Ник докладывает мне, как был ослеплен ею, её кукольным лицом и, увидев её, хотел броситься к ней прямо на сцену. Он счастлив нашей победе в конкурсе и считает её заслуженной. Он впервые увидел в дочери то, чего не видел никогда – профессионализма в работе, которую он столько раз критиковал. Ник так желал поздравить её и меня, поговорить с дочерью, ведь столько лет не слышал ее голоса, обращенного к нему, но этого не произошло. Она убежала, убежала от него… а ведь он так ее любит.

– А как у моего сынка обстоят дела? – На этот вопрос мое сердце снова трещит в сбивающемся ритме.

До этого я уже говорил о свадьбе его сына, не станет ли ему снова плохо, если я добавлю парочку предложений о свадебной церемонии?

– Как вы сейчас? – переспрашиваю я, боясь повтора того, что было два часа назад.

– Все в порядке. Ты мне о свадьбе промолвил и…

– Да, – и с полуулыбкой договариваю, – вы тоже приглашены. Двадцать третьего августа.

Пять минут, если не больше, что я уже начинаю мерзнуть, он стоит и подтирает глаза, погрузившись в какое-то волнующее раздумье, которое не выразить словами.

– А невеста из хорошей семьи? Ты знаком с ней? – не прошел и год, как он спрашивает меня.

– Из замечательной, я бы сказал. – И через мгновение прибавляю с радостью: – Невеста – Ритчелл Джеймс.

Он ахает:

– РИТЧЕЛЛ? ДОЧЬ ЭНДРЮ ДЖЕЙМС? НАША РИТЧЕЛЛ? – Раскрасневшись от радости, торопливо выпрямившись, он в сладостном изнеможении произносит: – ТОЧНО РИТЧЕЛЛ ИЗ СИЭТЛА?

Я киваю, радуясь вместе с ним. Сама звезда падает в его сердце и его лицо озаряется звездным светом. Слезы выступают на его глазах. В этих словах заключается для него лучезарный смысл.

– Да, мистер Ни…

Он накидывается на меня с объятиями и плачет, плачет неистово. Эти слезы не передать никакими средствами выразительности языка. Счастье переполняет его. Отпрянув, он держится за сердце, как бы пытаясь сдержать его биение. В его лепетании я отчетливо слышу:

– Я та-к… сч-аст-л-ив…

Улыбаюсь, смотря на его лицо, освещенное божественным бликом, чувствуя дрожащий уголок рта.

Я был твердо уверен, что никогда он не любил своих детей так трепетно, так нежно. Что-то необычное свершилось в нем, внутри него, после осознания, что он богат, у него есть двое родных зернышек. В нем зажегся какой-то свет. Поначалу он прямо отказывался принимать эту неестественную зарницу, но и все же он не отказался от нее. А как только принял, так стал самым счастливым отцом на свете. Это чем-то напоминает слепую сердцем мать, отказывающуюся принимать своего дитя, а затем после одного взгляда на младенца, она, заворожившись голубыми глазами новорожденного, не отдавая себе в этом отчета, с отблеском на лице святой Девы Марии, наделяется материнскими чувствами, часто не отпускающими ее до полного созревания и воплощения из этого младенца человека.

Будто он помолодел душой, осветившись этим лучом, излучаемым его детьми. Задолго до этого ему были неведаны эти чувства, ибо раньше он предполагал, что для других, запредельных материнских чувств в нем не найдется места и крошечного уголка. Но этот порыв, которому отдался обездоленный, сделало из него какую-то очарованную ребенком заботливую мать… Он ослеплен той любовью, которую испытывает к уже выросшим росточкам, семя которым дал он. Любовь к ним растопила его сердце. Ставший льдом, плотным, замерзшим, он чудом разломил эту непробиваемую крепость, построенную в его душе и на смену мраморного сердца, пришло хрупкое, трогательно-родительское.

Теперь он видел истинные причины жить… жить по-настоящему. Не предопределение ли это свыше?! Овладевшего им отторжения от жизни – уже нет.

Дети стали для него священными ликами. Провинившись перед ними, он видел единственную возможность вернуть все вспять – преклониться перед ними.

Глава 49
Джексон

В дымке августовского дня, облачившей в серо-молочные платья растительность, под которой притаились еще дремлющие деревца, щебечут птицы, пробуждая ото сна земных. Ласково бархатистый ветерок издает свой первый вздох, пробегая по телу, будто щекоча. Цветочные клумбы ярко фиолетовых петуний на подоконнике обогреваются в потоке первых игривых пляшущих лучиков и, улыбаясь лепестками, кивают под легким дуновением, раскрывая мясистые, лихорадочно румяные пряди, напоенные стойким, привлекающим, мускусным ароматом, будто мимо прошла благоухающая, сладостно-утомленно-удовлетворенная женщина, проведшая ночь у страстного любовника. Душистая прохлада постепенно сменяется душной солнечной энергией, затопляющей воздух. Деревья, услаждающие свежестью зелени, издают непрерывный шелест, как разминку перед грядущим днём, стряхивая с себя сон. На них поблескивают янтарные полосы, вырисовывая очертания причудливых узоров, похожих на искусное плетение. После сна природа возвращается к жизни, озаряя расцветом юности и беззаботности, давая проснуться всем чувственным людским желаниям. И эти необычные шуршания в кустах, в которых оживляются букашки, мошки, жучки, колонии муравьев и все, все божьи создания с микроскопическим сердечком, бьющимся в них и снабжающим их тельца жизненными соками, имеют сходство с судорожным любовным шепотом.

Вот уже третий день Ник пребывает в кресле, положив руку на руку, и с унылым видом, с мертвенно-землистым лицом, затуманенным одной мыслью, взирает на то, как восходящее солнце расстилает золотистый ковёр, заливая сладостными стоками улицы. Его затылок обжигает горячий луч солнца.

С протестующими жестами, огрызающими словами он с упрямством отказался от осмотра доктора, считая себя вполне физически здоровым, а душевная болезнь, как ему видится, излечится, как только с ним будет дочь и сын, с которыми он жаждет обменяться хотя бы одним словом.

Накрытый безнадежностью, что его разум так и не привёл к пути об уничтожении бремени в виде семейства Гонсалесов, наложенного на меня и Милану, он все еще пытается придумать выход. Разговоры с ним с ночи до утра об одном и том же – похоже эта мысль стала управлять нами – не приводят нас к желаемому результату и, чтобы мы ни думали, ни предполагали этого мало для освобождения от субъекта привилегированного общества, как ни странно, будто провалившегося в землю. Беспокойно, когда не знаешь, чего ожидать. Я вдыхаю немой воздух погибели и грудь распирает сильнее, остерегаясь наступления каждой последующей минуты, за которой неизвестно что может последовать. Охранная кампания Тайлера тайным образом караулит Милану, меня, но полностью это ничего не разрешает до конца. «Тайлер обещал приехать, но случились какие-то неполадки в работе и его несколько дней не будет». С другой стороны, если Брендон не заявляет ничего о себе, как и Белла, это приводит меня к мысли, что его шантаж был всего лишь беспочвенной выдумкой ума, жалкой манипуляцией. Вдобавок у него есть масса других дел, нежели тратить время, которое расписано у него по секундам, на меня. Как бы не хотелось поддаться этому сладкому соображению, оно не является фактом и придется быть на чеку. Помимо воли еще нужно поговорить с отцом, обещавшим позвонить завтра, вечером, так как сегодня он проводит конференцию, и я еще не решил, стоит ли делиться с ним той глубиной дыры, в которой я оказался. Услышанная правда о нём от Ника изменила мое отношение к нему, но я не тот человек, который мстит, поэтому, какова бы ни была правда, я прощаю ему всё. Но я выберу час и выведаю по-человечески из него откровения, чтобы стать чуточку ближе, чего я желал всегда.

После быстрого завтрака из хлопьев и молока, которым мы питаемся через силу каждое утро, ибо так разогорчены истекающими происшествиями, что желания вкушать пищу нет. Я взял выходной на сегодня, чтобы не только поделиться с Ником тем, чем обязан был еще при встрече, но и, чтобы прививать себе навыки приготовления домашней еды, поскольку на сухих перекусах мы оба долго не протянем. «И чтобы почитать рукопись».

– Мистер Ник, каким вы находите своё здоровье? – Подхожу к нему, разбивая давящее молчание.

– Хорошо, Джексон, хорошо, – монотонно, с неохотой говорит он, продолжая взирать на небо. – Как твоя работа?

Я отмахиваюсь движением руки, как бы отвечая: «Пойдёт».

– Если я расскажу вам одну благоприятную новость про вашу дочь, вы пообещаете мне удержать сердечный порыв? – прямо спрашиваю я, отступив правее на шаг от яркого луча солнца, ослепившего глаза.

Два дня я силился избежать этой мысли, но время идет, и я не намерен его больше терять – сам жду минуты, когда раскрою написанное Миланой.

Он становится внимательным и застывает взглядом на мне.

– Буду стараться, – совершенно другим голосом отзывается он и немедля добавляет: – Что у тебя в руках? Это от Миланы?

Когда речь заходит о том, что составляет великую важность для нас, все мы облекаемся в настоящих сыщиков. А как повышается уровень нашего внутреннего шестого чувства!

Я пододвигаю табурет, усаживаюсь и прокручиваю слова в голове, которыми следует выразить необычайное умение его дочери. Его сердце бьется от ожидания моих слов, что я сам дрожу от странного волнения.

– Мистер Ник… – Он со страстным вниманием глядит на меня; я стараюсь вынести ему желаемое взглядом, но взволнованность чувств не позволяет этого сделать. Чувствительно относясь к его страданиям и к тому плесканию разного рода эмоций в нем, я интригующим тоном сдержанно объявляю: – Вы гораздо ближе с дочерью, чем вам кажется. – И с легким испугом подаю ему один сверток. Он хватает его с такой жадностью, готовый также забрать свою дочь и насилу выйти с ней на разговор, поведав свою истинную жизнь.

Для него настает долгожданная минута. Держа в руках бумаги, он оглядывает зорким взглядом зачатое произведение. С загоревшимся огнем в тоскливых глазах, он медленно, будто растягивает этот момент, расправляет смятый кончик листа и еще не смеет опуститься очами ниже. Одной рукой он придерживает сердце, не спуская взгляда с рукописи. Я ничего не говорю. Горло будто сдавило. На неподвижном лице, лице, носящем годами печаль, выражение сильного удивления, которое чуть ли не лишает его рассудок, оттого он, быстро прожевав укрощающее страдальный бунт драже, снова приподнимает глаза на ценный для него манускрипт. Манускрипт драгоценного любимого существа, стоящего в центре его бытия. Я и сам выжидал этого часа, когда начну читать прозу любимой, но смотреть на то, как в полумертвеце вновь звучит жизнь, как будто догоревший фонарь вдруг начинает струить свет, невыразимо цепляет и растопляет душу. От всего его существа веет таким благоуханным воздухом, что, прислушиваясь, можно ухватить эту золотую нить, развевающуюся от его реющей души. В сие счастливое мгновение она нежнее утренних зорь. Оживающий разговаривает сам с собой, так тихо, что похоже на жужжание мошкары в ночи, влетевшей через распахнутую дверцу. На секунду, онемев от счастья, он еще долго не переворачивает на следующую страницу и взирает на строчки, минуту спустя проговаривая их вслух:

– Рукопись. Сентиментальная проза. Автор: Милана Фьючерс.

Снова он перечитывает эту строчку, возлагая указательный палец в место, где указано ее имя, точно дотрагивается до звезды, до которой невозможно достать, но он смог постичь эту неоценимую роскошь.

Сердце так теснит его грудь.

– Автор: Милана… – с неописуемой нежностью и воскрешением тихо щебечет он таким голосом, голосом, пробуждающим к мечтаниям, словно ночной лесной певец – соловей, рассылающий проникновенные до костей трели, под невиданно ярким лунным светом, склоняет всех оказавшихся под музыкальным обаянием к возрождению. Он громко делает глотательное движение, борясь с ползущим по его органам комком чувств.

В глазах его становится ещё больше жизни. Силы его крепчают. С проявившимся чутким любопытством, как ребенок, которого одарили желаемым подарком, он приступает к чтению второй страницы, с видом глубокого изумления и также в голос:

– «Дорогой читатель. Меня зовут Милана Фьючерс. Выражаю благодарность жизни за возможность излить свои чувства в прозе и дать ей первый вздох, впустив в безграничный мир творчества, подобно первому крику малыша, родившемуся на свет.

Рада приветствовать вас на этих страничках, в каждую из которых я вложила свою душу. С искренностью доношу, что это мое первое душевное движение, с которым я прожила немало дней, работая над каждым словом, над каждой буквой, чтобы воплотить замысел книги в историю, могущую стать столь трогательной и драматичной… Глубокий смысл повествования, заложенный в содержание, откроет другую сторону жизни, ту, о которой мало, кто пишет и мало, кто говорит.

При полном погружении в книгу вы столкнетесь с тем, что бывало в ваших жизнях: любовь и разлука, предательство и обман, ложь и ненависть, зависть и лицемерие, влюбленность и счастье, боль и неизбежная утрата.

Дарю каждому читающему тёплые-тёплые объятия. Пусть они согреют вас, как первые утренние лучики солнца, пробиравшиеся сквозь тёмное око неба.

Желаю мирного неба над головой, дорогой читатель!»

Оба чувствуем, как нас завлекли начальные строки от автора. Облако восхищения, клубившегося между нами, разрастается, укрывая наши сердца бархатной тканью. Опустив глаза долу, я с пытливостью бегло пробегаю по строкам, которые были зачтены, и неимоверно дивлюсь во всеуслышание:

– Как она обращается к читателям напрямую…

Ник жестом руки приказывает замолчать, яко бы не отвлекая его. Он отсекает от себя всё, кроме этих бумажных лепестков и, не отрываясь от них, зачитывает открыто аннотацию, задерживаясь долго на ней, хотя сам меньше минуты назад подавил мой возглас:

– «1939 год. США. Шестнадцатилетняя Луиза, потерявшая мать, живёт с отцом в глухой деревушке. Всё хозяйство держится на ней, пока отец скитается сутками на изнурительной работе. Несмотря на сложившееся положение, девушка успевает на «отлично» учиться и морально поддерживать не только себя, но и отца. Ее добрая чуткая душа соткана из классических романов о любви, без устали читаемых ею. Неистово ждущая любви, она искала своего суженного, которым оказался её близкий друг – Джош Эванс, уроженец Англии. Девушке, казалось, что взамен утрате матери, судьба одарила её настоящей любовью. Счастливая ещё не знала, какой участью была наделена. Вскоре отца забирают на войну, Джош, уверовав в сплетни о ней, улетает в Англию, прячась от людей с оружием, а Луиза один на один остается с бедностью, болью от разочарований в любви и злополучными днями, считая, что наказана кем-то выше… По силам ли юной справиться с крушением? Отдастся ли она терниям судьбы или будет бороться за счастливую жизнь?»

И в последующую минуту Ник безудержно произносит с таким чувством гордости, от которого мороз пробегает по коже:

– Моя дочурка, – улыбается он, а сквозь улыбку виднеются светлые слезинки, тянувшиеся с его глаз, – моя дочурка – писатель.

Отвечаю ему, что и сам недавно об этом узнал, а также, что мой друг взялся за работу над ее прозой, Ник будто не слышит меня и с той же интонацией, интонацией счастливого отца выдает:

– Моя дочурка – писатель! – Через несколько секунд спрашивает, отлучившись одним глазом от книги: – Есть запасной карандаш?

Я киваю, тянусь к рабочей сумке, достаю два карандаша: для себя и для него.

– Благодарю, Джек. – Сколько отрады в этой благодарности. Счастьем дышит каждое его движение.

И он с таким углублением, с такой живостью ныряет в строки, будто в море, что и я решаюсь последовать этому же с сохранившимся возбужденным интересом к изложенному на бумаге.

«Читатель не рассердится, если я начну с краткой истории тех времен, чтобы припомнить, как непроста была тогда жизнь…»

Мы тонем, тонем с каждым словом; невозможно остановиться от текста. «Читаю и возникает чувство присутствия ее внутри меня».

Вначале писательница окрашивает словами домик у сада, «свое родное гнездышко», что Ник резво отзывается, чуть ли не выпрыгивая с места:

– Она создает живую картину! События словно разворачиваются на глазах! Ах, моя дочь, моя дочь – писательница! Какой благодатный тон повествования. Простой, художественный, но такой проницательный стиль. Доброта в каждом предложении. Заметь, Джексон!

Отвлекшись от его хвалебных криков, я заново перечитываю абзац, который прочел, но не понимаю смысла, так как чтец опять перебивает меня:

– Пишет с такой нежностью, будто ведает собственную историю. Она так углубленно раскрывает героев. Оливия Уилсон – супруга Николо! Какая красивая женщина! Невероятно описано! Невероятно!

Ник прав – строки насыщены искусным письмом, лирическим излиянием, что трудно оторваться от написанного.

«Джош Эванс». Друг Луизы Уилсон. Я прочитываю словесную обрисовку этого персонажа.

«И жизнь Луизы не была бы такой счастливой, если бы рядом с нею не было бы ее близкого друга, ставший для неё за несколько лет общения частью её добрейшей души, – Джоша Эванса. Благоразумный, здравомыслящий парень. Её ровесник переехал с родителями в Америку пять лет назад. С темными короткими волосами, карими глазами, чётким прямым носом, широкой улыбкой он пользовался популярностью среди девушек, при этом ему же не нравилась ни одна из них. Причиной этому был не только его неподступный характер, но и его неверие в существование всех любовных историй, которые писались в романах, не читаемых им. Он же любил политику, историю и философию. Родители заставили его поверить в то, что у каждой девчонки в его возрасте артистический склад ума, и никто не задумывается о серьезных отношениях, поэтому тратить на это времени ему не стоит.

Познакомившись с Луизой, подсев к ней за парту на одном из школьных уроков, они стали общаться день ото дня. Она помогала ему с домашними заданиями, он же с радостью рубил двора в ее дворе, топил печь в зимнее время, помогал ей в работе по дому, когда мать и отец были на работе. Спустя год он стал для Луизы таким родным, как родинка на шее.

Для Джоша Луиза была точно сестра. Он делился с ней тем, что никогда бы не сказал родителям. Сам он был не настолько образован как Луиза – не давались ему занятия, часто ленился он и отдавал предпочтения работе физической, нежели умственной.

Подруги Луизы нередко поговаривали, что Джош столько времени проводит у неё, что уже сроднился с ней и ее семьей настолько, что до их свадьбы рукой подать. Луизу и Джоша смущали такие шутки, ведь о любви они не заговаривали друг с другом. Болтая без устали круглыми сутками, никто из них не решался заикаться про чувства, влюбленность и все эти неотъемлемые штуки подростков, превращающих их в Гераклов, смело идущих на подвиги ради своей любви. Нет, они обсуждали другое. Их день проходил по такому кругу: учеба, кормежка живности, прогулки по саду, излюбленные Джошом разговоры об истории мира, которые увлекали Луизу, а та ведала ему о новых сведениях психологии, которая занимала ее после романов. Растущие умы наполняли каждого знаниями, оттого молодые забавлялись, и Луиза как-то произнесла при нем: «Я знаю то, чего не знаешь ты. А ты знаешь то, чего не знаю я. Вот так подобрались друг к другу». А сказав, так покраснела, словно выразила нечто непристойное. Пожалуй, это было единственное, что имело хоть малейшее упоминание об их странной дружбе.

Он оберегал ее от местных грубиянов, пристававших и обзывавших её нищей, уродливой и оборванной, так как на ней было одно и то же платье, которое она регулярно носила и изредка сменяла его на белое льняное одеяние, купленное для праздников. Девушка никогда ничего не требовала от родителей, даже когда те имели несколько лишних монет, чтобы купить ей одежду, но та отказывалась, подкрепляя доводами, что ее родители нуждаются в них больше, чем она сама.

Джош так дивился, когда Луиза проявляла жалость ко всему тому, что окружало её. Она оказывала помощь птенчику, который еще не научился летать и опрометью ступил на ветку или, если чья-то собака потерялась среди кустов, так она тут же займется поиском её хозяина, не оставляя дворнягу на произвол судьбы. Она добра ко всему, что дышит, бегает, прыгает, летает, ходит рядом с ней. А как она страдает, если кто-то из окрестностей болен, – сама становится лучшим лекарем, и, по словам своей умершей бабки, излечивает других травяными отварами. Однажды в момент, когда они гуляли и увидели нищего, сердце Луизы не могло не дернуться и она не могла пройти мимо него и отдала всю еду и оставшиеся последние копейки. Джош так внимательно смотрел на нее и долго думал: «Будто от этого незначительного действия она наделялась такой энергией – шла, смеялась больше прежнего, шутила и была полна жизни».

Скромница никогда не скажет лишнего слова, никого не обсудит и не посмеется над кем бы ни было – вот так можно описать эту диковинную девушку.

Джош противоположный по темпераменту. Он смел, решителен, прямолинеен, обладал правдолюбием, порой амбициозен и никогда не даст себя в обиду. Качества политика! Его мечта с детства. Сколько раз он предавался таким мыслям, как, окончив школу, отучится в училище и доберется до властей, станет одним из лидеров и будет толкать речи на публику, выказывая свое мнение, с которым согласится большинство. «Я сделаю так, чтобы не было нищеты в стране, чтобы не было безработицы! Я добьюсь!» – твердо выражался он, еще будучи мальчишкой.

И что они вообще нашли общего друг в друге? Луиза и Джош. Совершенно разные!

Они делили на обоих одну душу. Они не знали, кем приходились друг другу, но зато прекрасно чувствовали счастье в груди, когда находились бок о бок.

Его родители не возражали таковой дружбе и частенько приходили в гости к Николо и Оливии, прослывшими по поселку, хоть и самыми бедными, но самыми добродушными. Николо частенько уезжал на заработки за несколько километров от дома, а как приезжал, то одарял соседей бутылями растительного масла, получаемое из семян масличных сортов подсолнечника. И сами временами они сидели без гроша, но, коль нужна была помощь кому-то, без скрипов в сердце, отдавали последнее, что было у них…»

– Джексон! Открывай страницу тридцать пять. – Он прерывает меня на самом интересном моменте. Я читаю не так быстро, как он, сидя еще на двадцатой, но с нежеланием переворачиваю непрочитанные листы, слушаясь его настоятельного заявления. – Открыл, нет? Открывай быстрее! – командует, ликуя, он. У меня прилипает один лист к другому. – Да что же ты такой медлительный! – бурчит Ник и сам произносит:

– «Нельзя судить о том, что творится в чужом сердце». Луиза рассуждала, как ее бедность часто презиралась другими. А, обожди, нет, – обрывает себя, – не Луиза, Миланка рассуждала. Вот так истинный писатель. Будто приобщается к душам героев и через них связывается с читателями… – Я соглашаюсь. – Смотри, – голос становится опущенным на градус и слегка опечаленным. – Дальше описывается смерть её матери.

Оба замолкаем, погружаясь в текст.

«Болезнь забрала её от меня, выхватила нагло из рук, – писала Луиза в дневнике. – Она отделила нас друг от друга, поставив черную крестовую ограду. Еще вчера ей было лучше, как говорил врач, еще вчера она приподнималась с постели, чего не могла сделать долгие мучительные два месяца лечения. А сегодня… сегодня ночью она ушла. Борьба с чумой проиграна. Та поглотила её в болото смерти, выхода из которого не предвиделось. И в завершающие минуты жизни нам с отцом не разрешили придти к ней, потому что велик был шанс заразиться «проклятием века». И в последний путь нам так и не удалось её проводить.

Как же коротка жизнь, и какой же жестокой бывает она. Мама была моей путеводной звездой. С ее доброй улыбки начинался мой день, а заканчивался прикосновением к моей щеке ее маленьких губ, шептавших: «Спокойной ночи, родная». С ней была особенная связь – мы понимали друг друга с полуслова, взгляда. Она так хотела увидеть меня стоящей в белом платье, с фатой на голове, счастливой и влюбленной. Но болезнь решила свою задачу, преградив дорогу жизни моей родственной душе, без которой жизнь теперь кажется серой, как туман. Я просила небеса дать ей еще немножечко времени, чтобы она побыла с нами, но… Господь покарал её, не пощадил.

Вместе с ней ушло мое детство. Есть одно, что не унесешь никуда, даже в землю с покойным, – воспоминания. Только в эту минуту они приносили жесточайшую боль, допекая счастливыми мгновениями, которые уже не повторятся. И куда бы ты ни пошел, на что бы ни взглянул, – везде они. На той лужайке мама рассказывала о своих юных годах, как познакомилась с папой, на той лавочке, что в саду, мы втроем смеялись до боли в животах, как папа делал предложение маме и, растерявшись, вместо «будешь ли моей женой» поздравил ее с днем рождения. А как мы всеми наряжали елку, вот-вот срубленную из леса?..

Остались мы с папой одни на этом свете. И никто не сможет снизить тяжесть утраты. Какими бы словами утешения тебя бы не окружали… человека не вернуть. Эта боль не поддается описанию. Рано или поздно через неё проходит каждый. Жизнь… такова жизнь. И сладостна она, и так бездушна. Двуличная птица. И дарит упоение, и бьет кинжалом в грудь.

Но это немыслимо рано.

Каждая минута, проведенная с матерью, так дорога нам.

В предсмертной записке, которую нам передали с известью о смерти любимого моего сердца, было сказано: «Доченька моя, уверяю тебя, не отдавайтесь с папой внутреннему переживанию обо мне, ибо нет смысла оплакивать того, кого уже нет в живых. Я всегда буду жить в тебе, в твоем голосе, улыбке, в твоем озорном смехе. Папку не бросай, держитесь вместе. Когда бывала я на больничной койке, слышала от докторов, что война приближается, страшное время грядет. Джошу, еще как-то при жизни в здравии, я говорила, чтобы он не бросал тебя ни на минуту. Отец тебя очень любит, он поможет тебе во всем. Ты справишься с трудностями! Ты у меня сильная девочка! Я люблю тебя, моя доченька. Я буду Бога молить о тебе, он даст тебе сил!»

А в конце записки написано корявым почерком: «Запомни, что с каждым лепестком я буду приносить тебе небесную радость и нежно обнимать в любой час и день, в миг, когда душа будет не на месте. Ты поймешь позже, о чем я. Прощай…»

Мамочка, слышишь ли ты меня сейчас? Видишь ли ты меня? Во мне раздается твой голос, такой нежный, ласковый, но не говори, что это правда и больше мне не услышать его… А ты не думала, что ты сделаешь со мной, когда отдалишься так далеко от нас с папой?

Как нам дальше жить?

Роуз – моя близкая подруга уехала месяц назад, с родителями в другую страну, и мы совсем с ней потеряли связь.

Только папа и Джош способны не дать мне уйти следом к маме. Только они».

Тронутый описанием тяжелой смерти Оливии, я нарочно не читаю продолжение и листаю страницы до тех пор, пока не завершаются мысли о смерти, о страданиях, о мучениях, но они так и попадаются на глаза:

«Доченька, не плачь, мы справимся. – После поминальной трапезы, прижимая к своей груди дочь, тягостным голосом обещал Николо, который в глубине души сам не знал, как дальше жить. Он взирал на дочь и видел в её глазах, губах, волосах – образ умершей жены, в который он влюбился с первого взгляда и на всю жизнь. Он чувствовал ее рядом, как только заговаривала его дочь. Он ощущал ее, как только дочь обнимала его. Николо считал, что навеки любимая оставила ему самое ценное сокровище – его доченьку и в минуту он осознал то, за что нужно не сдаваться, не падать духом…»

Я перехожу на другую страницу.

«Зима и прилетевшая вместе с нею скорбь послужила огромным отпечатком на лицах отца и дочери, убитых горем. Лютый мороз, ночи тяжких и непрекращающихся рыданий неделями преследовали изнуренных, и день за днем им казалось, что они пребывают в жутком кошмаре.

Луиза не скрывала горечи. Заплаканная, опустевшая, затерянная, она уходила в себя часами, без крошки хлеба во рту, и не вставала с кровати. Доставая вещи матери, она прикладывала их к себе, сжимала на груди, надевала на себя, а с каждой пометкой на одеждах, то пятном так и не отстиравшимся на юбке, то заплатке, зашитой поверх дырки, к ней приходили счастливые воспоминания, еще больше доводящие её до исступленного состояния. Она кричала в беспамятстве, зовя мать, но та не отзывалась. В лихорадке она разговаривала с ней, металась из стороны в сторону по подушке, выгоняла с яростью всех, кто был у ее изголовья – Николо и Джоша. Николо и без того поседевший и постаревший на десяток лет чрезмерно тревожился, не зная, как вытащить Луизу из такой отрешенности от жизни, до которой ему самому рукой подать. Ни единой слезы, ни единого следа боли он не показывал при дочери. А, не успев запереться в горенке, он проливал горькие слезы и, становясь на колени, возносил Господу молитву, глубоко веря, что так соединяется с ушедшей в дальние края душою.

Однажды Луиза долго не могла заснуть и, дойдя до кухни, чтобы выпить воды, заметила, как отец, не до конца закрыв дверь на чердаке, зарылся лицом в вещи Оливии, и рыдал так сильно, так неистово, так громко, что невозможно было смотреть и слышать эти воющие возгласы без слез. Он, казалось, умирал, судорожно сжимая то, что еще не утратило запах усопшей. Ведь помимо прочих воспоминаний, связывающих нас с тем, кого больше нет, мы цепляемся за тот не утратившийся со временем запах на одежде, которую наша рука не позволит выбросить, так как она принимает вид живого существа. И даже когда вместо бывшего на ней запаха она просачивается пылью, иллюзии того, что в нем есть что-то от предавшегося бездне смерти, будто какая-то невидимая частичка, позволяющая нам жить и держаться за нее, как за прутик, дабы не потонуть, покрывают наши умы. Эти страдания отца, которые видела Луиза вырыли еще одну яму в душе несчастной, и она морально сдала.

Отец и Джош как только не пытались вытащить ее из этой беспросветной бездны. Доктор, которого родители Джоша смогли уговорить на приезд из соседнего региона, поставил малой диагноз – душевная болезнь. Но как ее отворотить, как вылечить, как несчастной возвратиться к прежней жизни он сам не ведал, опуская руки. Но он пообещал, что будет приходить по средам и пятницам, чтобы давать витамины Луизе, примочками снижать жар, который то и дело возникает в ее теле и стараться выводить ее на разговор, чтобы все недосказанные мрачные мысли, кишащие в груди, выводились на свет и выносились с каждым порывом ветра при проветривании комнаты. Единственная фраза, повторяемая им при каждом его еженедельном приходе, была таковой: «Любовь исцелит её. Нужно выждать весну. Она не за горами. А вы, как отец, не переставайте молиться за неё и за супругу. Время поможет вам. Дай-то Бог». А Джошу как-то он приказал: «Взгляни на неё иначе. Позволь себе увидеть в ней то, чего ты либо никогда не видел, либо запрещал себе видеть… Ты понял, о чем я, юноша?» Джош, смущенный, раскраснелся, и, почесывая затылок, неуверенно кивнул головой.