той обворожительной внешностью, по которой избрали друг друга. Мы наделены искренним желанием просто быть рядом… Наши души толкают нас друг к другу, влекут к соединению. И все это уже померкнувшие воспоминания о любви. Вернусь ли я к нему? И брошу ли я когда-нибудь Даниэля? Безутешное горе любви. Никогда бы я не подумала, что такое осуществимо. Только Богу одному известно, что ждет нас дальше, как молвил всегда папа.
С недавнего времени мои вечера разбавляют встречи с Мейсоном, который, наконец, перестал искать «Мэрилин Монро». Кого возблагодарить за это? Он сказал: «Кажется, дама в небесном домино занята, придётся все мысли о ней свести на нет», что будто сняло камень с души. Каким образом он так посчитал, останется неузнанным, но, главное, что больше он не делает попыток найти девушку, на которую и так столько всего навалилось. Мама с Марком по вечерам стали чаще выходить в свет, а мы этим временем общаться с Мейсоном у меня дома, где он, оказывается, не живет, так как не хочет занимать мою комнату и снимает номер в отеле. Мама по-прежнему враждебно настроена по отношению ко мне, яко бы, что я предала ее доверие, косится, практически не выбрасывает ни единого слова в мой адрес, а если и говорит что-то мне, то печётся лишь об одном Даниэле, и что я должна ухаживать за ним, искупив свою вину. Марк утешает меня, что безысходная злоба мамы до поры до времени. По секрету он поделился, что наедине с ним она часто говорит обо мне и переживает, что мы так далеки друг от друга. Но гордость и ненависть мешают ее желаниям стать нам вновь частями одного целого.